Но я никак не мог остановиться, честное слово. И мне даже не стыдно писать про то, как я плакал.
Три дня Сережа рассказывает нам, как они с папой попали к немцам, но все никак не может досказать. Оказывается, папин танк отправился в разведку в тыл к немцам. Задание папа выполнил, возвращался уже обратно, и вдруг — страшный взрыв — танк напоролся на мину! Стрелок Костя Клинч упал, убитый осколком, Сережу Коробкова оглушило взрывом, и он без сознания свалился на папу. Один папа остался цел. Но танк начал гореть, внутри стало, как в железной печке. Папа понял, что они сгорят живьем. Тогда он решил вылезть из люка и вытащить Сережу.
Кругом был лес, деревья, все казалось спокойно.
Папа подхватил Сережу под мышки, вместе с ним вылез из танка и спрятался за поваленными деревьями.
До ночи они пролежали в лесу. Сережа пришел в себя и сказал, что он совсем здоров и может добраться до своих.
— Тогда идем, — сказал ему папа, — а то мы в немецком расположении и нас быстро обнаружат.
Сейчас же за лесом начиналось темное, разрытое снарядами поле. Идти было очень трудно и страшно. Мокрая земля прилипала к сапогам. От разрывов рвалось на части, точно кусок коленкора, черное небо. Лучи прожектора, как великанские ноги, ходили по всему полю. И вдруг они очутились прямо в прожекторном свете.
— Ложись, — сказал папа и изо всей силы толкнул Сережу в спину.
Они лежали, пока прожектор ощупывал их со всех сторон, и Сережа говорит, что это очень противно — лежать в свете прожектора. Он говорит, что вспомнил, как при нем когда-то охотились с автомобиля на зайцев. Зайцы выбегали из пшеничного поля на дорогу, их ослеплял свет фар, и они неслись, болтая ушами, впереди автомобиля и не могли никак свернуть в сторону, уйти от света. И вот Сереже показалось, что они — те самые зайцы и, как тех зайцев, их сейчас подстрелят.
Сережа не успел додумать о зайцах: земля покачнулась, и он куда-то сразу провалился. Неизвестно, сколько времени он лежал без сознания, но когда очнулся, папа был рядом и смотрел на него. Он увидел, что у Сережи открыты глаза, и сразу сказал:
— Ну, держись, Сережка, за меня. Поползем отсюда.
Сережа ни за что не хотел, чтоб папа его тащил, и просил папу оставить его спокойно умирать.
Но папа взвалил его к себе на спину и на четвереньках пополз по полю.
Он полз и тащил на себе тяжелого, большого Сережу. Прожекторы опять бегали по полю, немцы палили, а папа все полз.
— Отдохните, товарищ капитан, полежите чуточку, — упрашивал его Сережа.
Но папа не слушал, а все торопился. Он знал, что им нельзя медлить. И вдруг закачалась земля, вспыхнул желтый огонь, и Сережу точно сунули в печку. Он опять ослеп, а когда очнулся, то оказался лежащим, на дне грузовика. Грузовик ужасно трясло и кидало, рядом вповалку лежали раненые русские бойцы, Сережа то и дело ударялся окровавленной головой о дно грузовика, и все время терял сознание. Папы рядом не было.
Не было его и в лагере, куда немцы привезли всех русских.
Сережа сказал — о том, что делали в фашистском лагере с русскими, он расскажет позднее, а сейчас ему еще трудно говорить. Но он обязательно расскажет об этом мне, чтоб я знал, что такое фашисты.
Утром я не дописал, потому что папе привезли протезы и мама позвала меня, чтобы я и Сережа помогли их приладить. Папа обрадовался, посмотрел внимательно и сказал:
— Руки.
Ему теперь с каждым днем все лучше. Он уже почти все слышит, и доктор сказал, что теперь скоро совсем восстановится и речь. Очень хорошо действует на папу Сережа. Папа, как только его увидит, так сейчас же начинает улыбаться и повторяет: «Сережа, Сережа». А Сережа не отходит от папы, говорит, что папа — его спаситель, без него он уже давно был бы мертвый.
Сережа подарил мне самопишущую ручку, которой я теперь и пишу. Вот и у меня теперь есть «вечное золотое перо», как у Игоря Зимелева! А еще Сережа подарил мне ранец из телячьей кожи, полевую сумку и много стреляных гильз. Да, я забыл еще написать о югославских марках! Эти марки вышли уже после того, как Сережа со своими партизанами прогнал фашистов из Югославии. Да, что это я: ведь я об этом еще и не писал! Недаром Николай Митрофанович уверяет, что «у Сазонова мысли всегда путешествуют по вселенной».
Утром я написал о лагере, куда привезли Сережу. Там Сережа чуть не умер с голоду, но потом он подружился с одним русским солдатом по фамилии Сучков, и они вместе бежали из лагеря. Мне очень хочется написать подробно про их побег, но у меня в тетради остались три последние странички, а мне еще о стольком надо написать. Если мама подарит мне еще такую тетрадь, я запишу все Сережины приключения. А сейчас расскажу только главное.
Сереже и Сучкову удалось пробраться в Югославию. Весь югославский народ тоже воевал против немцев, только там немцев зовут «швабы». И вот Сережа и Сучков нашли одного крестьянина-серба, который их спрятал у себя, а потом вместе с ними пошел партизанить. Все сербские крестьяне ненавидят фашистов так же, как русские.
