В день приезда Умы возбуждение в доме достигло такой степени, что семейство решилось на невероятный шаг – наняло автомобиль, новенький, 1930 года, “остин чамми”. Но ожидания близнецов рухнули при виде аэродрома: полоса асфальта, окруженная рисовыми полями и кокосовыми пальмами. Слишком новым было это средство транспорта, и никаких специальных атрибутов для церемонии встречи пока не придумали. Никакой торжественности, сопровождавшей, например, прибытие судна в порт, – ни матросов в форме, ни форменных фуражек, ни начальника порта с лентой через плечо. Терминал – просто сарай под жестяной крышей, а весь персонал состоял из сквернословящих механиков в засаленных комбинезонах. Ощущение торжественности события возникало лишь благодаря толпе сторонников Умы, собравшихся поприветствовать ее.
Зона ожидания представляла собой небольшой загон без крыши, огороженный проволокой. Семью, перепуганную и смущенную, энергично оттесняли восторженные доброжелатели Умы. “Фоккер” они услышали, когда тот еще был скрыт облаками. Арджун первым заметил в небе сверкающий серебристый корпус с двойными крыльями. Самолет, покачивая крыльями над пальмами, начал заходить на посадку.
Затем потянулось томительное ожидание под палящим солнцем – Ума все не появлялась. Но вот первые ряды встречающих завопили, и стало ясно, что Ума с минуты на минуту покажется. И вот она, собственной персоной, в простом белом хлопковом сари.
Для близнецов Ума была настоящей легендой – мятежная тетушка, которая посвятила жизнь политике, вместо того чтобы удовольствоваться обычной судьбой индийской вдовы. При ее появлении они притихли: казалось невероятным, что их героиня – хрупкая женщина с седеющими волосами и осунувшимся лицом.
По пути домой дети сидели, тесно прижавшись друг к другу в “остине”, и наперебой делились с гостьей новостями. А потом вдруг Ума сделала то, что застигло родственников врасплох: безо всякого повода – они так и не поняли с чего – она вдруг расплакалась. Дети в ужасе смотрели, как тетушка рыдает, уткнувшись в сари. Скованные неловкостью родственники не решались ни обнять ее, ни как-то утешить. Так все и сидели молча, ерзая и не смея произнести ни слова.
Ближе к концу пути Ума взяла себя в руки.
– Не понимаю, что на меня нашло, – сказала она, ни к кому конкретно не обращаясь. – Последние несколько месяцев дались очень тяжело. Я словно просыпаюсь от дурного сна. В Рангуне перед самым отлетом у меня случилась ужасная ссора. Я должна попытаться забыть об этом…
Прошло время, прежде чем семья вновь увидела Уму. В последующие месяцы она все силы посвящала тому, чтобы донести до индийской общественности информацию о бирманском восстании. Она посылала статьи в калькуттский “Модерн Ревью”, писала письма в крупные газеты, приложила огромные усилия, чтобы обратить внимание соотечественников на ту роль, которую индийские солдаты играют в подавлении восстания. Но сочинения ее не возымели ощутимого эффекта. Индийцы интересовались лишь местной политикой, до Бирмы им не было дела.
Однажды, раскрыв бенгальскую газету, Ума увидела чудовищную иллюстрацию – шестнадцать отрубленных голов, в ряд выложенных на столе. В сопровождающей фото статье писали: Это головы бирманских бунтовщиков, павших в столкновении с имперскими войсками в округе Пром в Бирме. Вероятно, их демонстрация в военном штабе в Проме имела целью вселить ужас в сердца тех, кто замышляет мятеж.
Ума трясущимися руками вырезала статью. Она сунула ее в ящик стола, собираясь позже положить в папку, где хранила все вырезки. Взгляд ее упал на буклетик с использованным билетом на KLM, лежавший на краю стола с самого ее приезда.
Глядя на билет, Ума вспоминала город, из которого улетела на серебристом “фоккере”, вспоминала коммерсантов – торговцев тиком и нефтью, – которые летели с ней, как все они ликовали, что присутствуют на заре новой эры, эпохи, когда благодаря авиации мир станет таким маленьким, что барьеры прошлого скоро совсем исчезнут. И она тоже так думала. Глядя сверху на пенистые волны Бенгальского залива, невозможно было не верить, что уменьшившийся в размерах мир, в котором создают такие самолеты, должен быть лучше прежнего мира.
И вот, всего несколько месяцев спустя, это фото: шестнадцать отрубленных голов, выставленных властями на обозрение, – образ настолько средневековый, насколько это вообще возможно. Ума вспомнила, что Пром – это там, где расположена пагода Швесандо, почти равная по степени почитания рангунской Шведагон, и в памяти всплыла история, что рассказал ей один из попутчиков, крупный смуглый нефтепромышленник. В день землетрясения он сидел в Английском клубе в Проме, прямо под пагодой Швесандо. Пагода рухнула прямо у него на глазах, обломки ее упали на территорию клуба.
Перед глазами Умы один за другим вставали образы: жуткое зрелище за стеклом “паккарда” Долли; Раджкумар с его чередой злодейств; скандал в машине по пути в аэропорт. И вот сейчас – изуверское обезглавливание.
