Рост у него был папин и костюм папин — синий в полоску, — но рукава засунуты в карманы. Мама суетилась вокруг, лицо у нее было очень бледное и усталое: наверное, она все эти ночи не спала.
— Что же ты, Андрюша? — опять сказала она. — Ты, верно, испугался очков?
Она сняла с него очки, и тогда я стал обнимать папу и прятать лицо, потому что не мог на него спокойно смотреть. Глаза у него прежние, темно-карие, но смотрят как будто сквозь меня. Зато пахло от него по-старому — немножко мылом, табаком, кожей от сапог. И когда я узнал этот запах, я стал спокойней и даже смог поцеловать папу. Только он меня как будто не заметил.
Я стал кричать громко:
— Папа! Папа! Это я, Андрюша! Ты узнаешь меня? Посмотри на меня!
А он опять посмотрел мимо меня и вдруг начал что-то бормотать, быстро и непонятно.
Тут мне ужас как захотелось зареветь, но я увидел, что мама чуть не падает от усталости, и стал ее и папу усаживать, побежал за чайником, и, в общем, реветь мне сделалось некогда.
Потом я умывал папу с дороги, поил чаем из чашки, давал бутерброды с маслом. Папа всегда раньше курил после еды. И потому я, вынул из его старого портсигара папиросу, сам ее зажег и вложил ему в рот. И он затянулся, а потом опять заговорил свое.
Может быть, ему понравилось, что я угадал его желание.
Мама посуетилась-посуетилась, а потом села вдруг и руки опустила, как будто и она такая же, как папа. Пришлось мне ее насильно кормить и поить. Она сначала ничего не хотела, потом выпила горячего чаю и немножко отдохнула. Начала мне рассказывать, что ей сказали про папу в Доме инвалидов.
Папа, оказывается, видит, но плохо понимает. У него «затуманенное сознание», и врачи думают, что он еще может поправиться, если за ним будет хороший уход. Он получил сильную контузию и от этого не слышит и не говорит. Врачи не могли сказать, когда он выздоровеет, но маму уверяли, что надежда не потеряна.
Мне было странно так громко разговаривать о папе, когда он сидит тут же, за столом. Но он не обращал на нас никакого внимания.
— Он все время такой. И со мной так же встретился. Видно, не узнает, — сказала мама.
Она положила голову на стол. Я подошел и стал гладить ее по волосам. А папа сидел и говорил непонятное…
Сейчас, когда я хотел уже сложить тетрадь, ко мне подошла мама. Я думал, что она станет сердиться на меня, что я так поздно не сплю, но она меня нисколько не ругала. Положила только мне на плечо руку и сказала:
— Держись, Андрюша. Помни, что мы с тобой взяли на себя заботу о человеке — об отце. Это очень важная забота. Держись, Андрюша.
— Пойдем, — сказал я, — я уложу тебя спать.
И в эту ночь не мама укладывала меня, а я маму.
Я не могу спать. Совсем не могу, ни минуточки. Сейчас, наверное, два часа ночи, а я еще и не засыпал. Я все лежал и все думал. Что теперь с нами будет? Как мы будем жить? Может, врачи нарочно сказали маме, что папа еще поправится? Может, он даже никогда не поправится?! Всегда будет таким…
Почему я не взрослый? Почему я еще мальчик?! Если бы я был сейчас взрослый, у меня была бы такая сила, что я все мог бы выдержать, всем бы помогал — и маме и папе — и ничего бы не боялся.
Вот в прошлом году я читал про Героя Советского Союза Юрия Смирнова, как его фашисты живого распяли. Они хотели добиться от него, куда пошли наши танки и где осталась свободная дорога, чтоб им удрать. Но Юрий Смирнов ничего не сказал, ни слова, и фашисты прибили его живого большими гвоздями к стене.
А ведь он был только на пять лет старше меня! Неужели я не могу быть, как Смирнов, — такой же сильный, железный даже, чтобы всякие муки выдерживать и смотреть спокойно на самое страшное?! Ведь сначала этот Смирнов был совсем простой, обыкновенный, вроде меня. И ничем не выделялся: в кино ходил, на речку купаться. И Зоя Космодемьянская, и Матросов, и Покрышкин, который теперь три раза Герой, тоже ведь были когда-то простыми ребятами!..
Сазонов Андрей, двойка за поведение! Скорей, скорей надо погасить свет, а то мама зашевелилась!
Что нам делать? Что нам делать?!
Мы с мамой решили чередоваться: утром, до школы, я буду с папой и буду все для него делать, а потом мама меня сменяет. А когда я приду из школы, мы уже оба будем при папе. Мама поговорила у себя в институте, рассказала о папе, и там все очень заволновались, сразу дали маме работу на дом, сказали, что придут с доктором.
Как только я встаю, я первым делом даю папе в постель папиросу и чай. Потом я помогаю ему подняться, умываю его, одеваю и даже брею. В первые два раза у меня плохо шло дело с бритьем и оставалось много корявых мест, а сегодня мама сказала, что я брею, как настоящий парикмахер. Бритва безопасная, и можно не бояться, что я порежу папу.
Все дела мне теперь приходится делать два раза. Два раза вставать, два раза умываться, есть, ложиться спать — за себя и за папу. И мама тоже почти все делает дважды, потому что и она действует за себя и за папу. Мы оба разговариваем с папой, как будто он слышит и может отвечать. Так нам легче. Вот и сейчас я пишу и слышу, как мама уговаривает папу:
— Поешь, Петя. Это картофельный пирог с мясом. Очень вкусно.
