С ними он переходил на родной язык Читтагонга, а когда пароход становился на якорь, они поднимали его с циновки и брали с собой на берег, показать места, где проводят ночи моряки.
По утрам невыспавшийся Раджкумар встречал свеженького, плотно позавтракавшего Сая Джона, который спешил встретить свой груз и везти его дальше на плантации. Первую часть пути обычно преодолевали на воловьих повозках. Преодолевая реки грязи, скрипящие телеги ползли к далеким горам.
Когда все шло по плану, их путешествие завершалось в крошечной деревушке, где груз перемещали на спины дожидавшихся здесь слонов, после чего можно было налегке возвращаться обратно. Но зачастую они прибывали на место и выяснялось, что в лагере лесорубов не нашлось свободных слонов, и тогда нужно было искать собственный транспорт, чтобы доставить груз в горы. И Раджкумару тоже приходилось взваливать на спину корзину, глубокую плетеную пах с налобным ремнем. Его персональным грузом становились мелкие предметы роскоши, заказанные “лесными комиссарами”, которые управляли тиковыми разработками, – сигары, бутылки с виски, жестянки с консервированным мясом и сардинами, однажды даже хрустальный декантер из Rowe & Co, большого рангунского универмага.
Они отправлялись в путь на рассвете, Сая Джон во главе длинной цепочки носильщиков, а Раджкумар замыкающим, ползли вверх по бездорожью, как мулы, по раскисшим от дождя тропинкам, врезаясь ребрами стоп в красную скользкую грязь. У Сая Джона был ритуал, нечто вроде суеверия, всегда начинать такой путь в европейской одежде: пробковый шлем, кожаные башмаки, штаны хаки. Раджкумар шел босиком, как все носильщики, в рубахе, лоунджи и крестьянской шляпе с широкими полями.
Но независимо от того, как тщательно он его берег, наряд Сая Джона никогда не выдерживал долгого пути. Подлесок оживлялся, когда они проходили через него, пиявки вставали торчком на травинках, пробужденные теплом шагающих мимо тел, и, как самый плотно одетый в команде, именно Сая Джон непременно снимал самый богатый урожай этих чертовых тварей. Каждые пару часов он объявлял привал. Вдоль троп через равные промежутки были сооружены тростниковые навесы. Скорчившись под соломенной крышей, с которой непрерывно капало, Сая Джон доставал из сумки завернутый в брезент сверток, куда Раджкумар упаковал спички и сигары. Разжигая сигару, он глубоко затягивался, пока на кончике не появлялся яркий сияющий кружок. А потом проходился по всему телу, выжигая пиявок одну за другой.
Самые большие скопления кровососущих личинок всегда собирались в складках тела, где одежда натирала кожу, морщины и неровности помогали этим тварям добраться до излюбленных целей – подмышек, паха, складок между бедрами и ягодицами. В своих башмаках Сая Джон иногда находил целые скопища пиявок, которые впивались во влажную кожу между пальцами – самые лакомые кусочки человеческой плоти для них. Некоторые оказывались раздавлены весом стопы, и их челюсти застревали в коже. Эти места привлекали все новых и новых хищников, не только пиявок, но и насекомых, а если оставить укусы без внимания, они начнут гноиться, превращаясь в зловонные глубокие тропические язвы. К таким ранкам Сая Джон прикладывал коу-йок – смолистый кусочек красного табака, намазанный на клочок бумаги и ткани. Припарка сама собой так плотно прилипала к коже, что не отваливалась даже в воде, защищая рану и обеззараживая. На каждом привале Сая Джон снимал с себя очередную деталь одежды, и уже спустя несколько часов он был одет как Раджкумар – лоунджи и рубаха.
Почти неизменно они следовали вдоль чаунга[32], бурного горного потока. Каждые несколько минут в воде проносилось бревно вниз в долину. Оказаться на пути такого двухтонного снаряда означало неминуемое увечье или смерть. Когда тропа пересекала чаунг, выставляли дозорного, который давал знать, когда носильщикам можно безопасно перейти поток.
Часто бревна приплывали не по одному, а сразу несколько, десятки тонн тяжелого дерева подскакивали в водоворотах, и когда они сталкивались друг с другом, то удар ощущался по всему руслу. По временам бревно застревало на порогах посреди стремнины или возле берега, и уже через несколько минут из воды вырастала корявая дамба, перегораживая поток. Бревна одно за другим врезались в преграду, добавляя массы тяжелому дереву. Громада затора росла, пока вес ее не превращался в непреодолимую силу. А потом что-то не выдерживало, очередное бревно девяти футов в обхвате ломалось, как спичка. С чудовищным грохотом дамба рушилась, и приливная волна из дерева и воды окатывала склон горы.
– Чаунги – это пассаты тиковой торговли, – любил приговаривать Сая Джон.
