Но вот наступила моя очередь, и я вышла на сцену под жидкие вежливые хлопки. Никто не скандировал мое имя, не вспыхивали десятки камер, нацеленных на меня… Я потянулась за своим дипломом, и внезапно кто-то ободряюще выкрикнул мое имя, нарушив тишину. Я вздрогнула и повернулась к зрителям.
Какой-то мужчина в четвертом ряду аплодировал стоя. Мое лицо расплылось в широкой улыбке: я узнала Чарльза. Он понял, что я его заметила, и стал хлопать еще громче. Я видела, как люди оборачиваются на этого высокого утонченного мужчину в темном костюме и белоснежной рубашке.
Он ждал меня на улице – в руках огромный букет оранжевых лилий. На карточке, вложенной в букет, Чарльз написал, что они очень стойкие и зацветают, несмотря ни на что.
Эти цветы напоминают мне тебя, Стелла.
– Помню тот день, как будто это было вчера, – говорит Чарльз, наполняя мой бокал.
Он действует умело, не пролив ни капли вина из бутылки.
Чарльз сидит в своем привычном каминном кресле, я – на диване. На журнальном столике стоит поднос с оливками, хумусом и питой. Я нарезала к столу немного брокколи, которую привезла с собой. Чарльз откупорил каберне-совиньон «Силвер гост» – одно из своих любимых вин. Я вдыхаю его аромат, прежде чем сделать глоток, но не могу уловить заявленные нотки ежевики и фиалок. Тем не менее вкус восхитительный, вино согревает горло, и в груди тоже становится тепло.
– Почему ты пришел на мой выпускной?
Не верю, что мне потребовалось двадцать лет, чтобы задать этот вопрос. Но в пору взросления моя вера в людей была настолько подорвана, что доброта Чарльза воспринималась как нечто непрочное, словно мыльный пузырь, готовый в любой момент лопнуть, не оставив и следа.
Чарльз ставит бокал, разворачивается ко мне и слегка наклоняется вперед, упирая локти в колени. Он смотрит мне в глаза, и я понимаю, что он собирается сказать что-то важное.
– В заявлении о трудоустройстве ты указала домашний номер телефона тети, на случай если мне необходимо будет связаться с тобой.
Киваю, все логично. В те годы я еще не обзавелась мобильным, и это был лучший способ найти меня.
– Однажды я позвонил, – продолжает Чарльз. – Мне пришлось отправиться в суд по делу клиента, поэтому я хотел предупредить, что у тебя сегодня выходной. Но ты уже ушла в школу. На звонок ответила твоя тетя Сьюзен.
От одного упоминания ее имени я вздрагиваю.
– Я попросил ее передать тебе эту информацию. Она не знала, что у тебя новая работа.
Я ничего не сказала своей тете. Чем меньше она знала, тем меньше у нее было поводов меня упрекать.
– Она спросила, почему я тебя нанял. Причем как-то желчно спросила, Стелла. Тон был неприятный.
Странно – слезы обжигают глаза. Уж казалось бы, мне давно уже безразлично, что моя тетя делала или говорила, но, возможно, сейчас меня это задевает из-за того, что я нервничаю. Ведь мы с Чарльзом встретились этим вечером не для того, чтобы просто поболтать. Я распечатала сфотографированные страницы полицейского отчета о смерти моей матери, и кремовый краешек папки из манильской бумаги с этими копиями выглядывает из сумки, лежащей на полу. Я ни на секунду об этом не забываю.
– Я спросил ее, что она имеет в виду, таким же недоброжелательным тоном. Но она ничуть не смутилась. Не буду сейчас вдаваться в подробности; в общем, я повесил трубку, не дав ей договорить. Она не стоила моего времени и внимания. Как бы то ни было, я узнал о дне вручения дипломов, потому что ты взяла отгул на несколько часов. Я посчитал, ты заслуживаешь того, чтобы на твоей выпускной церемонии присутствовал человек, которому ты не безразлична.
Две слезинки катятся по моим щекам, трансформируясь по пути из старой боли в новую благодарность. Я смахиваю их кончиками пальцев и делаю большой глоток вина, собираясь с духом.
Чарльз и я некоторое время сидим молча. Затем он спрашивает:
– Ну что, готова?
Мое «да» напоминает хриплое карканье.
Я достаю из сумки тонкую папку из манильской бумаги с материалами дела о смерти моей матери, кладу на журнальный столик. Открываю копию отчета и смотрю на первую страницу.
48
Мне семь лет, я совсем одна.
Моя мама сегодня ушла раньше обычного, оставила включенным свет и наш старый телевизор, который показывал какое-то игровое шоу. Она обещала скоро вернуться, но забыла поцеловать меня по-эскимосски перед уходом. Я слышала, как она удаляется по коридору, быстро стуча шлепанцами, словно убегая. Я ждала, что она вспомнит о поцелуях и вернется. Но она не вернулась.
Я заглядываю под кровать и в шкаф, стоящий в единственной комнате нашей маленькой квартиры, – там никого нет. Но когда на улице темнеет, все выглядит по-другому.
