— А вот ее работа, — он показал свой вязаный свитер. — Живет со мной в Ленинграде.
И он рассказал, что его старший брат Шура отказался помогать матери, и поэтому Валька взял мать к себе. И снова это напомнило мне старые сказки о нелюбимом сыне, который всегда оказывался благородней избалованного любимчика.
Потом Валька ушел, обещая писать из Ленинграда, и снова надолго исчез из моей жизни, потому что вскоре началась война.
…Наша часть с боями шла по Украине, где я много жила до войны. Снова я видела светлый быстрый Сейм, тяжелые дубовые долбленки на реке, дворец Кирилла Разумовского на берегу, липы Кочубеевского сада — такие знакомые, любимые места. Но теперь вместо ленивой, пронизанной солнцем жизни всюду были пожарища, мертвецы, черная, скрученная, как железная стружка, трава.
…На станцию, уже занятую нашими войсками, мы пришли ночью. На путях, за сгоревшей путевой будкой, стоял бронепоезд: темная, неуклюжая с виду махина, одетая в броню.
Возле паровоза, похожего на средневекового рыцаря в шлеме и забрале, копошилось при свете фонаря несколько человек. Двое, забравшись на крышу, гулко стучали молотками: видимо, заделывали пробоину. Высокий человек в шинели вынырнул из темноты.
— Как дела? — спросил он.
— Нажимаем, товарищ майор, — дружно сказали люди у бронепоезда.
А сверху закричали:
— К рассвету закончим, товарищ майор! Теперь уж погоним немца за Киев!
— Погоним. Мазза удовольствия, — подтвердил майор и вдруг подскочил на месте.
Это я, подкравшись, изо всей силы ударила его по плечу.
— Здравствуй, Валька! Вот где пришлось увидеться!
Да, это был Валька — еще более возмужавший, серьезный и уверенный. При свете коптилки в пустом вагоне я видела его загорелое лицо, тонкую шею, вылезающую из тугого воротника, два боевых ордена на гимнастерке. Он бегло рассказал мне, что кончил институт и с первого дня войны пошел добровольцем на фронт.
— А где тетя Лена? — спросила я.
— Я отправил ее в Ульяновск. Ходит там в церковь, ставит за меня свечки и пишет мне каждую неделю: «любимый сынок мой Валя». — Он усмехнулся не то печально, не то насмешливо.
А мне очень ясно представилась раскаивающаяся в конце сказки, признающая всю свою прежнюю несправедливость мачеха.
Валька предложил мне поехать с ним на бронепоезде — выполнять срочное задание.
Мы выехали, когда уже рассвело. В смотровые щели башни я видела поля с сухими кукурузными стеблями, почерневшую коноплю, обугленные редкие леса. Рядом со мной в тесной башне стоял Валька, очень простой, домашний, с телефонной трубкой в руке.
— Полный вперед. Сконтрапарьте. Еще полный, — изредка говорил он в трубку, и громада поезда, послушная его словам, то прибавляла ходу, то притормаживала, и тогда все башни издавали страшный железный скрежет.
— У леса немцы! — Валька обернулся ко мне и почти тотчас же скомандовал: — Огонь!
Раздался грохот поездных орудий, и мне заложило уши. Я силилась рассмотреть немцев у леса, но ничего не видела. Между тем Валька продолжал передавать в трубку приказания то машинисту, то корректировщику. В броню поезда застучали пулеметные очереди: было похоже на то, что мальчишки швыряют горстями камни. Поезд, как вышколенный конь, по приказанию то рвался вперед, то откатывался назад, чтобы помешать немцам пристреляться. Они обстреливали нас все сильней. Впереди, очень близко, разорвалась мина и осыпала поезд осколками. В телефон сказали, что осколком ранен корректировщик.
— Слушайте меня, я сам буду корректировать, — сказал мой брат.
Новая мина ударила почти рядом. Что-то горячее, острое, как игла, кольнуло меня в глаз. Я вскрикнула.
— Что с тобой? Покажи! — Валька оторвал мою руку от глаза. — Пустяки. Поцарапало веко, вздуется — большой фонарь будет, — сказал он с облегчением.
Он дал по телефону указания артиллеристам и принялся очень быстро и ловко забинтовывать мне глаз.
— Вот теперь ты, наконец, стала-таки Нельсоном. Помнишь?
Я молча кивнула. С необыкновенной ясностью вспомнила я, как испуганный Валька осматривал во дворе мой глаз. Мне вдруг захотелось спросить Вальку, как он вернулся тогда домой и как случилось, что мать называет его теперь своим любимым сыном. Но шел бой, грохотали выстрелы, и, конечно, странно было спрашивать сейчас о таких вещах.
Броня поезда была пробита в нескольких местах, немцы рвались к путям, чтобы взорвать их и отрезать нам отступление, но мы поливали их огнем, не давая даже выйти из лесу. Башня дрожала от выстрелов наших орудий. Внутри башни было как в медном котле, по которому беспрерывно бьют молоты клепальщиков. Приходилось кричать во все горло, чтобы тебя услышал сосед. Мы ездили и ездили по коротенькому отрезку пути и прочесывали тот лес, в котором прятались немцы. Поэтому я обрадовалась, когда Валька прокричал мне, что мы, по-видимому, подавили огневые точки немцев. В самом деле, теперь почти не было слышно стука пуль о броню, грохотали только наши поездные пушки. Вдруг Валька страшно закричал в телефонную трубку:
— Назад, назад! Полный назад!
Секунду сквозь грохот орудий я различала гуденье самолета. Почти тотчас же тяжело ахнула земля, в разорвавшийся кусок потолка блеснуло небо, и, задевая меня рукой, на пол сел скрюченный Валька.
