Поздно ночью Сая Джон вышел на террасу выкурить сигару.
– Сая, почему хсин-оук должен так долго ждать похорон? – с ноткой досады спросил Раджкумар. – Что плохого случится, Сая, если похоронить мертвого сегодня, а бумагу получить позже?
Сая Джон глубоко затянулся, красный кончик чируты отражался в его очках. Он так долго молчал, что Раджкумар забеспокоился, расслышал ли он вообще вопрос. Но в тот момент, когда мальчик уже готов был повторить, Сая Джон заговорил.
– Я однажды был в лагере, – сказал он, – где произошел несчастный случай и погонщик погиб. Тот лагерь был недалеко отсюда, максимум два дня пути, и стадо было в ведении моего друга, здешнего хсин-оука. Несчастье произошло в самое напряженное время года, в конце сезона дождей. Работы были близки к завершению. Оставалось всего несколько штабелей, когда очень большое бревно рухнуло на берег чаунга, перегородив желоб, по которому скатывали в ручей готовый тик. Ствол застрял между двух пней так, что остановилось все, нельзя было скатить вниз никакие другие бревна, пока не убрали это.
Комиссаром в том лагере был молодой парень, лет девятнадцати-двадцати, по имени, если я правильно помню, Мак-Кей – Мак-Кей-такин[43], так его прозвали. Он прожил в Бирме всего два года, и это был его первый опыт самостоятельного управления тиковым лагерем. Сезон выдался долгий и трудный, дождь лил стеной несколько месяцев. Мак-Кей-такин гордился своими новыми обязанностями и работал на износ, проводя весь период муссона в лагере, не давая себе ни малейшей передышки, не уезжая из леса хотя бы на один выходной. Он перенес несколько тяжелых приступов лихорадки. Болезнь настолько ослабила его, что иногда он не мог собраться с силами, чтобы спуститься из таи. И вот когда сезон подходил к концу, ему пообещали месячный отпуск в приятной прохладе холмов Маймьо. В компании сказали, что он будет свободен, как только территория, находящаяся в его ведении, окажется очищена от бревен, которые помечены к вывозу. По мере того как приближался день отъезда, Мак-Кей-такин становился все более беспокойным, заставляя подчиненных работать все больше и больше. Когда работы были почти завершены, произошла эта неприятность.
Желоб заклинило около девяти утра, в это время рабочий день подходит к концу. Хсин-оук был на месте, и он немедленно послал своих людей обвязать бревно цепями, чтобы его можно было оттащить. Но бревно лежало под таким неудобным углом, что невозможно было надежно закрепить цепи. Хсин-оук сначала попытался передвинуть его, запрягая одного могучего буйвола, а когда не вышло, привел пару самых надежных слоних. Но все усилия были тщетны, бревно так и не сдвинулось с места. В конце концов Мак-Кей-такин, теряя терпение, приказал старшине отправить на склон самого большого слона, чтобы высвободить упрямое бревно.
Склон был очень крутым, а после того как по нему месяцами скатывали огромные бревна, поверхность его представляла слякотную жижу. Хсин-оук понимал, что у-си очень опасно вести слона по такой ненадежной почве. Но Мак-Кей-такином уже овладела агония нетерпения, и, будучи начальником, он одержал верх. Против собственной воли старшина вызвал одного из своих людей, молодого погонщика, который приходился ему племянником, сына сестры. Опасности предстоящего мероприятия были совершенно очевидны, и хсин-оук знал, что любой другой погонщик откажется, прикажи он вести слона вниз по склону. Но племянник – это другое дело. “Спускайся, – велел ему старшина. – Но будь осторожен, и если что, сразу поворачивай обратно”.
Спуск по склону прошел нормально, но едва бревно высвободилось, как юный погонщик поскользнулся и оказался прямо на пути катящегося двухтонного бревна. И произошло неизбежное: бревно раздавило его. Когда его поднимали, на теле не было открытых ран, но все кости были раздроблены, буквально размолоты.
Так случилось, что этого юного у-си очень любили и товарищи, и его подопечная, ласковая и добродушная слониха по имени Шве Доук. Она уже несколько лет служила этому юноше.
Те, кто хорошо знает слонов, утверждают, что они могут испытывать самые разные чувства – гнев, удовольствие, ревность, печаль. Шве Доук была абсолютно безутешна, потеряв своего погонщика. Не меньше горевал и хсин-оук, почти убитый собственным чувством вины и угрызениями совести.
Но худшее ждало впереди. Тем вечером, когда тело было подготовлено к похоронам, хсин-оук принес традиционное письмо освобождения Мак-Кей-такину и попросил его подписать.
К тому моменту Мак-Кей-такин был уже не совсем в здравом рассудке. Он осушил бутылку виски, и вдобавок лихорадка вернулась. Мольбы старшины не произвели на него никакого впечатления. Он попросту не понимал, чего тот от него хочет.
Напрасно хсин-оук объяснял, что погребение нельзя откладывать, что тело не сохранится, что человек должен получить освобождение перед последними обрядами. Он просил, он умолял, в отчаянии он даже попытался взобраться по лестнице и ворваться в таи комиссара. Но Мак-Кей увидел, что тот приближается, и вышел на террасу со стаканом в одной руке и тяжелым охотничьим ружьем в другой. Разрядив магазин в небо, он проорал: “Ради всего святого, можешь ты оставить меня в покое хотя бы на один вечер?”
