Арджун стоял в маленьком предбаннике около ванной комнаты, отгороженном занавеской от жилого пространства. Он только что закончил отмываться после футбольного матча, заляпанные грязью ботинки и шорты кучей валялись на полу. Сегодня был четверг – вечер, когда по традиции к ужину выходили в смокингах, ибо в этот день недели в Индии было получено известие о смерти королевы Виктории. Кишан Сингх суетился в спальне Арджуна, раскладывал вечерний наряд – смокинг, классические брюки, шелковый кушак.
Харди влетел в комнату:
– Арджун? Ты слышал? Мы получили предписания.
Арджун отодвинул занавеску, замотавшись полотенцем вокруг талии.
– Точно?
– Ага. Узнал от адъютанта-сахиба.
Они смотрели друг на друга, не зная, что сказать. Харди уселся на край кровати и принялся щелкать суставами пальцев. Арджун начал застегивать накрахмаленную сорочку, чуть согнув колени, чтобы видеть себя в зеркале. Он заметил, как Харди за его спиной угрюмо таращится в пол. Пытаясь казаться беззаботным, Арджун сказал:
– По крайней мере, узнаем, хороши ли эти чертовы мобилизационные планы, которые мы составляли…
Харди не ответил, и Арджун обернулся через плечо:
– Ты что, не рад, что ожидание закончилось? Харди?
Харди сидел, сжав ладони между колен. Вдруг вскинул голову:
– Я все думаю…
– О чем?
– Помнишь Четвуд-Холл? В Военной академии в Дехрадуне?
– Конечно.
– Там была надпись: Безопасность, честь и благополучие твоей страны превыше всего и всегда, и вовеки. Следом – честь, благополучие и покой людей, которыми ты командуешь…
– …А твои собственные благополучие, покой и безопасность на последнем месте, всегда и во всем, – со смехом закончил цитату Арджун. – Ну конечно, я помню. Написано было прямо напротив входа, каждый раз бросалось в глаза.
– У тебя она никогда не вызывала вопросов – эта надпись?
– Нет. А с чего бы?
– Ну, ты никогда не задумывался: страна, чья безопасность, честь и благополучие превыше всего, всегда и во веки веков, – это какая? Где эта страна? Ни ты, ни я не имеем своей страны – так где же то место, чья безопасность, честь и благополучие превыше всего? И почему тогда мы давали присягу не стране, а Королю Императору – защищать Империю?
– Харди. – Арджун повернулся лицом к другу. – Ты чего добиваешься?
– Именно этого, – сказал Харди. – Йаар, если моя страна действительно превыше всего, почему меня посылают за границу? Моей стране сейчас ничего не угрожает, а будь это так, моим долгом было бы остаться здесь и защищать ее.
– Харди, – мягко произнес Арджун, – оставаясь здесь, карьеры не сделаешь…
– Карьера, карьера… – с отвращением цыкнул языком Харди. – Йаар, ты вообще о чем-нибудь еще думаешь?
– Харди. – Арджун многозначительно взглянул на Харди, напоминая о присутствии Кишана Сингха.
Пожав плечами, Харди посмотрел на часы.
– Ладно, я умолкаю. – Он встал, собираясь уходить. – Пожалуй, тоже переоденусь. Позже поговорим.
Харди ушел, а Кишан Сингх принес брюки Арджуна в предбанник. Опустившись на колени, он развел в стороны пояс, придерживая.
Арджун аккуратно шагнул в брючины, стараясь не повредить безупречную остроту наглаженных складок. Поднявшись на ноги, Кишан Сингх принялся кружить вокруг Арджуна, заправляя сорочку в брюки.
Рука Кишана Сингха коснулась талии Арджуна, и тот напрягся, уже готовый рявкнуть на денщика, чтобы поторопился, но сдержался. Досадно было признавать, что спустя два года службы кадровым офицером он все еще не привык непринужденно относиться к вынужденной близости в армейской жизни. Это была одна из многих черт, понимал Арджун, которые отличали его от настоящих фоджи, прирожденных, до мозга костей служак вроде Харди. Он однажды наблюдал, как Харди переодевался для званого ужина при помощи денщика, он практически не замечал присутствия другого человека, у Арджуна так никогда не получалось.
Кишан Сингх неожиданно заговорил:
– Сахиб, вы знаете, куда отправляют батальон?
– Нет. Никто не знает. Мы узнаем только на корабле.
Кишан оборачивал пояс вокруг талии Арджуна.
– Сахиб… сержанты говорят, нас отправят на восток…
– Почему это?
– Сначала мы готовились к боям в пустыне, и все говорили, что отправят в Северную Африку. Но снаряжение, которое мы недавно получили, определенно означает дожди…
– Кто рассказал тебе все это? – изумился Арджун.
– Все говорят, сахиб. Даже в деревне все знают. Мама и жена приезжали в гости на прошлой неделе. До них дошли слухи, что мы отбываем.
– И что они сказали?
– Мать спросила: “Кишан Сингх, когда ты вернешься?”
– И что ты ей ответил?
Кишан Сингх опустился на колени, проверил пуговицы на ширинке и принялся разглаживать брючины. Арджуну видно было только его макушку и завитки коротко стриженных волос.
– Сахиб, – вскинул голову Кишан Сингх, – я сказал ей, что вы все сделаете, чтобы я вернулся…
Арджун почувствовал, как кровь бросилась в лицо. В этом искреннем простодушном выражении доверия было нечто необъяснимо трогательное. Он потерял дар речи.
