Я могла забежать за «хонду», чтобы она оставалась барьером между мужчиной и мной. Но он мог бы просто пригнуться, и тогда я не заметила бы его приближения ко мне. Моя последняя, отчаянная надежда на то, что передо мной добрый самаритянин, испарилась, когда он повернулся, сканируя взглядом торговый центр.
В моей голове начала реветь сирена, когда я поняла, что он делает. Он хотел убедиться, что никого нет. Он сделал шаг ко мне. Стал улыбаться шире. Он упивался моим страхом. Смаковал его, как деликатес.
Неожиданно вдали я услышала смех. Спустя несколько секунд трое подростков на скейтбордах шумно залетели на парковку и двинулись в моем направлении.
– Подождите! – крикнула я.
Один из них сделал какой-то финт ногами, от чего скейтборд взметнулся в воздух. Ловко приземлившись, парень поймал доску одной рукой.
– Что такое? – спросил он меня, когда его друзья подошли к нам.
Мужчина взмахнул рукой, будто бы снял передо мной воображаемую шляпу. Затем повернулся и растворился в ночи.
Прибывшая на место полиция обнаружила, что аккумулятор машины был намеренно отсоединен. Полицейский кое о чем рассказал, и в моих жилах застыла кровь. В этом районе недавно были убиты две женщины – судя по описанию, в общих чертах похожие на меня. Везение, удачный момент или божественное вмешательство – что бы то ни было, тогда оно разрушило силовое поле зла.
Не могу сказать точно, почувствовала ли я зло в третий раз – в ночь, когда умерла моя мать. Я была очень маленькой, к тому же ужас и зло непременно связаны друг с другом. Мой мозг мог запросто их спутать.
Вот что я помню: втолкнув меня в шкаф, мама поспешила открыть входную дверь и явно сделала это по доброй воле. Я услышала низкий мужской голос. Чуть позднее мне показалось, что мама сопротивляется. «Нет… пожалуйста», – мягко сказала она.
Она не кричала и не звала на помощь. Может, боялась, что я выскочу из шкафа? Вероятно, ее последний поступок был продиктован бесконечной любовью ко мне: мама хотела спасти мою жизнь и принесла себя в жертву, притворившись, что была одна.
Но сейчас я задаюсь вопросом: слышала ли я ее на самом деле? Или мой мозг внес отрывок воображаемого диалога в мои воспоминания, чтобы утешить меня?
Последние слова, которые, как мне показалось, она произнесла, могли быть отчаянной уловкой моей психики, чтобы убедить меня в маминой любви. В том, что она никогда не оставила бы меня, будь ее воля.
Возможно, правда была иной: она вновь охотно поддалась манящему зову героина, ни разу не подумав о своей семилетней дочери, свернувшейся калачиком в шкафу всего в нескольких футах от нее.
«Вы можете сильно злиться на свою мать, – сказала мне как-то Челси. – Вы можете ее любить, ненавидеть и отчаянно скучать по ней».
Так и есть, мысленно отвечаю я своему прежнему психотерапевту.
С отцом все иначе. У меня несколько расплывчатых воспоминаний: он несет ерзающий комочек – позднее выяснилось, что это Бинго, – в гостиную рождественским утром; он касается языком уголка рта, разгадывая кроссворды. Но я знаю, что ни я, ни кто-либо другой не смог бы спасти отца. Он съехал с дороги в темноте и врезался в дерево. И его прекрасное, доброе сердце перестало биться еще до приезда «скорой».
Мне нестерпима мысль о том, что я не знаю, как умерла моя мать, – может, кто-то насильно ввел ей в вену героин. Из всех моих призраков мамин преследует меня больше всего. Пустота, которую она оставила в моей жизни, так глубока, что я боюсь заглядывать за край этой пропасти – можно соскользнуть туда и падать бесконечно.
21
Я просыпаюсь с криком, раздирающим горло. Кто-то пытается вломиться в мой дом. Я выпрыгиваю из кровати, нащупываю айфон на прикроватной тумбочке. Синие и красные огни пробиваются сквозь створки жалюзи, настойчиво отбрасывая узоры на стены.
Внизу оглушительно стучат в дверь, дом вибрирует, словно началось землетрясение, раздаются крики: «Откройте!»
Я набираю службу 911 и дико озираюсь. Куда мне спрятаться? Не в шкаф. Не в шкаф. Сильный грохот свидетельствует о том, что входную дверь выломали. Теперь эти люди внутри дома.
Дверь в мою спальню не запирается. Я не успею выпрыгнуть из окна. Я не сплю, но ощущение, будто все это происходит во сне.
– Что у вас случилось? – спрашивает оператор экстренной службы.
Мое горло сжимается. На мгновение я снова превращаюсь в ребенка, который не может говорить.
Затем снизу доносится: «Полиция!»
Синие и красные сполохи – это огни патрульной машины, которая стоит у моего дома. От облегчения у меня подкашиваются ноги. Должно быть, полиция спугнула злоумышленника. Я соскальзываю на пол и роняю телефон за миг до того, как на пороге появляются два офицера в полицейской форме и с оружием наготове.
– Кто-нибудь еще есть в доме? – громко спрашивает мужчина, а его напарница включает верхний свет.
Вспышка ударяет по глазам. Я трясусь, и мой голос тоже дрожит. Зато сейчас я могу говорить:
– Нет! Я одна.
