После несчастного случая Илонго часто навещал Сая Джона в Морнингсайд-хаус. Постепенно, без излишней назойливости, он взял на себя многие повседневные заботы о старике. Его присутствие было ненавязчивым, но утешительным и надежным, и вскоре Элисон уже обращалась к нему за помощью в управлении делами плантации. Илонго вырос в Морнингсайде и знал каждого работника в поместье. Они доверяли ему так, как не доверяли никому другому на плантации. Парень хоть и вырос среди работников поместья, но выучился говорить на малайском и на английском, получил образование. Ему не нужно было повышать голос или угрожать, чтобы его слушали, – ему доверяли, как одному из своих.
Сая Джон тоже обрел утешение и ободрение в его обществе. Каждое воскресенье Илонго брал в поместье грузовичок и отвозил старика в церковь Христа Царя в Сунгай Паттани. По пути они останавливались у тенистых аркад магазинов под черепичными крышами, что тянулись вдоль главной городской улицы. Сая Джон заходил в маленький ресторанчик и спрашивал Ах Фатту, крупного мужчину с блестящими золотыми зубами. У Ах Фатта имелись политические связи в Южном Китае, а Сая Джон был щедрым жертвователем со времен японского вторжения в Маньчжурию. Каждую неделю он вручал Ах Фатту конверт с деньгами, чтобы тот отправил по назначению.
В те дни, когда он бывал в Морнингсайд-хаус, Илонго отвечал на телефонные звонки. Однажды он примчался на велосипеде в контору поместья, где работала Элисон.
– Звонили…
– Кто?
– Господин Дину Раха.
– Что? – Элисон, не вставая из-за стола, подняла голову, нахмурившись. – Дину? Ты уверен?
– Да. Он звонил из Пенанга. Только что прибыл из Рангуна. Он едет в Сунгай Паттани на поезде.
– Ой. – Элисон вспомнила про письмо, которое прислала Долли после гибели родителей, там что-то говорилось о предстоящем визите, но приехать должен был Нил, а не Дину.
– Ты уверен, что это был Дину? – еще раз уточнила она.
– Абсолютно.
Элисон бросила взгляд на часы:
– Думаю, мне надо поехать на станцию и встретить его.
– Он сказал, что не нужно, возьмет такси.
– Да? Что ж, посмотрим. Время еще есть.
Илонго ушел, а она откинулась на спинку стула, повернулась лицом к окну, выходящему на плантацию, в сторону далекой синевы Андаманского моря. Давным-давно у них не было гостей. Сразу после кончины родителей в доме собралась толпа народу. Приехали друзья и родные из Пенанга, Малакки, Сингапура, пришли горы телеграмм. Тимми примчался из Нью-Йорка, перелетел через Тихий океан на “Чайна Клиппере” компании “Пан Американ”. Во всепоглощающем смятении того времени Элисон поймала себя на том, что молится, чтобы Морнингсайд был полон людей до скончания времен, она не представляла, как останется тут наедине со всеми этими комнатами, коридорами и лестницами, обшитыми деревом, где каждая трещинка – напоминание о маме. Но спустя неделю-другую дом опустел – так же внезапно, как наполнился до того людьми. Тимми улетел обратно в Нью-Йорк. У него там теперь свой бизнес, который нельзя оставлять надолго. Уезжая, он сказал, что она полностью может распоряжаться Морнингсайдом – продать усадьбу и плантацию или продолжать вести хозяйство, как пожелает. Со временем чувство оставленности уступило место пониманию, что не стоит смотреть в прошлое, чтобы заполнить пустоту настоящего, что не стоит надеяться, будто память о родителях оградит ее от одиночества в Морнингсайде, от монотонности жизни тут – изо дня в день одни и те же лица работников, одни и те же деревья, одни и те же облака, нависающие над одной и той же горой.
И вот вдруг в Морнингсайд едет Дину – старина Дину, – такой вечно серьезный, такой неловкий и неуверенный в себе. Она посмотрела на часы, потом в окно. Далеко внизу Элисон разглядела поезд, едущий по равнине. Потянулась к сумочке, нащупала ключи от “дайтоны”. Неплохо было бы развеяться, сбежать отсюда хотя бы на пару часов.
27
Дину так задержался с прибытием в Морнингсайд из-за войны. Угроза со стороны подводных лодок в Бенгальском заливе вынуждала пароходные компании не публиковать расписание. Об отправлении объявляли всего за несколько часов. Фактически это означало, что необходимо было постоянно дежурить в конторе пароходной компании. Дину считал, что ему вообще повезло получить койку, и даже не подумал дать телеграмму заранее.
Станция в Сунгай Паттани была хорошенькая как игрушка – единственная платформа под красным черепичным навесом. Дину заметил Элисон, еще когда поезд подъезжал к станции, она стояла в тени под навесом, в длинном черном платье и солнечных очках. Худая и вся какая-то увядшая – фитиль свечи, сожженный горем.
Один только вид ее вызвал мгновенный приступ паники. Чужие эмоции всегда пугали его, но зрелище столь неприкрытого горя буквально сразило его, и несколько минут после того, как поезд остановился, он буквально не мог подняться со своего места. И только когда начальник станции взмахнул зеленым флажком, Дину встал и двинулся к дверям.