Однажды в одной из их бесед в Чарбаге подполковник Бакленд сказал, что для людей поколения его отца компенсацией за тяготы службы в Индии становились особые узы с “рядовыми”. Эти отношения, сказал он, совершенно иного рода, чем в регулярной британской армии, взаимная преданность индийского солдата и английского офицера одновременно настолько сильна и настолько необъяснима, что ее можно понимать только как своего рода любовь.
Арджун вспомнил, как странно прозвучало это слово из уст сдержанного командира и как он сам едва сдержал усмешку. Казалось, что “солдаты” в этих рассказах – лишь абстрактные тени, безликая масса, вечные дети – капризные, непредсказуемые, отчаянно храбрые, слепо преданные, склонные к чрезмерному проявлению чувств. Тем не менее он знал, что это правда, даже ему самому по временам казалось, что все это, все черты “солдата” воплощены в конкретном человеке – Кишане Сингхе, а то, что соединяет их двоих, и в самом деле похоже на любовь. Невозможно определить, в какой степени это зависело от самого Кишана Сингха, а насколько стало результатом особой близости их образа жизни; или, возможно, это следствие чего-то совсем иного, и Кишан Сингх является чем-то большим – воплощением древней истории, страны, может, он зеркало, в котором Арджун видит самого себя?
На один жуткий миг Арджун увидел себя на месте Кишана Сингха – денщиком, стоящим на коленях перед офицером в смокинге, полирующим его туфли, лезущим в брюки заправить рубашку, проверяющим, застегнута ли ширинка, выглядывающим из-под раздвинутых офицерских ног, прося о защите. И Арджун стиснул зубы.
28
Наутро после приезда Дину взял велосипед и поехал взглянуть на руины святилища на склоне Гунунг Джерай. Элисон нарисовала карту, по которой он ориентировался, большую часть пути тропа от Морнингсайд-хаус вела вверх, и Дину пришлось несколько раз слезать с велосипеда, катя его по крутому склону. Пару раз он свернул не туда, но в итоге выбрался ровно к тому месту, где Элисон в прошлый раз оставляла машину. Внизу журчал ручей, и вокруг все было в точности как он запомнил – брод, выложенный плоскими камнями. Чуть ниже по склону ручей образовал озерцо, окруженное массивными валунами. На дальней стороне виднелась тропинка, ведущая в джунгли.
Правая нога к этому времени разнылась. Он повесил кофр с камерой на ветку и спустился к заводи. Один из валунов на берегу напоминал удобное кресло. Дину сбросил туфли, закатал брюки до колен и погрузил ноги в прохладную стремительную воду.
Дину сомневался, ехать ли в Малайю, но сейчас был рад, что сбежал из Рангуна, что сбежал от забот Киминдайна и постоянных тревог по поводу семейного бизнеса. А вдобавок такое облегчение оказаться вдали от политической борьбы, поглотившей, казалось, всех его друзей. Он знал, что отец хочет, чтобы Элисон продала Морнингсайд, – ей не справиться с плантацией и усадьбой в одиночку, и рано или поздно поместье ждет разорение. Но, насколько Дину мог судить, дела в Морнингсайде шли довольно неплохо и Элисон полностью контролировала ситуацию. Непохоже, что она нуждалась в его советах, но все равно он был рад находиться здесь. Это давало возможность все хорошенько обдумать, в Рангуне он был всегда слишком занят – политикой, журналом. Ему уже двадцать восемь, и пора определиться, что для него фотография – просто хобби или работа.
Он закурил, и только досмолив сигарету почти до конца, подхватил камеру и перешел через ручей. Тропа заросла сильнее, чем ему помнилось, кое-где пришлось продираться через подлесок. Выбравшись на поляну, Дину снова поразился безмятежной красоте этого места: цвет поросших мхом чанди был даже ярче, чем осталось в памяти, открывающийся вид еще грандиознее. Не теряя времени, он установил штатив. Он отснял две пленки, а когда вернулся в Морнингсайд, солнце уже садилось.
Дину вернулся туда на следующее утро, и еще через день. Теперь он действовал по заведенному порядку: выезжал рано утром, прихватив пару роти на ланч; добравшись до ручья, некоторое время бездельничал, сидя на своем любимом камне и болтая ногами в воде. Потом карабкался к поляне и устанавливал оборудование. В обед делал долгий перерыв и ложился вздремнуть в тени одного из чанди.
Однажды утром, не задерживаясь у святилища, он прошел дальше, чем обычно. Продираясь через лес, заметил какой-то бугорок невдалеке. Дину протоптал тропинку в зарослях и оказался перед еще одной руиной, сооруженной из того же материала, что и чанди, латерита, но совсем другой формы – грубый восьмиугольник в плане, поднимающийся вверх подобно ступенчатой пирамиде или зиккурату. Несмотря на величественный план, сама постройка была скромного размера, не выше Дину. Он осторожно вскарабкался по мшистым камням и на верхушке обнаружил большой квадратный камень с прямоугольным отверстием посередине. Заглянув внутрь, он увидел на дне лужицу дождевой воды. Бассейн был правильной формы и отсвечивал металлическим блеском, как древнее зеркало. Дину сделал снимок – один кадр, навскидку – и сел выкурить сигарету. Для чего это отверстие? Было ли это основанием скульптуры – гигантского улыбающегося колосса? Неважно, сейчас это просто дыра, заселенная семейством крошечных зеленых лягушек. Он посмотрел на свое колеблющееся отражение, и лягушки оскорбленно заквакали.