Простыни воняют кислятиной – я бы хотела, чтобы мама отнесла их в прачечную, как мы делали по утрам в субботу, и тогда они будут пахнуть «Тайдом». Мы уже несколько месяцев туда не ходили. Мама теперь выглядит очень усталой по утрам, она просит меня принести ей кока-колу из холодильника и замороженного печенья «Поп-тартс», и хотя мне она говорила, что от сахара я стану очень активной, кажется, что на нее он действует совсем по-другому. Она лежит в кровати до самого обеда и потом перебирается на диван.
Я знала, что нужно спать, но мешал шум: в коридоре хлопала дверь, какой-то мужчина орал, какая-то женщина ритмично вскрикивала, будто от радости, музыка из машин, проезжавших мимо нашего дома, так гремела, что казалось, стены трясутся.
Я смотрела на потолок, покрытый разводами от протечек, и представляла, что это облака. На улице стало темным-темно, и я уже не слышала ничьих голосов, а звуки доносились откуда-то издали, и от этого было еще страшнее. Я хотела встать с кровати и посмотреть на маленькие часы на плите, но боялась даже пошевелиться.
Мама никогда раньше так долго не задерживалась. Она больше не водит машину, ведь у нас ее нет, поэтому олень не мог выпрыгнуть перед ней на дорогу и вызвать аварию, как это произошло с папой.
Должно быть, случилось что-то ужасное. Мама раньше никогда не оставляла меня одну на всю ночь.
Я долго лежала без сна, пока небо за окном не изменило цвет с черного на светло-серый, а потом на голубой. Наконец я услышала поворот ключа в замке. Побежала к двери. Мама шатаясь вошла в комнату. Ее длинные волосы спутались, а макияж размазался так, будто ей подбили оба глаза. На ней был только один шлепанец, на босой ноге – уличная грязь. Взгляд казался странным, она смотрела куда-то сквозь меня. И словно не имело значения, что ее так долго не было.
Но наверное, она меня увидела, потому что сказала: «Детка, достанешь мне кока-колу?»
– Стелла?
Голос Чарльза выхватывает меня из прошлого. Я беру салфетку, которую он протягивает, и вытираю лицо. Если краткая запись о том, что маму арестовали за несколько месяцев до ее смерти, ввергает меня в такие ужасные воспоминания, то что произойдет, когда я увижу фотографии ее тела, распростертого на полу?
Я знала, что маму арестовали той ночью, когда она потеряла шлепанец: слышала, как она говорила подруге о копах, которые загнали ее в переулок и поймали. Она сказала, что провела ночь в камере с несколькими проститутками.
Сейчас передо мной черным по белому раскрываются детали той давнишней ночи: «Мэри Хадсон, 40 лет, арестована за хранение героина». Ее освободили на следующий день, назначив суд через неделю.
Я делаю заметку в блокноте. Необходимо найти материалы судебного заседания. Если кто-то помог матери с залогом или дал показания в ее пользу – друг, любовник или сосед, – я попробую разыскать его. Может, этот человек хорошо ее знал и смог бы предоставить информацию о людях, с которыми мама общалась в тот период. Вероятно, эта ниточка вывела бы меня на мужчину, позвонившего в нашу дверь той роковой ночью.
– Могу перевернуть страницу, когда будешь готова, – говорит Чарльз.
Разум кричит: «Я не готова! Я никогда не буду готова».
Заставляю себя сказать:
– Переворачивай.
На следующей странице – отчет прибывших на место происшествия полицейских, написанный в то утро, когда умерла мама. В нем говорится, что приехала и «скорая помощь», хотя этого я не помню. Отмечено время прибытия полиции: 7:06.
Судя по всему, я просидела в шкафу около двенадцати часов.
Я пытаюсь сохранять спокойствие, читая краткий отчет, даже просматриваю результаты вскрытия, напоминая себе, что это просто слова. Отмечаю имя патологоанатома, хотя сомневаюсь, что он помнит какие-нибудь детали о деле тридцатилетней давности. Но все же нужно поговорить с ним.
Достаю телефон и открываю фотографии мертвой матери; живот сводит, сердце начинает учащенно биться. Чарльз подается вперед, я разворачиваю экран, чтобы он видел снимки.
– Ох, нет, Стелла, – с болью произносит Чарльз.
Его слова уводят меня от края пропасти, над которой я балансирую.
– Она… она не всегда была такой, – говорю я сбивчиво. – Она была очень красивой… Часто улыбалась, пела колыбельные. Она готовила мне ланч-боксы в школу, и каждый день меня ждал маленький сюрприз: записка, стикер или конфета.
Чарльз качает головой:
– Ты была такая маленькая… Это чертовски несправедливо.
Вынуждаю себя снова взглянуть на фотографии. Нужно быть максимально внимательной и найти какие-нибудь зацепки, несмотря на то что у меня сильно кружится голова и я рискую упасть в обморок.
Я единственная, кто жил в той квартире, кроме мамы. И только я одна смогу определить, есть ли на фотографиях что-то необычное.
На тело матери лучше не смотреть. Я знаю, сейчас это перебор. Поэтому рассматриваю предметы в комнате, увеличивая пальцами разные детали на экране телефона. Дешевый деревянный журнальный столик со следами ожогов и переполненной пепельницей. Уродливый диван и большой неуклюжий телевизор с V-образной антенной. Коричневый ворсистый ковер. Кое-что вспоминаю: я всегда ощущала, что ковер жестковат и хрустит под ногами.