– Это же “Боже, храни короля”, – сердито прошипел он.
– Ой, прости. – Долли поспешно вскочила. – Я и не заметила.
И вот наконец-то начались скачки. Перед следующим заездом и после него пришлось долго ждать. В то время как все вокруг становились все более и более возбужденными, Долли делалась все более рассеянной. Уже много недель она не оставляла Дину так надолго – но он, возможно, даже не заметил, что она ушла.
Внезапный взрыв аплодисментов вернул ее в реальность. Рядом с ней сидела До Ти, жена сэра Лайонела Ба Тан, одного из стюардов клуба. До Ти рассеянно перебирала пальцами крупные, с ноготь большого пальца, камни в своем знаменитом рубиновом ожерелье. Долли поймала ее выжидающий взгляд.
– Что случилось? – удивилась Долли.
– Лохинвар победил.
– Вот как?
До Ти продолжала смотреть на нее, а потом вдруг рассмеялась.
– Долли, глупышка, вы что, забыли? Лохинвар – это лошадь вашего мужа!
В автомобиле на обратном пути Раджкумар вел себя непривычно тихо. Когда они почти подъехали к дому, он наклонился захлопнуть окошко в перегородке, которая разделяла салон и место водителя. Затем обернулся, неуверенно глядя на жену. В паддоке победителя щедро угощали шампанским, и Раджкумар был слегка навеселе.
– Долли?
– Да?
– С тобой что-то происходит.
– Нет, – помотала она головой. – Вовсе нет. Ничего подобного.
– Ты изменилась… Ты нас бросаешь.
– Кого?
– Меня… Нила…
Долли отвела взгляд. Она знала, что это правда, что в последнее время она уделяла мало внимания старшему сыну. Но Нил был полным сил, шумным, страстным, горластым добряком, и Раджкумар души в нем не чаял. А с Дину, наоборот, отец держался нервно и нерешительно, его тревожили слабость и болезненность младшего сына, он не понимал, как себя вести с ним.
– Нилу я не нужна так сильно, как Дину, – сказала Долли.
– Долли, – муж взял ее за руку, – ты нужна всем нам. Ты не можешь просто раствориться в себе. Не можешь бросить нас.
– Ну разумеется, нет, – натянуто рассмеялась она. – Куда я подамся, если брошу тебя?
Он выпустил ее ладонь и отвернулся.
– Иногда мне кажется, что ты уже бросила – исчезла за стеклянной стеной.
– За какой еще стеной? – возмущенно воскликнула Долли. – О чем ты толкуешь?
Она увидела, что У Ба Кьяу смотрит на нее в зеркало заднего вида. Закусила губу и умолкла.
Этот разговор потряс Долли. Сначала она не нашла в нем никакого смысла. Но через день-другой решила, что Раджкумар прав, ей следует чаще выходить из дома, хотя бы на Скотт-Маркет[77], пройтись по магазинам. Дину уже стал более самостоятельным, скоро настанет день, когда он отправится в школу. Ей придется привыкать жить без него, да и вдобавок не слишком полезно для здоровья все время сидеть в четырех стенах.
И она начала устраивать небольшие вылазки. Однажды утром Долли оказалась в одном из самых людных районов города, рядом с Ратушей. Впереди находилось пересечение Далхаузи-стрит и Пагода-Суле-стрит, оживленный перекресток. Повозка столкнулась с рикшей, и явно имелись пострадавшие. Вокруг собралась толпа, в воздухе разносились крики, висели клубы пыли.
В центре перекрестка стояла пагода Суле. Ее недавно побелили, и она высилась над запруженными народом улицами, как скала, вздымающаяся из моря. Долли сотни раз проезжала мимо пагоды, но никогда не была внутри. Она велела У Ба Кьяу подождать неподалеку и вышла из автомобиля.
Долли осторожно пересекла многолюдную улицу и поднялась по лестнице. Сняв обувь, ступила на прохладный мраморный пол. Уличный шум стих, и воздух, свободный от пыли, казался прозрачным. Она заметила группу монахов в шафрановых одеждах, распевающих мантры в одном из небольших святилищ, которые окружали круглый неф пагоды. Она вошла и опустилась на колени на циновку позади них. В нише стояло маленькое позолоченное изваяние Будды, сидящего в бхумиспарша мудра[78], средний палец его правой руки касался земли. Возле статуи лежали цветы – розы, жасмин, розовые лотосы, – от их пьянящего аромата кружилась голова.
Долли закрыла глаза, прислушиваясь к пению монахов, но вместо мантры в ушах у нее зазвучал голос Раджкумара: “Ты изменилась… бросаешь нас”. В умиротворении этого места слова звучали иначе, и она поняла, что муж прав, что недавние события изменили ее ничуть не меньше, чем Дину.
Как-то ночью в больнице, лежа в кровати рядом с сыном, она вдруг услышала голоса, которых не замечала днем: бормотание взволнованных родственников, приглушенные крики боли, рыдания женщин, оплакивающих утрату. Как будто в ночной тишине стены стали пористыми и в палату хлынул поток людских страданий. И чем больше она прислушивалась к этим голосам, тем более откровенно они разговаривали с ней, иногда напоминая о прошлом, иногда предостерегая.