Выходя из вагона, Дину старался припомнить все сочувственные фразы, которые репетировал, готовясь к этой минуте. Но теперь, когда Элисон уже шагала навстречу по платформе, сама мысль об утешении казалась дерзостью. Возможно, будет правильнее вести себя так, будто ничего не произошло?
– Не нужно было приезжать, – мрачно проворчал он, глядя себе под ноги, – я бы взял такси.
– Я рада была приехать, – ответила она. – Приятно вырваться хоть ненадолго из Морнингсайда.
– Ну ладно. – Поправив ремешок кофра на плече, он протянул носильщику чемодан.
– Отцу лучше?
– Да, – сухо ответил Дину, – сейчас все в порядке… А Манджу и Нил ждут ребенка.
– Какие хорошие новости.
Они вышли на небольшую площадь перед станцией, укрытую, как куполом, тенью громадного дерева. Дину остановился и задрал голову. С поросших мхом ветвей свисали яркие гирлянды цветов и побегов.
– Ух ты, – выдохнул Дину. – Это что, розовое дерево?
– Мы здесь называем его ангсана. Отец посадил его в тот год, когда я родилась. – И после паузы уточнила: – В год, когда мы родились.
– А, ну да… конечно… мы родились в один год. – Дину нерешительно улыбнулся, удивленный и тем, что она помнит, и тем, что решила об этом упомянуть.
“Дайтона” стояла неподалеку. Элисон села на водительское сиденье, пока Дину следил за погрузкой багажа в машину. Они вырулили со станции, проехали мимо главного рынка с длинными аркадами магазинов. На окраине городка миновали поле, окруженное забором из колючей проволоки. В центре поля стояло несколько рядов пальмовых хижин, крытых листами гофрированного железа.
– Что это? – удивился Дину. – Не припомню такого…
– Это наша новая военная база. Из-за войны в Сунгай Паттани теперь много военных. Вон там взлетная полоса, охраняют индийские солдаты.
Дорога поползла вверх, впереди вздымалась гора Гунунг Джерай, вершина ее была, как обычно, неразличима из-за дневных облаков. Дину откинулся на сиденье, ловя гору в воображаемый видоискатель. Вопрос Элисон прозвучал неожиданно:
– Знаешь, что самое тяжелое?
– Нет – и что?
– Ничто не имеет формы.
– Как это?
– То, чего ты не видишь, пока оно не исчезнет, – формы, которые имеют вещи, и то, как люди вокруг тебя создают эти формы. Я не имею в виду что-то большое, только мелочи. Например, то, что ты делаешь, когда встаешь утром, – сотни мыслей, которые роятся в голове, пока чистишь зубы. “Нужно сказать маме про новую клумбу” – вроде того. За последние несколько лет я начала брать на себя множество мелких дел, которыми обычно в Морнингсайде занимались папа с мамой. Сейчас, когда я просыпаюсь по утрам, эти мелочи возникают передо мной, как раньше, – нужно сделать то-то и то-то, для мамы или для папы. А потом вспоминаю – нет, ничего такого не нужно, уже ни к чему. И, как ни странно, в эти моменты ты чувствуешь не то чтобы печаль, а разочарование. И это ужасно, потому что говоришь себе – и это все, на что я способна? Нет, этого ведь недостаточно. Я должна плакать, все же говорят, что поплакать – это полезно. Но у чувства внутри нет простого имени, это не совсем боль или печаль – не сейчас. Это больше похоже на ощущение, когда без сил плюхаешься в кресло, – дыхание перехватывает, и кажется, что сейчас стошнит. Трудно разобраться во всех этих чувствах. Хочется, чтобы боль была простой и понятной – не хочется, чтобы она набрасывалась на тебя из засады каждое утро, когда встаешь, чтобы заняться делом – почистить зубы или съесть свой завтрак…
Автомобиль внезапно вильнул в сторону. Дину ухватился за руль, удерживая.
– Элисон! Осторожнее!
Они выехали на травянистую обочину и остановились под деревом. Подняв руки, Элисон недоверчиво коснулась щеки:
– Смотри, я плачу.
– Элисон…
Ему хотелось погладить ее по плечу, но это было не в его характере – проявлять чувства. Она разрыдалась, уронив голову на руль, и тут все его колебания растаяли.
– Элисон… – Он притянул ее голову к своему плечу, почувствовал тепло ее слез, заливающих рубашку. Шелковистые волосы щекотали его щеку и пахли виноградом. – Элисон, все хорошо…
Он оторопел от того, что сделал. Как будто кто-то напомнил, что подобные жесты не даются ему естественно. Рука, нежно баюкавшая ее у плеча, потяжелела, одеревенела, и он услышал, как бормочет неловко:
– Элисон… я знаю, это тяжело…
Его прервал рев полуторатонного грузовика, несущегося по дороге. Элисон поспешно отстранилась и выпрямилась. Дину обернулся, когда грузовик проехал мимо. В кузове сидели индийские солдаты в тюрбанах и шортах цвета хаки.
Звук мотора затих, и момент миновал. Элисон вытерла лицо, откашлялась.
– Пора домой, – сказала она, поворачивая ключ в замке зажигания. – Ты, должно быть, устал.
Долгожданные мобилизационные предписания прибыли наконец-то в середине февраля. Харди узнал одним из первых и примчался к Арджуну.
– Йаар, ты слышал? – Было еще не поздно, и Харди не стал стучаться. Он толкнул дверь и заглянул в комнату: – Арджун, ты где?