Но когда речь зашла о свадьбе Нила, Раджкумар решительно отринул финансовые соображения. Все, что люди обычно затевали на свадьбу, он желал устроить в масштабах неизмеримо более грандиозных. Нил был его любимцем, и свадьба дорогого мальчика должна была компенсировать все неслучившиеся праздники в его собственной жизни.
А любимчиком Белы был Дину. Ей нравилось, как он выглядит, с этими его впалыми щеками, высоким лбом, нравилась его серьезность, его привычка слушать людей, сосредоточенно нахмурившись, как будто он переживает, что они сейчас скажут; ей даже нравилось, как он говорит – резко и отрывочно, точно мысли выплескиваются из него под давлением.
Когда они поехали на вокзал Ховрах встречать Арджуна, Бела подстроила все так, чтобы сесть рядом с Дину. На коленях у него она увидела кожаный футляр.
– А что тут?
Он раскрыл футляр. Внутри лежала новая камера, каких она раньше не видела.
– Это “роллейфлекс”, – сказал Дину. – Зеркалка с двумя объективами.
Он достал камеру и показал, как она работает: открывается, как ящик на петлях, с откидывающейся назад крышкой, так что в видоискатель надо смотреть сверху.
– У меня есть для него штатив, – сказал Дину и предложил: – Если хочешь, можешь посмотреть, когда я все настрою…
– А зачем ты взял его на вокзал?
Он неопределенно пожал плечами:
– Недавно я видел несколько фотографий… Снимки сортировочной станции, которые сделал Альфред Стиглиц…[108] В общем, мне стало любопытно…
Когда Дину установил свою камеру на вокзале Ховрах, это вызвало переполох. Народу там тьма, и многие сбежались поглазеть на такую диковинку. Дину отрегулировал штатив так, чтобы Беле было удобно.
– Ну вот, подойди, взгляни.
Железнодорожная платформа под сводом из гофрированной стали уходила вдаль. Закатный свет проникал из-под зубчатого карниза, создавая эффект фоновой подсветки. На переднем плане толпились люди – носильщики в красных куртках, мальчишки-разносчики чая, пассажиры с горами багажа.
Дину указывал Беле на все детали композиции.
– Думаю, это даже лучше, чем я надеялся, – сказал он. – Все эти люди, движение…
Бела зачарованно смотрела в видоискатель, и вдруг, словно по волшебству, в кадре появился Арджун. Он выглядывал из вагона, держась за стальной поручень. Заметив их, он выпрыгнул прямо на ходу, и еще толком не затормозивший поезд придал ему ускорения. Арджун выскочил из облака белого дыма, вырывавшегося из паровозной трубы, и кинулся к ним, со смехом уворачиваясь от носильщиков и лоточников. Форменный китель цвета хаки был туго перетянут ремнем на талии, а фуражка лихо сдвинута чуть назад. Раскинув руки, хохоча, он подбежал к ним, подхватил Манджу на руки и закружил, еще и еще.
Бела отступила от камеры, надеясь спрятаться и подождать, пока схлынет первый прилив восторгов Арджуна. Но он уже заметил ее.
– Бела!
Брат подскочил к ней, схватил и подбросил вверх, высоко-высоко, не обращая внимания на ее протестующие крики. Взмыв над вокзальной суматохой, Бела зацепилась взглядом за солдата, который незаметно подошел и остановился чуть в стороне. Моложе Арджуна, щуплый, в руках чемоданы.
– Кто это? – прошептала она, когда брат ее опустил.
Арджун глянул через плечо.
– Кишан Сингх, мой денщик.
Отпустив наконец Белу, Арджун двинулся к выходу вместе с остальными, уже что-то оживленно рассказывая. Бела шла следом, держась рядом с Кишаном Сингхом и украдкой косясь на него; симпатичный, решила она, кожа прямо как темный шелк, а волосы хоть и коротко острижены, видно, какие они тонкие и прямые, ей понравилось, как они чуть топорщатся у него надо лбом. Взгляд устремлен строго вперед, не человек, а ожившая статуя.
И только когда они уже садились в машину, Бела поняла, что парень осознает ее присутствие. Глаза их встретились на мгновение, и на лице его мелькнула мимолетная, едва заметная улыбка. У Белы закружилась голова, она и не представляла, что улыбка может так подействовать – в нее словно вонзилось что-то.
Забираясь в машину, Бела услышала, как Дину говорит Арджуну:
– Ты слышал? Гитлер подписал пакт с Муссолини… будет война.
Но ответ брата она не уловила. Всю обратную дорогу она вообще не слышала ни слова.
23
Хотя Дину и Арджун были давно знакомы, друзьями они никогда не были. Дину относился к Арджуну как к добродушному и бестолковому домашнему питомцу – вроде большого пса или мула, существо неизменно доброжелательное, но неизлечимо праздное и едва ли способное к связному изложению мыслей. Но Дину был не настолько высокомерен, чтобы не переменить свое мнение. В тот день на вокзале Ховрах, фотографируя бегущего по платформе Арджуна, Дину увидел совсем иного человека, не того мальчишку, которого он знал когда-то. Куда-то подевалась вся дремотность, Арджун больше не коверкал слова и не мямлил невнятно. Это само по себе было интересным парадоксом, поскольку словарный запас Арджуна теперь состоял, похоже, в основном из жаргона, щедро приправленного фрагментами английского и пенджабского сленга – все у него теперь были либо “чап”[109], либо “йаар”[110].