Глубокой ночью она услышала, как где-то старушка плачет и просит воды. Голос был слабым – хриплый скрипучий шепот, – но он заполнил всю комнату. Хотя Дину крепко спал, Долли прикрыла ладонями его уши. Она лежала неподвижно, прижимая к себе ребенка, спящим телом его закрываясь от звука. Потом выскользнула из кровати и вышла в коридор.
Ее остановила медсестра-каренка:
– Что вы тут делаете?
– Голос, – пояснила Долли. – Кто-то просит воды…
Сестра прислушалась.
– А, да, – небрежно отмахнулась она. – Это из малярийной палаты внизу. Кто-то бредит. Возвращайтесь к себе.
Стоны вскоре прекратились, но Долли так и не заснула в ту ночь, прислушиваясь к больничным звукам.
В другой раз она вышла из палаты и обнаружила в коридоре носилки. На них лежало тело ребенка, накрытое белой казенной простыней. Дину мирно спал в нескольких футах, за закрытой дверью, но Долли не смогла подавить приступ паники, охватившей ее при виде савана. Рухнув на колени, она сдернула простыню, накрывавшую мертвое тело. Это был мальчик возраста Дину, так похожий на ее сына. Долли истерически зарыдала, охваченная одновременно чувством вины и облегчения. Сестре и санитару пришлось поднять ее на ноги и отвести обратно в палату.
И вновь она не смогла уснуть той ночью. Все думала о мертвом ребенке, о том, во что превратилась бы ее жизнь без Дину, думала о матери мальчика. И снова расплакалась, и ее голос как будто слился с голосом неизвестной женщины, как будто между всеми ними возникла невидимая связь – между ней, Дину, умершим мальчиком, его матерью.
Сейчас, стоя на коленях в пагоде Суле, она вспомнила голос короля Тибо в Ратнагири. В последние годы король, казалось, все больше и больше размышлял о тех истинах, которые усвоил во время своего послушничества в дворцовом монастыре. Она припомнила слово, которое часто звучало в его устах, каруна, – буддистское слово, означающее на языке пали сострадание, присутствие всех живых существ друг в друге, притяжение всего живого к своему подобию. Придет время, сказал король девочкам, когда и вы откроете для себя, что означает слово каруна, и с этого момента ваша жизнь никогда уже не будет прежней.
Вскоре после похорон короля Тибо королева написала своим тюремщикам, прося позволения вернуться в Бирму. Просьбу отвергли по соображениям безопасности, из-за войны в Европе – посчитали, что присутствие королевы может оказаться провокационным в момент, когда Империя уязвима. Только после завершения войны королеве и ее дочерям позволено было возвратиться на родину.
И тут Первая принцесса вызвала новый кризис. Неужели она должна покинуть Ратнагири вместе с матерью? Или должна остаться с Савантом?
Принцесса дала супругу обещание: она поедет с матерью в Бирму, но вернется сразу же, как только Ее Величество устроится на новом месте. Савант поверил ее слову и не возражал. Но с тяжелым сердцем спустился он к пристани Мандви в день отъезда королевской семьи. Кто знает, может, это последний раз, когда он и дети видят принцессу.
Королевский поезд медленно продвигался через весь субконтинент, из Бомбея на восток. В Калькутте королева со свитой остановилась в “Гранд-Отеле”. Так случилось, что Вторая принцесса в то время жила со своим мужем в Калькутте – не могла же она проигнорировать присутствие матери и сестер. Однажды вечером опальная принцесса собралась с духом и явилась в “Гранд-Отель”, поговорить с матерью.
Королева наотрез отказалась принять и дочь, и зятя. Принцесса, слишком хорошо знавшая свою мать, смиренно удалилась – в отличие от супруга, который осмелился рискнуть и без приглашения явиться к Ее Величеству. Этот штурм был мгновенно отбит: одним-единственным яростным воплем королева спустила своего зарвавшегося зятя с мраморной лестницы “Гранд-Отеля”. На его несчастье, на ногах у него оказались кожаные туфли на скользкой подошве. Ноги заскользили, и бедолага полетел прямиком в лобби, где камерный ансамбль исполнял серенаду перед группой гостей. Он плюхнулся в самую середину слушателей и забился, как форель, вышвырнутая на сушу. Виолончель раскололась, альт издал истошный стон. Сидевшая в лобби Третья принцесса, чьи нервы были натянуты до предела из-за недавнего путешествия, немедля впала в истерику, и ее никак не могли успокоить. Пришлось посылать за доктором.
16 апреля 1919 года королева и ее свита сели на пароход “Аранкола”. Спустя четыре дня они прибыли в Рангун, и их без лишнего шума отвезли в бунгало на Черчилль-роуд. Две недели прошли в бурной деятельности. А потом Первая принцесса огорошила всех, объявив, что намерена вернуться к Саванту. Советники семейства заламывали руки. Предполагалось, что принцесса, как старшая дочь, обязана остаться при матери, – обещания, в конце концов, часто приходится нарушать ради здравого смысла и достоинства королевской семьи. Никто не сомневался, что можно найти благовидный предлог, чтобы захлопнуть дверь перед Савантом.
И вот тут Первая принцесса показала себя достойной своей династии, выяснилось, что она истинная Конбаун до кончиков ногтей и ее любовь к бывшему кучеру столь же непоколебима, как и преданность ее матери покойному королю. Бросив вызов семье, она вернулась к Саванту и никогда больше не покидала Ратнагири. Остаток жизни она провела с мужем и детьми в маленьком доме на окраине города. Там она и умерла двадцать восемь лет спустя.