— Не бойся, я не бить, — сказал он. — Не плачь, воробей! Я тебе принесу марки Борнео с неграми… И еще золотое перо.
Он легонько стукнул Сизова по плечу и быстро вышел из пионерской комнаты.
После уроков Игорь Зимелев подошел к Тоське.
— Ну, что же, будем доигрывать матч? — спросил он.
— Нет, — сказал Тоська, — что-то не хочется… И вообще футбол мне надоел.
Слушайте! Слушайте! Слушайте!
Внимание! Внимание! Внимание!
Говорит центральная радиостанция Андрея Сазонова! Говорит на той волне, на которой диктор Левитан сообщал все самые важные новости на свете.
Случилось чудо! Такое, как в сказках бывает.
А может, я это все во сне вижу? Я и то сегодня два раза просил папу сказать словечко, чтоб я понял, что не сплю.
Папу просил сказать!! Я написал это, и у меня внутри все задрожало. И папа сказал, по-своему, по-папиному, на «о».
Я обвел красным карандашом число «10 апреля», чтобы каждый, если возьмет когда-нибудь в руки мою тетрадь, сейчас же сообразил, что в этот день случилось что-то особенное. И он не ошибется. В этот день…
Нет, нет, так не годится. Надо утихомирить себя, «призвать к порядку», как говорит Ольга Петровна, и записать все с самого начала, потому что это самый замечательный, необыкновенный, странный, чудесный, особенный, превеликолепный, не знаю, как еще назвать, день в нашей жизни! И я, папа и мама должны запомнить его навсегда.
Андрюшка, ты, пожалуйста, не заскакивай вперед! (Это я сам себе пишу.) Значит, по порядку так по порядку. Начну с самого утра.
Мы с мамой поднялись, как всегда, в семь часов. Я умылся и пошел в кухню ставить чайник, а мама вышла из ванной, оделась и пошла в соседнюю мастерскую отдавать в починку папины сапоги. Потом я пришел из кухни и только собрался будить папу, как вдруг…
Ничего не «вдруг», а просто раздался звонок. Иду открывать дверь. «Наверное, — думаю, — газета, или молочница, или в крайнем случае Соня».
Открываю — стоит лейтенант, совсем незнакомый. Такой длинный, настоящий «дяденька — достань воробышка».
Я спрашиваю:
— Вам кого, товарищ лейтенант?
А он стоит — молчит, дверь разглядывает, меня, свои сапоги. Я удивился и опять говорю:
— Кого вам?
Тогда он прокашлялся и спрашивает:
— Здесь проживает семья капитана Сазонова?
— Здесь, — говорю. — А что вам надо?
— Мне, — говорит лейтенант, — надо видеть кого-нибудь из семьи капитана.
Тогда я сказал:
— Я из семьи капитана. Я его сын.
И тут, не успел я опомниться, как лейтенант меня обнял, поднял с полу, тискает:
— Значит, ты Андрюша? Вырос-то как! Я думал, ты меньше! Мне твой батя о тебе каждый день рассказывал. Как вы с ним на лыжах в Сокольниках ходили, как в цирке были, как ты с каким-то парнишкой дружишь, по фамилии Гвоздик…
— Не Гвоздик, а Винтик, Винтик! — закричал я во все горло. — А вы кто такой?! Как ваша фамилия?!
— Коробков моя фамилия, а зовут Сергеем. Теперь лейтенант, а когда под командой твоего папаши воевал, был сержантом.
Тут я как кинусь к нему:
— Коробков! Сережа Коробков! Мы вас знаем! Мы вас очень хорошо знаем! Нам папа много про вас писал! Только мы думали, что вы погибли!..
Я втащил его за руку в комнату, усадил:
— Подождите здесь, я сейчас за мамой сбегаю. Вот она обрадуется?
Он еще что-то мне говорил, но я уже побежал за мамой. Я бежал через три ступеньки вниз, но мне все казалось медленно, и тогда я сел на перила и поехал, и вдруг у второго этажа наехал на маму.
— Здравствуйте! Вот это замечательно! — сказала она насмешливо. — Ты что, маленький? Ты знаешь, что я никогда не разрешала тебе ездить по перилам? — Но тут она всмотрелась в меня и спрашивает: — Ты что такой? Случилось что-нибудь у нас?
— Скорей, мама, иди домой! У нас знаешь кто? У нас Сережа Коробков сидит. Он не погиб вовсе. Он теперь лейтенант…
Я еще что-то трещал, а мама уже летела наверх.
Через пять минут мы сидели все трое рядом, и мама уже познакомилась с Сережей, и он стал рассказывать про папу и как они с ним воевали и дружили. Мама стала меня посылать за чайником, а я боялся что-нибудь пропустить и не хотел идти, и Сережа тогда обещал ничего без меня не рассказывать.
Пока я бегал за чайником, я думал, что Сережа воевал вместе с папой и все были уверены, что он погиб, а он вот вернулся целый и совсем здоровый. А наш папа ничего не может говорить. И у меня кололо в горле, когда я про это думал.
Потом Сережа снял шинель и пояс и умылся. Мама сказала ему, чтоб он считал наш дом своим, и он, наверное, очень обрадовался, что с ним так хорошо обходятся. Он сказал, что воображал меня гораздо меньше и ростом и годами, но теперь видит, что я уже вполне сознательный. Потом я подал на стол макароны, мы стали завтракать, и мама сказала, что у нас есть фотография, где Сережа и папа сняты вместе.