Хсин-оук сдался и решил продолжить похороны. Тело покойного было предано земле, когда уже сгущалась темнота.
Я, как всегда, остановился на ночь в хижине старшины. Мы перекусили, а потом я вышел на улицу выкурить чируту. Обычно в это время в лагере людно и шумно: из кухни доносится громыхание жестяных мисок и металлических кастрюль, темноту пронзают яркие огоньки, где около своих хижин сидят у-си, смакуя последнюю сигару и дожевывая последнюю порцию бетеля. Но тут я, к своему изумлению, увидел, что вокруг ни души, я не слышал ничего, кроме пения лягушек, уханья сов и хлопанья крыльев гигантских ночных бабочек в джунглях. Отсутствовал и самый привычный и успокаивающий из звуков лагеря, звон слоновьих колокольчиков. Видимо, едва успев утрамбовать землю на могиле погибшего, остальные у-си сбежали из лагеря, прихватив с собой своих слонов.
Единственным слоном в окрестностях лагеря осталась Шве Доук, слониха погибшего парня. После случившегося хсин-оук принял на себя заботы об осиротевшем животном. Он сказал, что слониха нервничала, беспокойно переминалась, часто хлопая ушами и втягивая воздух кончиком хобота. В этом не было ничего необычного или неожиданного, поскольку слон, помимо всего прочего, существо привычек и рутины. Столь явные перемены, как отсутствие старого погонщика, могут вывести из равновесия даже самого миролюбивого слона, а это опасно.
Потому на всякий случай хсин-оук решил не пускать Шве Доук пастись ночью, как было заведено. Вместо этого он отвел ее на поляну в полумиле от лагеря и принес ей огромную кучу сочных ветвей с верхушек деревьев. Затем он накрепко привязал ее между двух громадных, прочно стоящих деревьев. Чтобы быть вдвойне уверенным, что путы надежны, он взял не обычные легкие цепи, которыми слонов привязывают на ночь, а воспользовался тяжелыми железными кандалами, которые применяют при транспортировке бревен. Это, сказал он, предосторожность.
– Предосторожность против чего? – удивился я.
К тому моменту глаза его помутнели от опиума. Искоса взглянув на меня, он ответил мягко и уклончиво:
– Просто предосторожность.
Теперь в лагере остались только мы с хсин-оуком и, разумеется, Мак-Кей-такин в своем таи. Хижина была ярко освещена, во всех окнах сияли лампы, и она казалась очень высокой на своих длинных тиковых сваях. По сравнению с ней хижина хсин-оука была совсем маленькой и жалась к земле, так что, стоя на террасе, мне приходилось запрокидывать голову, чтобы заглянуть в светящиеся окна Мак-Кей-такина. Пока я курил, стоял и смотрел, низкий пронзительный вой доносился из освещенных окон. Это был звук кларнета, музыкального инструмента, на котором такин иногда играл вечерами, чтобы скоротать время. Как странно было слушать эту жалобную меланхоличную мелодию, доносившуюся из ярко светящихся окон, звуки зависали в воздухе, пока не становились неотличимы от ночного шума джунглей. Именно так, подумал я, должен выглядеть океанский лайнер в глазах гребцов на каноэ-долбленке – надвигающаяся в ночной тьме махина, оставляющая за собой шлейф из обрывков музыки, что играет в танцевальном зале.
В тот день дождя почти не было, но с приближением вечера небо начали заволакивать тучи, и к тому времени, как я задул лампу и расстелил циновку, звезд уже не было видно. Вскоре разразилась гроза. Хлынул дождь, и гром грохотал над долиной, эхом отражаясь от склонов. Я проспал, наверное, час или два, когда меня разбудили струйки воды, просочившейся сквозь бамбуковую крышу. Поднявшись, чтобы перетащить циновку в сухой угол, я случайно глянул на лагерь. Внезапно при вспышке молнии из тьмы проступил силуэт темного таи, лампы больше не горели.
Я уже почти засыпал вновь, когда сквозь шум дождя расслышал слабый тоненький звук, отдаленный звон. Он доносился издалека, но неуклонно приближался, и я узнал звяканье слоновьего колокольчика, которое ни с чем не спутаешь. Вскоре в едва уловимой вибрации бамбуковых балок хижины я ощутил торопливую тяжелую поступь животного.
– Ты слышишь? – прошептал я. – Что это?
– Это слониха, Шве Доук.
У-си узнают слона по звуку колокольчика, и утром, идя на этот звук, они находят своего подопечного после того, как животное всю ночь паслось в джунглях. Хсин-оук должен знать звук каждого колокольчика в своем стаде, чтобы в случае необходимости по одному только звуку сразу определить, где находится каждый из его слонов. Мой хозяин был очень опытным и умелым хсин-оуком. И я знал, что нет ни малейшей вероятности, что он ошибся.
– Может, – сказал я, – Шве Доук испугалась грозы и в панике смогла разорвать цепи.
– Если бы она разорвала цепи, – возразил хсин-оук, – обрывки волочились бы следом. – Он помолчал, прислушиваясь. – Но я не слышу звяканья цепей. Нет. Ее освободили человеческие руки.