– Оставайтесь на месте!
Беру телефон и говорю оператору, что я в безопасности, что полиция здесь, и нажимаю отбой. На экране телефона 2:38 ночи. Классическая музыка, которую я не выключаю и по ночам, все еще мягко звучит из портативной колонки на прикроватной тумбочке.
Я слышу крик: «Чисто!» – и еще один, доносящийся эхом снизу: «Чисто!»
В голове туман. Одетая в старую футболку Марко с эмблемой Джорджтаунского университета и дырочкой на плече, я тупо взираю на офицера, который появляется на пороге и убирает оружие в кобуру.
Он становится на колени, смотрит в упор, глубоко посаженные глаза так и сверлят меня.
– Вы звали на помощь?
Я чувствую едкий запах сигаретного дыма, впитавшегося в полицейскую форму.
Растерянная, качаю головой:
– Нет, я крепко спала.
– Может, вас напугал телевизор? Или музыка звучала слишком громко?
Снова качаю головой. Раздается треск из рации, но офицер отключает ее нажатием кнопки.
– Что случилось? – спрашиваю я.
В горле жжение и сухость. Мне очень хочется пить, однако в ногах такая слабость, что я даже не пытаюсь подняться – наверняка упаду.
– Нам позвонили и сообщили, что какая-то женщина по этому адресу зовет на помощь. Мы предприняли много попыток докричаться до вас, прежде чем выбили дверь.
Перевожу взгляд на пузырек с безрецептурным снотворным, стоящий на тумбочке. Я приняла одну таблетку примерно в полночь.
Офицер осматривается и замечает таблетки.
– Наверное, у меня был кошмар, – шепчу я.
Во сне я смотрела в пустые глаза мамы и, пытаясь растолкать ее, ощущала холод ее кожи. Именно в этот момент оглушительный стук в дверь разбудил меня.
Офицер выпрямляется.
– Мы будем патрулировать ваш дом этой ночью, – говорит он мне. – Но вам необходимо как можно скорее вставить дверь.
Спустя два часа я, свернувшись калачиком на диване, грею руки о кружку кофе. Этой ночью я больше не усну. Натянув тренировочные штаны и флиску, я проводила полицейских до двери и увидела, что на другой стороне улицы столпились соседи. Они не отрывали глаз от моего дома, их дыхание превращалось в крошечные белые облачка, тающие в чернильной ночи. Интересно, кто из них вызвал копов?
Дверной проем забаррикадирован тяжелым шкафом, но холодные порывы ветра прорываются сквозь щели. Придется пользоваться черным входом, пока не найду слесаря, который починит дверь.
Я заворачиваюсь в одеяло, на ногах – пушистые носки. Мне никак не согреться. Я не могу оторвать взгляда от картонной коробки на журнальном столике, что стоит передо мной. Тетя вручила ее мне, когда я покинула ее унылый враждебный дом в день своего восемнадцатилетия. С тех пор коробка хранилась в шкафу. Это все, что у меня осталось от семьи.
Мои попытки держать прошлое под замком явно терпят неудачу, раз я кричу во сне так, что меня слышат соседи. Несложно понять, почему всплывают мои старые страхи: подозрительная смерть, онемевший ребенок – образы моего детства снова проступают сквозь пелену времени. Все, что я крепко заперла на три десятилетия, вырывается наружу.
«То, что мы пытаемся похоронить, обычно больше всего нуждается в солнечном свете». Это сообщение Челси прислала на мою голосовую почту, когда я прекратила ходить к ней на сеансы. Ее слова показались мне тогда бесцеремонными и резкими. А теперь я понимаю, что в ее голосе было сострадание.
Детство преследовало меня всю взрослую жизнь. Может, настало время обернуться и наконец взглянуть своим страхам в лицо?
Я беру кухонный нож, лежащий рядом с коробкой. Перерезаю старую упаковочную ленту, и перед мысленным взором возникает Люсиль, которая делала то же самое у себя на кухне. Мысленно начинаю дополнять эту сцену: Роуз сидит на диване, поворачивает голову, чтобы проследить за столь желанным острым канцелярским ножом.
Тут же стираю эту картинку в своей голове. Мне придется много думать о Роуз и тех тяжелых испытаниях, которые ей предстоит пережить в ближайшие дни. Но эти мрачные, безрадостные моменты ожидали и другого ребенка. Ту маленькую девочку, которой была я.
Дотягиваюсь до крышки коробки, и меня охватывает смятение, как и в тот раз, когда я выдвигала ящичек в шкатулке Роуз. Я знаю и одновременно боюсь того, что увижу.
Сверху лежит мой детский фотоальбом. Сердце колет, когда я открываю обложку и вижу красивый почерк мамы. Она все запечатлела. Вот моя первая улыбка, когда мне исполнилось две недели. Папочка говорит, что это газики, но мы с тобой знаем, что ты мне улыбалась. Моя первая твердая еда. Четыре ложечки рисовой каши… и ты почти всю ее выплюнула. Наша девочка уже разборчивая. Локон волос после первой стрижки; тесьма, которой закреплена прядка, износилась и пожелтела с годами.
Я листаю страницу за страницей, иногда провожу кончиками пальцев по словам, написанным мамой, и сердце сжимается. С меня будто кожу содрали, и ничто не может успокоить мои оголенные нервы.