— Там, на фото, у вас нет усов, а теперь вы с усами. Я потому вас и не узнал. А так непременно узнал бы, — сказал я.
— Я помню, как нас с капитаном снимал один корреспондент, — сказал Сережа. — А ну, Андрюша, покажи мне эту карточку, если она у вас недалеко.
— Недалеко! Я сейчас принесу, — сказал я и пошел в нашу с папой комнату.
Фотография всегда лежит у папы на ночном столике. Я увидел, что папа проснулся и смотрит на меня. Я поздоровался с ним и говорю:
— Ой, папа, кто к нам приехал! Сейчас ты увидишь! Я сейчас тебя одену, только на минуточку уйду — карточку показать одному человеку. — И сам беру со столика фотографию.
Не знаю, что папа подумал, только он вдруг дернулся и забормотал ужасно недовольно.
— Я сейчас ее обратно принесу. Ты не беспокойся, — сказал я.
Но папа не слушал и продолжал громко бормотать.
— Кто это у вас там? — спросил Сережа, прислушиваясь.
— Как кто? Папа, — сказал я.
— Какой то есть папа? — спросил Сережа и даже нахмурился.
— Как какой?! Наш папа… А ваш капитан — Петр Николаевич Сазонов, — сказал я, удивляясь, почему это Сережа не понимает.
Что тут с ним сделалось! Он вскочил со стула, всплеснул руками и закричал:
— Как?! Капитан жив? Не умер?! Голубчики мои! Капитан жив! А я-то, остолоп, сижу, боюсь про него и заговорить. Уверен был, что нет капитана нашего на свете!
От радости Сережа бросился обнимать и меня и маму, стул опрокинул.
— Значит, вы не знали, что Петр Николаевич жив? — спросила мама.
— Не знал, не знал! Я его убитым считал! Голубчики вы мои, ведь я к вам шел — боялся про него и говорить! — повторял Сережа.
Вдруг он спохватился:
— Да что же мы ждем? Он встал, кажется? Скажите ему, ведь и он, небось, обрадуется, когда меня увидит… — И Сережа приоткрыл дверь в соседнюю комнату. — Товарищ капитан, это я, Коробков! Явился из долговременной командировки! Выходите, товарищ капитан! — Он торопливо надел пояс, одернул гимнастерку. — Наш капитан любит, чтобы все аккуратно было…
Мама грустно посмотрела на него:
— Можете не стараться, Сережа. Он все равно не заметит…
— Почему не заметит? Капитан всегда все замечал. Он каждую расстегнутую пуговицу, бывало, видел, — сказал Сережа.
— Бывало…
Мама отвернула лицо. Сережа посмотрел на нас и, видно, что-то понял.
— Что с ним, с капитаном? — торопливо спросил он.
Голос у него стал тревожный.
Нечего делать, пришлось нам рассказать Сереже все с самого начала. Мама показала ему письмо из дома инвалидов и рассказала, как она туда ездила и в каком состоянии привезла папу, как мы за ним ухаживали, — словом, все, все рассказала. И чем дальше она рассказывала, тем все темнее становилось Сережино лицо. В некоторых местах рассказа он брал меня и маму за руки:
— Голубчики вы мои! Бедные мои!
Мама рассказала Сереже про то, как я никуда не ходил, только учился и ухаживал за папой, и Сережа в этом месте положил мне руку на плечо и посмотрел на меня как-то особенно.
Потом мама стала рассказывать про фотографию и про кино, как папа там узнал танки, и в это время из соседней комнаты опять раздалось бормотанье.
— Это папа зовет меня. Хочет, чтоб я его одел и умыл, — сказал я.
Я потянул за собой Сережу.
— Пойдемте. При мне он не будет так волноваться. А то он, как увидит военного, так прямо дрожит…
Сережа все-таки опять одернул гимнастерку, и мы с ним и с мамой вошли в папину комнату.
Папа уже сидел на постели и посмотрел на нас с беспокойством. Я подошел к нему, хотел помочь ему еще выше приподняться на подушках, а он как дернется! Вижу — уставился на Сережу, глаза огромные, задрожал, белый стал, как подушка.
— Сережа, он вас боится!
Я положил ему руки на плечи, чтоб успокоить, только он не обратил на меня никакого внимания и продолжал во все глаза смотреть на Сережу. И вдруг подымается с постели, как был, в одном белье, шагает к нам и говорит совсем явственно:
— Се-ре-жа!
Сережа как ринется к нему:
— Заговорил! Заговорил! Голубчики вы мои! Товарищ капитан! — Он схватил папу в охапку, как ребенка, обернулся к нам: — Слышите? Слышите? Он говорит!
Мы с мамой стоим, как во сне, не дышим, не шевелимся: боимся, что нам все это чудится. А папа повторяет все ясней:
— Се-ре-жа! Се-ре-жа!
Мы опомнились, бросились к нему, целуем его, обнимаем, мама плачет от радости:
— Петя, Петя! Наконец-то!
И тут папа повернул голову, посмотрел на маму и сказал:
— Ле-ля.
Что с нами сделалось! Что сделалось! Я, кажется, плакал как маленький, просил папу:
— Папа, папа, посмотри на меня. Скажи и мне что-нибудь… Я тут… Это я, Андрюша…
А сам поворачиваю к себе папину голову, чтобы папа лучше меня видел. Папа посмотрел на меня и сказал:
— Он-дрю-ша.
Я как услышал это «Ондрюша», так еще сильней заплакал. Сережа меня уговаривает:
— Чудак, что ты плачешь? Радоваться надо, а не плакать.