– Да, конечно.
– Даешь слово?
– Официально. Даю слово.
– Дело касается Первой принцессы.
– Продолжай.
– Она беременна.
Ума ахнула, в изумлении прижав ладонь к губам.
– А кто отец?
– Мохан Савант.
– Ваш кучер?
– Да. Вот поэтому ваш Канходжи так злится. Он дядя Моханбхая. Их семья хочет, чтобы королева дала согласие на брак, чтобы ребенок не родился бастардом.
– Но, Долли, как может королева позволить своей дочери выйти замуж за кучера?
– Мы не считаем его простым кучером, – резко возразила Долли. – Для нас он Моханбхай.
– Но его семья, его происхождение?
Долли с отвращением взмахнула рукой.
– Ох, индийцы, – фыркнула она. – Все вы одинаковы, все помешаны на ваших кастах и организации правильных браков. В Бирме женщина, если она любит мужчину, свободна делать что пожелает.
– Но, Долли, – возразила Ума, – я слышала, что королева крайне щепетильна в подобных вопросах. Она считает, что в Бирме нет мужчин, достойных ее дочерей.
– Это ты про список будущих мужей? – Долли засмеялась. – Но, понимаешь, это просто имена. Принцессы ни с кем из них и знакомы не были. Выйти замуж за кого-то из них дело сложное, государственное. А вот то, что произошло между Моханбхаем и принцессой, вовсе не сложно. Это как раз очень просто: они обычные мужчина и женщина, которые провели вместе годы, живя внутри одних и тех же стен.
– Но королева? Неужели она не гневается? А король?
– Нет. Видишь ли, все мы очень привязаны к Моханбхаю, а Мин и Мибия больше других. Думаю, мы все немного любим его, каждый по-своему. Он вместе с нами прошел через все, он всегда оставался рядом. Мы, в некотором смысле, живы благодаря ему, он помог нам сохраниться в добром здравии. Единственный человек, который огорчен случившимся, это сам Моханбхай. Он думает, что твой муж посадит его в тюрьму, когда обо всем узнает.
– А принцесса? Как она себя чувствует?
– Как будто родилась заново, как будто ее вызволили из дома смерти.
– А ты, Долли? Мы никогда не говорили о тебе и твоем будущем. Есть ли у тебя планы выйти замуж, иметь собственных детей? Ты никогда об этом не задумывалась?
Долли прислонилась к стене, глядя на бушующее внизу море.
– Сказать по правде, Ума, раньше я все время думала о детях. Но как только мы узнали о ребенке принцессы – ребенке Моханбхая, – случилась странная вещь. Все подобные мысли разом улетучились из моей головы. Сейчас, просыпаясь, я чувствую, что это мой ребенок, что он растет внутри меня. Сегодня утром я слышала, как девочки расспрашивали Первую принцессу: “Малыш растет?”, “Ты чувствовала ночью, как он ворочается?”, “Это малышка? Где сейчас ее пяточки?”, “Можно потрогать ее головку?” А мне не нужно было ни о чем спрашивать, я чувствовала, что могу ответить на любой такой вопрос, как будто это мой собственный ребенок.
– Но, Долли, – мягко проговорила Ума, – это не твой ребенок. Как бы тебе ни хотелось, но он не твой и никогда не будет твоим.
– Тебе это, должно быть, кажется очень странным, Ума. Я понимаю, как это выглядит для человека со стороны, такого, как ты. Но для нас все иначе. В Аутрем-хаус мы живем очень тесной жизнью. Каждый день на протяжении двадцати лет мы просыпаемся под одни и те же звуки, слышим одни и те же голоса, видим одни и те же лица и пейзажи. Нам пришлось довольствоваться тем, что имеем, искать то счастье, которое можем найти. Для меня не имеет значения, кто вынашивает этого ребенка. В глубине души я чувствую, что несу ответственность за его зарождение. Достаточно того, что он приходит в нашу жизнь. Он станет моим.
Взглянув на Долли, Ума увидела, что глаза ее полны слез.
– Долли, разве ты не видишь, что после рождения этого ребенка все изменится? Привычная вам жизнь в Аутрем-хаус закончится. Долли, ты должна уйти, пока можешь. Ты вольна уйти – лишь ты остаешься здесь по своей воле.
– И куда я пойду? – улыбнулась Долли. – Это единственное место, которое я знаю. Это мой дом.
10
Когда полные тиковых бревен чаунги, порожденные муссоном, вливались в Иравади, это было похоже на столкновение поездов. Разница заключалась в том, что эта катастрофа непрерывно нарастала, длилась много дней и ночей, несколько недель. Река к тому времени превращалась в разбухший яростный поток, изнуренный перекрещивающимися течениями и изрытый водоворотами. Когда притоки врывались в реку, двухтонные бревна, кувыркаясь, взлетали в воздух, пятидесятифутовые стволы подпрыгивали над водой, словно запущенные озорниками плоские камешки. Грохот напоминал артиллерийскую канонаду, а звуки взрывов разносились на многие мили вглубь материка.