В партизанском отряде был радиоприемник, и иногда ночью они слушали Москву, и Сережа объяснял партизанам те слова, которых они не понимали. Партизаны нападали на немецких солдат и офицеров, взрывали поезда, а когда Советская Армия пришла освобождать Югославию, Сережа и Сучков собрали местных жителей и вместе с ними захватили всех швабов в этом районе. И за это их наградили орденами. Потом Сережа и Сучков соединились с нашей частью и вместе с нашими опять пошли воевать и наступать на Германию. И в одном бою погиб Сережин товарищ Сучков…
Сейчас меня зовет мама. Она уезжает скоро в командировку, и мы с Сережей помогаем ей укладываться. Папа сидит и смотрит и иногда что-нибудь говорит.
Целую неделю я не ходил в школу, но даже Ольга Петровна нашла, что «по уважительным причинам».
Я принес ей большое письмо от мамы: в нем мама писала обо всех наших новостях. Но как же я удивился, когда оказалось, что и Ольга Петровна и все наши ребята уже знают эти новости!
Оказывается, Винтик встретил Соню, когда она возвращалась от нас, и Соня на радостях все ему рассказала. Конечно, он сейчас же помчался в школу и всем пересказал.
— Понимаешь, — сказал мне Паша Воронов, — мы с Гулиным хотели было его из школы выманить хитростью, чтоб он не болтал зря, да уж поздно было — все ребята слышали.
— Ничего. Теперь пускай все знают, — сказал я. — Я и сам теперь могу все рассказать…
Тут ребята поймали меня на слове:
— Расскажи, расскажи, Андрюша, про отца! В большую перемену соберемся, и расскажи! Только рассказывай по правде, как все было на самом деле.
Когда прозвонили большую перемену, все ребята собрались в конце нашего коридора, и я начал рассказывать все о папе, с самого его отъезда на фронт.
Прозвонили конец перемены, но никто не думал идти в класс.
— Ребята, что же вы?! Николай Митрофанович уже идет. Быстро, быстро в класс! — окликнула нас Ольга Петровна.
Действительно, по коридору шел Николай Митрофанович с классным журналом под мышкой. Мы с шумом бросились в класс, стараясь опередить преподавателя.
— Дежурный, отчего такой беспорядок? Почему раньше не заняли свои места? — строго спросил Николай Митрофанович.
Дежурный был Дима Чистяков. Он вытянулся, одернул рубашку.
— Николай Митрофанович, это Сазонов… — Дима оглянулся на меня. — Сазонов рассказывал нам о своем отце… Как он воевал, как был контужен и ранен, а сейчас поправляется… Ну, мы слушали и про все позабыли…
Дима покраснел, стал водить пальцем по парте.
— А… — Николай Митрофанович ласково посмотрел на меня. — Сазонов, я слышал, у тебя очень хорошие новости?
— Хорошие! Замечательные! — хором закричали ребята. — Николай Митрофанович, пускай он доскажет… Николай Митрофанович, пожалуйста, позвольте…
И тут все повскакали с парт и окружили Николая Митрофановича.
— Ну, — сказал он, — слышишь, Сазонов? Сегодня все хотят слушать не меня, а тебя. Я не возражаю. Я сам охотно послушаю и порадуюсь с тобой.
И вот я начал снова рассказывать, и в классе стало так тихо, как на самых интересных уроках Николая Митрофановича.
А потом Николай Митрофанович меня поздравлял и все наши ребята так меня стукали по спине и плечам, что до сих пор я чувствую.
Нет, у нас в школе все-таки все очень хорошие!
Сегодня я притащил к нам Соню. Я ничего ей не сказал, просто взял за руку и притащил. Вот я ввел ее к папе и говорю:
— Познакомься, пожалуйста, с моим папой наново.
А она ничего не понимает.
— Почему, — спрашивает, — наново? Что ты городишь?
Папа встал с кресла и говорит:
— Соня, здравствуйте.
Воображаете, какое лицо стало у Соньки? Стоит, боится слово сказать, боится подойти. Даже папе стало смешно. Тут я стал Соне все объяснять, привел Сережу, но она еще долго была как во сне, плохо понимала.
На улице совсем весна, тротуары уже сухие, и везде ребята исчертили их мелками и играют в классы. В школе запахло каникулами, даже учителя разговаривают, куда кто поедет летом.
Мы летом поедем в деревню Сережи, в Михайловку, под Дорогобужем. Там у него живут братья. Они тоже были партизанами во время войны, а теперь построили новый дом и работают в колхозе.
Мама сговорилась с Зингерами, и мы возьмем с собой Соню. В общем, поедем большим лагерем.
Папе с протезами много лучше, но он еще не совсем привык с ними управляться и когда берет что-нибудь своими новыми руками, то очень боится уронить. Я за ним все время хожу следом, помогаю поддерживать тарелку, например, или чашку, но он уже часто обходится без меня. Я даже ему сказал:
— Теперь я тебе не нужен, теперь у тебя свои руки, свои глаза…
Он ничего мне не ответил, но притянул меня к себе и так посмотрел на меня, что у меня сразу стало тепло внутри.