А по пути домой Арджун выдал нечто такое, что потрясло Дину. Вспоминая о тактических учениях, он описывал топографический элемент – холм. Перечислил хребты и обнажения, точный характер растительности и укрытия, который она обеспечивала, указал угол наклона склона и посмеялся над тем, как его приятель Харди ошибся и потому его результаты “не сработали”.
Дину понимал слова и образы и даже метафоры, соединявшие их, – но это был вовсе не тот язык, который он привык ассоциировать с Арджуном. Более того, когда Арджун закончил описывать холм, у Дину было полное ощущение, что он увидел этот холм собственными глазами. Из всех, слушавших рассказ Арджуна, наверное, только он один в полной мере понимал, сколь трудно описать столь простую вещь, как холм, так ярко и выразительно, его поразили и сам рассказ Арджуна, и то, что тот говорил без какого-либо намека на самолюбование.
– Арджун, – сказал Дину, в упор глядя на него, – я поражен… Ты описал этот холм так, словно помнишь каждый из его мельчайших клочков.
– Ну разумеется, – закивал Арджун. – Мой командир говорит, что под огнем придется расплачиваться жизнью за каждую упущенную мелочь.
И это тоже Дину взял на заметку. Он воображал, что прекрасно понимает ценность наблюдательности, но никогда не предполагал, что ценность эта может измеряться в человеческих жизнях. Было что-то унизительное в этой мысли. Он-то считал, что военная подготовка сводится в основном к физическим упражнениям и касается исключительно тела. Но хватило лишь одного рассказа, чтобы продемонстрировать ему, как он заблуждался. Друзьями Дину были в основном писатели и всякие интеллектуалы, в его кругу не было ни одного офицера. И вдруг в Калькутте он неожиданно оказался в окружении вояк. Уже через несколько часов с момента прибытия Арджуна дом заполонили его приятели. Оказалось, он знаком с парой офицеров из форта Уильям[111] в Калькутте. Раз появившись, приятели стали заявляться в любое время дня, на джипах и иногда даже на грузовиках, сообщая о своем прибытии истошным гудением клаксонов и грохотом армейских ботинок.
– Так оно в армии всегда и бывает, йаар, – как бы извиняясь, объяснял один из них. – Где один фоджи, там следом и весь палтан…[112]
В прошлом отношение Дину к армии колебалось в диапазоне от откровенной враждебности до насмешливого безразличия. Теперь он ловил себя на том, что скорее озадачен, его все больше интересовали мотивы этих людей. Его поразил коллективный характер их жизни – удовольствие, которое Арджун, например, получал, “возясь” с другими. Это был образ мышления, полностью противоположный всему, что отстаивал Дину и во что верил. Сам он всегда был счастлив лишь наедине с собой. Друзей у него было мало, и даже с лучшими из них всегда оставался осадок смутного раздражения, холодной настороженности. Это была одна из причин, почему он так много удовольствия получал от занятий фотографией. Не было места более уединенного, чем темная комната с ее мутным красноватым светом и пропахшей химикатами теснотой.
А вот Арджун, напротив, находил, казалось, безграничное удовлетворение в работе над деталями планов, продиктованных другими, – необязательно даже людьми, но инструкциями и руководствами. Однажды, рассказывая о том, как его батальон перебирался с одного места расквартирования на другое, он описывал “погрузку и разгрузку” с такой гордостью, словно лично провожал каждого солдата до станции. А в итоге выяснилось, что его роль состояла исключительно в том, чтобы стоять у дверей вагона и сверяться со списком. Дину с удивлением понял, что для Арджуна источником удовлетворения является постепенное решение маленьких задач, составление бесчисленных списков, и все это в результате выливается в движение – сначала взвода, а затем батальона.
Арджун часто принимался объяснять, что в армии “парням” жизненно необходимо идеально понимать друг друга – нужно точно знать, как тот или иной товарищ будет действовать в определенных обстоятельствах. Однако тут существовал парадокс, не ускользнувший от внимания Дину, – когда Арджун с приятелями говорили друг о друге, их оценки бывали столь преувеличены, будто они изобретали версии самих себя с несвойственными им чертами. В фантастическом бестиарии их застольной беседы Харди был законченный чистюля-перфекционист, Арджун – дамский угодник, еще один – истинный сахиб и так далее. Они словно соединяли эти черты в каждом из них, сливаясь таким образом в армейское братство – братство, которым они безмерно гордились, облекая его в метафоры, порой выходившие за рамки простого родства. Обычно они были “братьями”, но случалось, что и “первыми подлинными индийцами”. “Посмотрите на нас, – говаривали они. – Пенджабцы, маратхи, бенгальцы, сикхи, индуисты, мусульмане. Где еще в Индии вы найдете такое сообщество, как наше, – где не имеют значения религия и происхождение, где мы все можем выпивать вместе, есть говядину и свинину и не забивать себе этим голову?”