Именно в этих местах, где река встречалась со своими притоками, прибыль тиковых компаний подвергалась максимальному риску. В это время года течение Иравади становилось настолько стремительным, что дерево можно считать потерянным, если его быстро не доставить к берегу. Именно здесь по необходимости бревна передавали от наземных носильщиков водным, от у-си и слонов – матросам и плотовщикам.
Слияния водных потоков охраняли специальные ловцы, которые вытаскивали бревна из реки, за скромные три анна за бревно пловцы устраивали живую сеть через всю реку, вытягивая стволы из бурного течения и направляя к берегу. К началу сезона целые деревни снимались с места и перебирались к реке, занимая удобные позиции. Дети дежурили вдоль берега, в то время как старшие по грудь в воде шныряли между гигантскими стволами, пританцовывая вокруг бурлящих тиковых водоворотов. Некоторые из ловцов возвращались на берег, лежа ничком на пойманном бревне, другие сидели верхом, свесив ноги. Были и те, кто стоял в полный рост, цепкими пальцами ног управляя вертлявым, поросшим мхом стволом, – это были владыки реки, признанные ловцы-мастера.
Доставленные к берегу бревна пришвартовывали и закрепляли. Когда их набиралось достаточно, опытные плотогоны связывали их вместе в плот. Все плоты были одинакового размера, количество бревен установлено распоряжением компании, ровно триста шестьдесят в каждом, круглое число – тридцать дюжин. По одной тонне или даже больше на бревно – каждый такой плот имел тоннаж небольшого линкора, а его палуба вполне могла вместить ярмарку или армейский плац. В центре каждой из этих плавучих платформ стояла хижина, выстроенная плотогонами для команды. Как и временные жилища в тиковых лагерях, эти плавучие хижины возводились за считаные часы. И точно так же они были совершенно одинаковыми в плане, но всегда различными по исполнению – одна выделялась быстрорастущими побегами дикого винограда, другая – курятником или даже навесом для свиньи или козы. На каждом плоту имелась высокая мачта и шест с охапкой травы на верхушке – подношение речным натам. Прежде чем отправить плоты в плавание, им присваивали номера, которые должны быть вывешены на мачтах вместе с флагом компании, которой они принадлежат. Плоты двигались только от рассвета до заката, покрывая в день от десяти до пятнадцати миль, приводились в движение исключительно течением реки и управлялись лишь веслами. Путешествие в Рангун из дальних лесов могло занять пять недель или даже больше.
Каждый сезон Раджкумар находил тот или иной предлог, чтобы провести хотя бы несколько дней на этих плотах. Было какое-то гипнотическое наслаждение в цикличности ритма жизни на этих громадных прямоугольных платформах – в контрасте между восхитительной томностью дневных часов, когда зачастую заняться было нечем, кроме как наблюдать за волочащимся по воде рыболовным крючком, и напряженным волнением закатной швартовки, когда тросы с шипением летают между палубой и берегом и всем приходится бегать гасить дымящееся дерево. Несмотря на свои огромные размеры, плоты были хрупкими, и, натолкнувшись на перекат или песчаную отмель, они могли развалиться в считаные минуты. Крепкая с виду поверхность их была обманчива, как зыбучий песок. Между бревнами постоянно открывались и закрывались тысячи щелей, каждая из которых была маленькой, но смертельной ловушкой для застрявшей лодыжки.
Многие из плотогонов были родом из Читтагонга, и для Раджкумара было особым удовольствием вернуться к диалекту своего детства; смаковать на языке памятную остроту дала с рыбьими головами или джол[48] с рыбьими хвостами, приправленных семечками нигеллы и горчицей; вновь следить, как меняется течение реки – замедляется по мере того, как она растекается по равнине, а потом вновь резко ускоряется, приближаясь к ущелью; наблюдать за неожиданными переменами пейзажа – то зеленый густой лес, то выжженная красная пустыня, усеянная скелетами иссохших, опаленных солнцем пальм.
Из всех речных видов самым странным был тот, что открывался чуть южнее великого вулканического пика горы Поупа. Иравади здесь описывала широкую плавную дугу, разливаясь в невиданную ширину. На восточном берегу реки появлялась гряда невысоких зловонных курганов. Эти холмы были покрыты густым илом, массой, которая по временам сама собой воспламенялась под жарким солнцем, выбрасывая в реку струи огня. По ночам часто можно было увидеть маленькие колеблющиеся языки пламени, ковром покрывающие склоны.
Местные жители называли этот ил земляным маслом; он был темного, переливающегося зеленого цвета – цвета крыльев навозной мухи. Он сочился из скал, подобно поту, собираясь в блестящие, подернутые зеленой пленкой лужицы. Местами лужи сливались вместе, образуя ручьи и речушки, маслянистую дельту, которая веером растекалась вдоль берегов. Запах этого “масла” был настолько сильным, что разносился по всей Иравади, и лодочники энергичнее махали веслами, проплывая мимо этих склонов, мимо земли вонючих ручьев – Енанджауна.
Это было одно из немногих мест в мире, где нефть сама собой просачивалась на поверхность земли. Задолго до открытия двигателя внутреннего сгорания это земляное масло уже имело неплохой рынок сбыта, его широко использовали в качестве мази для лечения н