Сегодня я зашел к Соне. Она сначала не хотела со мной даже разговаривать, а потом, как узнала, что у нас случилось, охнула и на постель села. Конечно, она сейчас же стала разговаривать и сейчас же сказала, что тоже будет помогать ухаживать за папой. Оказывается, ее отец уже неделю, как вернулся, выступает опять в цирке, и Соня теперь весь день дома, готовится к школе.
— А ребята в отряде знают про твоего папу? — сразу спросила она меня.
— Нет еще, — сказал я.
— Что же ты им не сказал? Ведь они сейчас же прибегут — помогут. А пока они не знают, я буду к вам по утрам приходить — помогать тебе.
Я посмотрел в окно, а потом сказал, что мы с мамой очень хорошо сами справляемся. Я не хотел, чтобы Соня видела папу. Не знаю, отчего мне не хочется никому папу показывать, то есть, конечно, знаю, только не могу сказать это словами. В общем, Соня, наверное, что-то сообразила. Спрашивает:
— Ты не хочешь, чтобы я приходила к вам?
Я промычал что-то.
— Ладно, — говорит Соня, — тогда ты сам приходи, когда сможешь.
Потом посмотрела на меня:
— Помни: я твой друг, что бы ни случилось…
— Помню, — сказал я и поскорей ушел.
Только что приходили наши из школы. Вот я удивился, когда открыл дверь, а там стоят трое: Ольга Петровна, Паша Воронов и третий, маленький, я его даже не сразу признал, — Степан Гулин.
Оказывается, мама позвонила Петру Кузьмичу предупредить, что я, может быть, несколько дней не приду в школу, и сказала ему причину. Петр Кузьмич, конечно, все сейчас же передал Ольге Петровне, а она вызвала к себе Пашу как самого доверенного и председателя совета отряда и предложила пойти к нам — навестить.
— А уж я сам потащил к тебе Степана, — сказал Паша.
Он был очень тихий и серьезный, да и Степа, видно, робел и стеснялся и все поглядывал на Пашу, как будто боялся сказать что-нибудь не так.
— Наши уже все знают? — спросил я.
— Нет, никто еще ничего не знает, а то все, наверное, примчались бы сюда, — сказал Паша. — Ты ведь знаешь наших: они чуть что — лезут со своей помощью и советами. Нет, я решил раньше сам прийти, узнать, что тебе нужно, а потом уж сговориться в отряде с ребятами.
Ольга Петровна разговаривала с мамой, они не могли нас слышать.
— Спасибо, ребята, только нам ничего не нужно. Мы сами хорошо справляемся, — сказал я. — И… вот что, ребята… Вы там, у нас, ничего не говорите пока… Ладно?
Паша и Степа во все глаза смотрели на меня. Степан первый кивнул головой.
— Правильно, — сказал он, — мы ничего не скажем. — Он еще раз посмотрел на меня и кивнул: — Я тоже про свою хромую ногу зря не болтаю. Неохота.
— И… ребята, Ольгу Петровну попросите, чтоб не говорила. — Я даже весь вспотел, пока просил.
— Ладно, попросим, — сказал Паша.
Мы отошли к окну.
— А правда, что твой папа так контужен, что никого не узнает? — спросил Паша.
— Правда, — сказал я.
Степан Гулин сжал кулак:
— Ух, гады фашисты! Как бы я их уничтожил всех, до одного!
— А правда… — опять начал было Паша.
Но Степан перебил его:
— Ну что ты заладил: «правда» да «правда»! Давай лучше покажем Андрюшке, что нам задали вчера и позавчера.
И Паша Воронов, наш председатель, который сам всеми командует, послушался Степана, ничего не сказал и вынул учебники. Потом мы смотрели уроки, и Паша все объяснял:
— Ты, Сазонов, ни о чем теперь не беспокойся, — сказал он: — мы со Степаном будем по очереди заходить к тебе и объяснять, что задано, что проходили. И вообще, можешь на нас надеяться.
— Можешь положиться — не подведем, — сказал и Степан.
Ольга Петровна поцеловала маму и подошла ко мне:
— Андрюша, я предложила маме, пока вам трудно, чтоб ты не ходил в школу. Я буду сама приходить сюда и заниматься с тобой.
Я стоял, как немой, не знал, что сказать. Но мне было очень хорошо.
Меня выручила мама.
— Большое, большое вам спасибо, Ольга Петровна, дорогая, — сказала она. — Но я хочу, чтоб он как можно скорей пошел в школу. Наверно, дня через два он придет, и пусть все будет, как обычно.
Потом она подошла к ребятам и каждому крепко пожала руку. Степан и Паша ужасно покраснели, но я видел, что это им понравилось и мама им тоже понравилась.
Вот уже неделю папа живет с нами, и я начинаю совсем привыкать к нему. Мне сейчас даже странно, чего это я так испугался, когда он приехал.
С мамой хуже, она совсем извелась: спит плохо, я слышу, как она встает по ночам, подходит к папе и слушает, как он дышит. Ест она так мало, что я на нее вчера даже заворчал: «Сама, говорю, всякие важные слова мне говорила, а за собой не смотришь! Зеленая совсем стала! Ешь, пожалуйста, как следует!»