Ни Манджу, ни Долли не сожалели, что дом опустел, наоборот. Как будто наконец смели толстенные слои паутины и им открылась непривычная свобода. Раньше Долли казалась Манджу отстраненной и неприступной, но теперь они стали союзницами, по-товарищески вместе работающими над обновлением семьи. Им не было в тягость вести хозяйство вдвоем. Встав поутру, Манджу заставала Долли стоящей на коленях в старой потрепанной лоунджи, оттирающей полы лоскутами ткани. Вдвоем они отдраивали за день пару комнат, прерываясь, когда с ежедневным визитом являлись монахи.
Для Манджу эти утренние перерывы были самой любимой частью повседневной жизни Рангуна. Она всегда знала, что буддийские монахи живут подаянием, но удивительно оказалось наблюдать, как этот догмат, более-менее абстрактный, может воплощаться в мирском механизме обыденной жизни – в будничной реальности усталых с виду молодых мужчин и мальчиков, бредущих в шафрановых одеждах по пыльным улицам, придерживающих у бедра корзины. Было нечто магическое в том, что это вторжение в повседневность всегда происходило в разгар домашних хлопот, когда в голове теснились мысли о предстоящих делах. И вот когда вокруг суматоха – открываешь дверь и видишь терпеливо ожидающих монахов, солнце опаляет их бритые головы. Есть ли лучший способ разрушить равновесие обыденной реальности?
Калькутта теперь казалась такой далекой. Поток писем из Индии прервался из-за подлодок в Бенгальском заливе. Пароходное сообщение между Калькуттой и Рангуном стало настолько нерегулярным, что письма приходили пачками.
С одной такой пачкой прибыло сразу две новости – о предстоящем отъезде Арджуна и о его прибытии в Малайю. Долли обрадовалась такому обороту событий:
– Может, Арджун разузнает, что там с Дину, – сказала она. – От него давным-давно не было вестей.
– Да, конечно. Я напишу ему.
Манджу отправила письмо по адресу, который выяснил отец, – через воинский штаб в Сингапуре. С того дня прошло уже много недель.
– Не волнуйтесь, – успокаивала Манджу. – Уверена, с Дину все в порядке. Если бы что-то случилось, мы бы узнали.
– Наверное, ты права.
Но прошел месяц, за ним другой, и Долли, казалось, смирилась с затянувшимся молчанием сына.
Ребенок меж тем энергично стучался в животе Манджу, и все ее внимание было сосредоточено исключительно на собственном состоянии. С приближением муссона дни стали жарче, и, чтобы носить ребенка, требовалось все больше усилий. Праздник Васо[128] нагрянул раньше, чем они рассчитывали. Долли заказала такси на целый день, и они с Манджу поехали на природу. Остановившись в роще неподалеку от дороги на Пегу, они набрали охапки ароматных желтых цветов розового дерева. На обратном пути в Рангун у Манджу закружилась голова, и она потеряла сознание прямо на заднем сиденье.
После этого эпизода доктор велел Манджу оставаться в постели. Долли стала ее нянькой, приносила еду, помогала переодеваться, иногда выводила погулять по двору. Дни протекали будто в трансе, Манджу в полузабытьи лежала в постели с раскрытой книгой, которую даже не пыталась читать. Час за часом она мечтательно слушала шум дождя.
Давно уже начался Тадин – ежегодный трехмесячный период размышлений и воздержания. Долли часто читала Манджу вслух, в основном тексты из священных писаний – из тех переводов, что удавалось раздобыть, поскольку Манджу не знала ни пали, ни бирманского. Как-то раз Долли решила почитать поучения Будды, адресованные его сыну, Рахуле.
Развивай разум свой, подобно земле, Рахула, поскольку на землю бросают чистое и нечистое, фекалии и мочу, плевки, гной и кровь, а земля не чувствует гнева, унижения или отвращения…
Манджу рассматривала свекровь, пока та читала. Длинные черные волосы Долли уже тронула седина, вокруг глаз пролегла сеточка морщин, и все же в лице ее проступала молодость, опровергавшая возраст, – трудно было поверить, что этой женщине за шестьдесят.
…Развивай разум подобно воде, ибо и в воду бросают чистое и нечистое, и вода не испытывает гнева, унижения или отвращения. И так же огонь, который сжигает все, чистое и нечистое, и воздух, который веет надо всем, и пространство, которое нигде не укоренилось…
Губы Долли, казалось, едва шевелились, но каждое слово звучало ясно и отчетливо, Манджу никогда прежде не встречала человека, который выглядел бы столь умиротворенным и расслабленным, будучи предельно собранным.
На восьмом месяце беременности Манджу Долли запретила Нилу всяческие поездки. Когда начались роды, он был дома. Нил усадил жену в “паккард” и повез в больницу. Они больше не могли себе позволить отдельную палату, как когда-то Долли и Раджкумар, и Манджу отправили в общее родильное отделение. На следующий вечер она родила ребенка – здоровенькую голосистую девочку, которая начала энергично сосать, едва ее приложили к материнской груди. Малышке дали два имени – индийское Джайя и бирманское Тин Мэй.