Этот день стал днем начала перемен для Умы, и перемены эти были не менее глубоки, чем те, что последовали за смертью мужа. После подавления восстания Сая Сана ее политические взгляды начали претерпевать трансформацию. Именно на такого рода восстание она и ее политические союзники по “Партии Гхадар” когда-то возлагали надежды. Но теперь Ума понимала, что бунт, в основе которого лежат мифы, не имеет никаких шансов в противостоянии с такой силой, как Империя, – безжалостной машиной подавления, изощренно манипулирующей общественным мнением. Оглядываясь назад, Ума сейчас ясно видела, что безоружное, технологически отсталое население – такое, как народ Индии и Бирмы, – не может даже надеяться победить хорошо организованную и оснащенную военную власть, а если даже попытка восстания увенчается успехом, то лишь ценой невообразимого кровопролития, многократно превосходящего по числу жертв восстание Сая Сана, и в результате индийцы пойдут друг против друга, так что победа окажется неотличимой от поражения.
В прошлом Ума пренебрежительно относилась к политической деятельности Махатмы Ганди, ненасилие она считала наивной философией. Теперь же она осознала, что Махатма со своим мировоззрением опережал ее на десятилетия. Наивной была, скорее, романтика бунта, которую она лелеяла в Нью-Йорке. Ума вспомнила слова Махатмы, с которыми всегда не соглашалась, что движение против колониализма – это восстание безоружных индийцев против тех, кто носит оружие – как индийцев, так и британцев, и он выбирает оружие безоружных, а слабость – источник силы.
Приняв решение, Ума обычно тут же начинала действовать. Она без промедления написала Махатме, предлагая свои услуги, и он в ответном письме пригласил ее в свой ашрам в Вардхе.
21
Даже в детстве близнецы, племянники Умы, славились своей привлекательностью. Общие черты Манджу и Арджуна и в самом деле очаровывали – ямочка, появлявшаяся, когда они улыбались, но только на одной щеке, на левой у Манджу и на правой у Арджуна. Когда брат с сестрой стояли рядом, казалось, что круг замкнулся, симметрия восстановлена.
Внимание, которое она привлекала к себе, с ранних лет заставляло Манджу стесняться своей внешности. Она росла, вполне сознавая, сколь сильное впечатление производит на людей. Арджун в этом отношении был полной противоположностью: легкомысленный до неряшливости, он обожал слоняться по дому в вытертой до дыр жилетке и лоунджи, небрежно завязанной на талии.
Арджун был из тех мальчиков, на которых учителя вечно жалуются, что учатся они куда хуже, чем могут. Все знали, что у Арджуна прекрасные способности, вот только интересы его ограничивались лишь чтением романов да разглядыванием девушек. За столом, когда все уже закончили с едой, он вечно тянул время, лениво обсасывая рыбные косточки и слизывая с пальцев пропитанные далом рисинки. Став старше, Арджун превратился в головную боль для семьи. Глядя на него, люди привычно приговаривали: “Что же выйдет из этого мальчика?”
И вот однажды в жаркий апрельский день послеполуденное оцепенение “Ланкасуки” было нарушено дикими воплями Арджуна. Все ринулись на балкон – посмотреть, что происходит во дворе.
– Арджун, что это ты вытворяешь? – возмутилась мать.
– Меня приняли! Меня приняли! – Арджун, как обычно в замызганной жилетке и драной лоунджи, отплясывал в центре двора, размахивая каким-то листком.
– Куда приняли?
– В Военную академию в Дехрадуне![95]
– Идиот, о чем ты толкуешь?
– Правда! – Арджун вихрем взлетел по лестнице, щеки его пылали, волосы падали на лицо. – Я курсант!
– Но как такое могло случиться? Откуда они о тебе узнали?
– Я записался на экзамены, мам. Пошел вместе с… – Он назвал имя школьного приятеля. – Я тебе не говорил, потому что думал, что меня не примут.
– Но это невозможно.
– Посмотри сама.
Родные передавали письмо из рук в руки, восторгаясь тонкой плотной бумагой и тисненой эмблемой в правом верхнем углу. Объяви мальчик, что у него отросли крылья и хвост, и то домашние удивились бы меньше. В Калькутте того времени поступление в армию было делом неслыханным. На протяжении многих поколений штат Британской индийской армии регулировался расовой политикой, исключавшей службу для большинства мужчин в стране, в том числе для выходцев из Бенгалии. До недавнего времени индийцы не могли поступить в армию в качестве офицеров. Индийская Военная академия была основана лишь пять лет назад, и то, что поступить туда можно было, пройдя через вступительные экзамены, по сути, осталось по большей части незамеченным.
– Как ты умудрился, Арджун? И ни слова нам не сказал?
– Говорю же, я и не думал, что сдам экзамен. И потом, все вокруг только и твердят, что я ни на что не годен, вот я и решил – ну ладно, посмотрим.
– Подождем, пока отец вернется домой.
Но отца новость отнюдь не огорчила, напротив, он был так рад, что немедленно организовал благодарное паломничество в храм Калигхат