В сухой сезон, когда земля трескалась и леса увядали, потоки превращались в прерывистые ручейки, с трудом несущие пригоршню сухих листьев, жалкие струйки грязи между цепочками мутных луж. В это время для заготовщиков тика наступала пора прочесывать лес. Выбранные деревья следовало убить и оставить сохнуть, поскольку плотность тиковой древесины такова, что бревно не удержится на воде, пока дерево сырое. Убийство осуществлялось путем кольцевых надрезов, тонких глубоких насечек на стволе на высоте четырех футов и шести дюймов над землей (несмотря на дикую местность, вырубка тика регулировалась имперскими правилами до мельчайших деталей).
Приговоренные деревья оставляли умирать стоя – иногда года на три или даже дольше. И только когда они засыхали достаточно, чтобы держаться на воде, их намечали к вырубке. Вот тогда приходили лесорубы с оружием на плечах и, прищурившись вдоль лезвия топора, прикидывали на глазок место падения своих жертв.
Деревья, пускай уже мертвые, грохотали набатными колоколами протеста, падая на землю, эти громовые раскаты слышны были на мили вокруг, в падении они разрушали все на своем пути: молодые побеги, подлесок, переплетение лиан ротанга. Толстые стволы бамбука расплющивались мгновенно, тысячи сочленений одновременно взрывались смертоносными осколками, выбрасывая грибовидные облака щепы.
А потом выходили на работу отряды слонов, направляемые погонщиками – у-си и пе-си, слоны толкали, бодали, подтягивали хоботами. На землю укладывали полосы деревянных катков, и сноровистые па-киейк – цепных дел мастера, которые запрягали слонов и закрепляли бревна, – сновали между ног животных, застегивая стальную сбрую. Когда в конце концов бревна приходили в движение, трение при их перемещении было таким, что водоносам приходилось бежать рядом, поливая дымящиеся валки из ведер.
Доставленные к берегам чаунга бревна складывали штабелями и оставляли до того дня, когда потоки очнутся от спячки сухого сезона. С первыми дождями грязные лужицы вдоль ручьев оживали, потягивались и брались за руки, медленно поднимаясь и приступая к расчистке мусора, накопившегося за долгие месяцы засухи. А потом всего за несколько дней проливных дождей они вздымались в своих руслах, вырастая в высоту в сотни раз, и там, где неделю назад они сникали под весом прутиков и листочков, ныне уже швыряли вниз по течению двухтонные бревна, как оперенные дротики.
Так начиналось путешествие древесины к тиковым складам Рангуна: слоны сталкивали бревна по склонам в пенящиеся воды чаунгов. Следуя рельефу местности, бурливые воды проделывали путь от притока к притоку, пока не впадали наконец в полноводные реки равнин.
В засушливые годы, когда чаунги были слишком немощны, чтобы поднять столь могучий вес, тиковые компании терпели убытки. Но даже в хорошие годы они были ревнивыми, жестокими и требовательными надсмотрщиками – эти горные потоки. В разгар сезона из-за одного-единственного застрявшего дерева мог образоваться затор из пяти тысяч бревен и даже больше. Обслуживание этих бурных вод было отдельной наукой, со своими знатоками, экспертами, специальными командами погонщиков и слонов, которые проводили месяцы муссона, неустанно патрулируя лес, – это были знаменитые аунджин, слоны, искусные в трудном и опасном ремесле расчистки чаунгов.
Как-то раз, когда они укрывались за умирающим подрезанным стволом тика, Сая Джон вложил Раджкумару в одну руку листочек мяты, а в другую – опавший с дерева лист. Потрогай их, сказал он, разотри в пальцах.
– Тик – родственник мяты, tectona grandis, происходящий из того же рода цветковых растений, но от боковой ветви, во главе которой самая успокаивающая из трав, вербена. Среди его близких родственников много других ароматных и привычных трав – шалфей, чабер, тимьян, лаванда, розмарин и, что самое удивительное, священный базилик, со своим многочисленным потомством, зеленым и фиолетовым, с гладкими листиками и жесткими, острый и ароматный, горький и сладкий.
В Пегу росло некогда тиковое дерево, ствол которого тянулся вверх до первой ветви на сто шесть футов. Представь, какие были бы листья у мяты, если бы она выросла на сто футов от земли, не слабея и не клонясь, – стебель прямой, как отвес, а первые листья появляются почти на самом верху, собраны вместе и вытянуты, как ладони всплывающего ныряльщика.
Листик мяты был размером с большой палец Раджкумара, в то время как другой лист легко накрыл бы след слона; один – сорняк, годящийся, чтобы приправить суп, а другой упал с дерева, из-за которого рушились династии, начинались войны, рождались баснословные состояния и новый образ жизни. И даже Раджкумар, который никоим образом не был склонен поддаваться натянутым аналогиям или предаваться фантазиям, вынужден был признать, что между легкой ворсистостью одного и щетинистым, грубым мехом другого существовало безошибочное сходство, родство, ощутимая семейная связь.
Именно звуками слоновьих колокольчиков давали о себе знать тиковые лагеря. Даже приглушенный дождем или расстоянием, этот звук волшебным образом действовал на колонну носильщиков, удлиняя и освежая их шаг.
Независимо от того, сколько он прошел и насколько устал, Раджкумар всегда ощущал волнение в сердце, когда внезапно показывался лагерь – расчищенная поляна с несколькими хижинами, сосредоточенными вокруг