Манджу, утомленная родами, уснула. Проснулась она на рассвете. Малышка уже ворочалась в кроватке, проголодавшись.
Придерживая дочь у груди, Манджу вспомнила строки, что Долли читала ей несколько дней назад, из первой проповеди Будды в Сарнатхе, которой две с половиной тысячи лет.
Рождение – это страдание, старение – это страдание, болезнь – это страдание, смерть – это страдание, связь с неприятным мучительна, разлука с приятным мучительна, неполучение желаемого мучительно…
Тогда эти слова произвели на нее огромное впечатление, но сейчас, когда она кормила новорожденную дочь, они казались ей глупыми – никогда еще мир не был столь прекрасен, столь полон обещаний, столь расточителен в наградах, столь щедр в радостях и дарах своих.
Первые недели в Сингапуре 1/1 Джатский базировался в лагере Тайерсаль-парк. Это было то самое место, о котором рассказывал Кумар, приятель Арджуна, – где солдат застрелил офицера, а потом застрелился сам. В Нью-Дели история звучала маловероятно и надуманно, как нечто исключительное – вроде рассказа про мать, которая приподняла автомобиль, спасая ребенка. Но теперь, когда они сами очутились в Сингапуре, а Индия осталась на полконтинента позади, ничто уже не казалось невероятным – мир будто перевернулся с ног на голову. Они словно уже и сами не знали, кто они такие, не понимали своего места в новом порядке вещей. Всякий раз, решившись выйти за пределы привычной батальонной реальности, они терялись в лабиринте скрытых смыслов.
Так случилось, что Кумар находился в Сингапуре ровно в момент прибытия 1/1 Джатского. Однажды днем он повел Арджуна и Харди в закрытый клуб, поплавать. В бассейне было полно народу – европейские экспаты и их семейства. День выдался знойный и душный, прохладная вода манила к себе. Арджун и Харди прыгнули вслед за Кумаром в бассейн. И уже через несколько минут обнаружили, что остались одни – бассейн опустел, едва они оказались в воде.
Кумар был единственным, кого эта ситуация не поразила. Его батальон квартировал в Малайе уже больше года, и он успел объездить всю колонию.
– Я должен был вас предупредить, – ухмыльнулся Кумар. – Тут в Малайе повсюду так. В маленьких городах клубы даже вывешивают на дверях объявление “Азиатам вход запрещен”. В Сингапуре нас пускают в бассейн, а все остальные просто уходят. Сейчас им пришлось смягчить ограничения для цветных, потому что здесь много подразделений индийской армии. Но вы привыкнете, потому что будете сталкиваться с этим постоянно – в ресторанах, клубах, на пляжах, в поездах. – Он рассмеялся: – Мы должны умирать за эту колонию, но бассейном нам пользоваться нельзя.
Вскоре батальон перебросили на север. Малайская провинция стала откровением для индийских офицеров. Они никогда не видели такого достатка, таких великолепных дорог, таких чистых, благоустроенных городков. По пути их часто приглашали в гости местные жители-индийцы. Обычно это были люди среднего класса, занимавшие скромные должности – провинциальные адвокаты, врачи, клерки и лавочники. Но признаки достатка в их домах изумляли Арджуна и его сослуживцев. В Малайе, казалось, даже простые люди могут позволить себе автомобили и холодильники, у некоторых имелись даже кондиционеры и телефоны. В Индии подобная роскошь была доступна только европейцам и богатейшим из богатых индийцев.
Проезжая по сельским дорогам, офицеры узнали, что единственные люди в Малайе, кто живет в ужасающей, беспросветной нищете, это рабочие на плантациях, – и почти все были индийцами по происхождению. Их поразила разница между упорядоченной зеленью плантаций и убожеством жилищ кули. Харди обратил внимание на резкий контраст, в ответ Арджун указал, что в Индии такую бедность восприняли бы как само собой разумеющееся, а сейчас они обратили на нее внимание исключительно по причине соседства с процветающими городами Малайи. Эта мысль заставила обоих съежиться от стыда. Они словно впервые взглянули на собственную жизнь со стороны, как если бы встряска долгого путешествия вытеснила безразличие, привитое им с раннего детства.
Не замедлили последовать и другие потрясения. Арджун с приятелями заметили, что когда они без формы, их часто принимают за кули. В лавках и на базарах торговцы разговаривали с ними пренебрежительно, как с людьми, которые ничего не значат. А иногда – и это было еще хуже – на них смотрели вроде как с жалостью. Однажды, повздорив с каким-то лавочником, Арджун с удивлением услышал в свой адрес слово кланг. Позже, наведя справки, он узнал, что это уничижительный намек на звон цепей, в которых привозили в Малайю первых индийских работников.
Вскоре в батальоне не осталось, кажется, ни одного человека, у которого не случилось бы неприятной стычки того или иного рода. Кишан Сингх как-то вечером, сидя на полу и смазывая револьвер Арджуна, неожиданно спросил:
– Сахиб, могу я спросить, что значит одно английское слово?
– Конечно. Какое?
– Наемник – что это значит?
– Наемник? – удивился Арджун. – Где ты услышал это слово?