— Маневрируй, черт, маневрируй! — Он еще держал телефонную трубку, но кровь уже заливала ему лицо.
Бомбы рвались то спереди, то сзади, то сбоку, у самой насыпи. Поезд, скрежеща, маневрировал. Вокруг меня что-то звенело, перекатывалось, ухало, и пока я пыталась перевязать Вальку, мне казалось, что от нашего бронепоезда остались одни осколки.
Внезапно наступила удивительная тишина. Долго-долго, наверное, больше минуты не было слышно ни взрывов, ни воя бомб. Поезд толчками подвигался назад.
— Что, улетел? Отбомбился? — нетерпеливо спрашивал Валька. — Посмотри, что там видно?
Незавязанным глазом я увидела в небе далеко ушедший самолет.
— Кричи ура, адмирал! Наша взяла, — сказал, переводя дыхание, мой брат. — Бери телефон, скажи, что задание выполнено и можно идти на станцию.
Он поудобней уложил ноги.
— Возьми у меня в кармане письмо, отправишь со станции матери. Я ей клятвенно обещал писать.
Я вытащила листок бумаги, исписанный крупным детским почерком. «Дорогая моя, хорошая мам…» — бросилось мне в глаза начало письма. Это было самое ласковое из всех писем, которые когда-либо мне приходилось читать. Я взглянула на майора, он, видимо, забылся. Внезапно, почувствовав мой взгляд, он открыл глаза и улыбнулся.
— Не бойся, адмирал, я скоро встану. А сейчас полежать — мазза удовольствия.
_____
Степан из Золотой воды
Сегодня перед уроком к нам в класс пришла физичка Вера Иннокентьевна. Мы ее любим и потому сразу ее оцепили со всех сторон, так что ей даже трудно стало руками двигать. Все-таки она подняла руку и сказала:
— Ребята, сегодня к вам придет новичок. Я нарочно пришла сказать вам, чтобы вы были с ним повнимательней, так как…
Но что это за «так как», Вера Иннокентьевна не досказала, потому что открылась дверь и в класс вошел тот самый новичок, о котором она говорила.
Тогда мы еще не знали про него и нам даже обидно стало, зачем Вера Иннокентьевна выступала насчет такого нестоящего пацана.
Он нам даже вовсе не понравился: какой-то серьезный, ни на кого не смотрит и ходит тихо-тихо, как старичок. Имя и фамилия — Степан Гулин. Спросили мы его, откуда он явился, а Степан этот отвечает:
— Из Золотой Воды.
И голос у него тонкий, как у девочки.
Ну, наши ребята как захохочут!
— Что ж ты, — говорят, — за рыба из Золотой Воды?!
А Сенька Громов — специалист по географии — сразу заявил:
— Такого географического названия на карте не существует.
Конечно, все ребята стали смеяться и дразнить новенького Рыбой. Только он никому не отвечал и на истории и на арифметике сидел спокойно, хотя со всех парт к нему летели разные карикатуры и рисунки хвостатых рыб.
А потом прозвонили на большую перемену, и все мы побежали во двор смотреть, как Тоська Алейников показывает футболистам свой знаменитый удар левой ногой.
Надо вам сказать, что Тоська считается у нас плохим парнем. Это многие наши ребята признают, но все-таки ему подражают. Ходит Тоська в тельняшке, интересуется больше всего кино и футболом и каждому тычет в нос свои бицепсы. И как кто послабей, того Тоська обязательно задирает.
Конечно, Тоське сейчас же доложили, что у нас новенький и что его уже прозвали Рыбой. Степан Гулин в это время тоже вышел во двор и уселся на скамейку у ворот. Вот Тоська подходит к нему, смотрит и говорит:
— Послушай, это тебя Рыбой прозвали?
— Кажется, меня, — отвечает Гулин.
— Ну, ладно, Рыба, идем в футбол играть, посмотрю я, куда тебя определить.
Но тут Степан Гулин ничего не ответил, поднялся со скамейки и пошел тихо-тихо к школе.
— Постой, куда ты? — кричит ему Тоська. — Куда пополз?
— Я не могу играть в футбол, — сказал тогда Степан Гулин.
Не знаю из-за чего, Тоська вдруг обозлился: может быть, ему показалось, что новенький его не уважает или очень гордый. И вот он подбежал к Степану, замахал кулаками и стал кричать на весь двор:
— Что же ты можешь? Что же ты можешь, головастик несчастный?
А сам все норовит оттеснить новичка к забору, туда, где стоит Бекова будка. И нашим ребятам подает знаки. Конечно, ребята сразу поняли и сбежались со всех сторон — смотреть, что будет.
Видите ли, Бек — это собака одного гвардейца, который живет у нас на школьном дворе. Это такая огромная немецкая овчарка, и характер у нее, как у той знаменитой баскервильской собаки, которую убил мировой сыщик Шерлок Холмс. Про Бека рассказывали, что он загрыз до смерти трех шпионов. Не знаю, как насчет шпионов, а ребят Бек окончательно не выносит, потому что ребята дразнят его и суют ему в будку палки. Из-за Бека у гвардейца неприятности, и наш директор просил его посадить собаку на толстую цепь и сделать вокруг будки высокую загородку. Конечно, нам запрещено даже близко подходить к этой загородке. Да разве наших ребят удержишь? Они сейчас же придумали испытывать храбрость человека на Беке. Если ты не трус, так зайдешь за загородку, и если окончательно молодец, так даже подойдешь к Беку почти на длину цепи. Ох, и рычит же Бек — прямо дрожь берет! Шерсть дыбом, глаза горят — настоящий волк!