– Элисон.
Соскользнув с камня, она встала рядом с ним, оказавшись по шею в воде. Взяв Дину за руку, она повела его обратно через запруду, тем же путем, на другой берег. Рука об руку, в мокрой насквозь одежде, они поднялись по тропинке к разрушенному святилищу. Элисон вела Дину через поляну к каменной платформе, где толстое покрывало мха устилало латерит.
И, взяв за руки, потянула его вниз.
30
Ни Арджун, ни кто-либо еще из 1/1 Джатского не знал, чего ожидать, когда они прибыли в Сунгай Паттани. Перед отбытием из Ипо им вкратце, без подробностей, провели инструктаж о проблемах, с которыми там можно столкнуться. Они знали, что несколько месяцев назад удалось предотвратить мятеж, но все же не были готовы к облаку тревоги, окутавшему базу.
Подразделения, базировавшиеся в Сунгай Паттани, относились к 1-му Бахавалпурскому полку. Между батальонными офицерами и их английскими командирами постоянно случались трения. Командир даже не старался замаскировать свое невысокое мнение об индийских офицерах – называл их “кули” и грозил им тростью. Печально известен был случай, когда он даже пнул офицера. Дела шли настолько плохо, что вынужден был вмешаться лично командующий 11-й дивизией – командира отстранили, а несколько офицеров отправили домой в Индию.
На инструктаже 1/1 Джатам дали понять, что принятые меры существенным образом изменили положение дел, что трудности разрешены. Но уже в первые дни по прибытии в Сунгай Паттани стало ясно, что проблемы Бахавалпуров вовсе не рассосались. За два часа во время первого ужина в столовой Бахавалпуров британские и индийские офицеры обменялись едва ли парой слов. И если напряженность в столовой была очевидна Харди с Арджуном, не менее очевидна она была и подполковнику Бакленду. За следующие два дня подполковник нашел время побеседовать с каждым из своих офицеров в отдельности, дав понять, что братание с 1-м Бахавалпурским не поощряется. В каком-то смысле Арджун был рад тому. Он понимал, что в данных обстоятельствах это правильный подход, и был более чем когда-либо благодарен судьбе, что командиром у него подполковник Бакленд, человек редких достоинства и здравомыслия. Но осознание это не облегчало трудностей, возникавших при попытках избегать общения с офицерами Бахавалпура – некоторых он знал еще по академии.
У Арджуна была отдельная комната, как у всех офицеров 1/1 Джатского. Их казармы – и солдатские, и офицерские – представляли собой деревянные бараки, крытые пальмовыми листьями. Эти сооружения стояли на сваях – для защиты от сырости и термитов. Тем не менее и насекомые, и влажность были неизбежной частью бытования в казармах. Кровати часто подвергались нашествиям муравьев, а с наступлением темноты москитов налетало столько, что, выбираясь из кровати даже на минутку, приходилось заново натягивать всю противомоскитную сетку; с крыши текло, а в шуршащих пальмовых листьях, похоже, обитали крысы и змеи.
Подполковник Бакленд хотел, чтобы 1/1 Джатский использовал время в Сунгай Паттани для боевой подготовки, но обстоятельства словно сговорились, чтобы смешать его планы. Когда солдаты решились войти на территорию окрестных каучуковых плантаций, владельцы запротестовали. От попыток познакомить людей с местностью пришлось отказаться. Потом из медсанчасти начали жаловаться на рост заболеваемости малярией, и в результате отменили ночные учения. Разочарованный крушением планов командир отправил батальон на монотонные работы по сооружению укреплений вокруг базы и аэродрома.
Аэродром в Сунгай Паттани состоял всего из одной взлетной полосы и нескольких ангаров, но это была одна из немногих баз в Северо-Западной Малайе, которая могла похвастаться боевой эскадрильей. Иногда летчиков на базе удавалось уговорить полетать просто так, для развлечения, на толстобрюхих “бленхеймс” и “брюстер буффало”. Арджун несколько раз поднялся так над склонами Гунунг Джерай, глядя сверху на каучуковые плантации и проносясь на бреющем полете над роскошными особняками и виллами. На вершине горы стоял маленький коттедж, служивший конечной точкой прогулок для отдыхающих. Пилоты частенько пролетали так низко над ним, что пассажиры могли помахать туристам, сидевшим за столиками на террасе. Арджун понятия не имел, что Дину живет неподалеку. Он смутно представлял, что семейство Раха владеет долей каучукового поместья в Малайе, но не знал, где именно находится эта плантация. Впервые он узнал об этом, получив письмо от Манджу из Рангуна.
Манджу не знала, где точно сейчас ее брат-близнец, слышала только, что он где-то в Малайе. Она сообщала, что чувствует себя хорошо, что беременность протекает гладко. Но Нил и его родители тревожатся за Дину: тот уехал в Малайю уже несколько месяцев назад, и от него очень давно нет вестей. Они были бы признательны, если бы Арджун отыскал Дину. Он, наверное, остановился в поместье Морнингсайд у Элисон, которая недавно потеряла родителей. К письму был приложен адрес.
В тот же день Арджун арендовал машину и поехал в Сунгай Паттани. Зашел в китайский ресторан, где они с Харди пару раз ужинали. Спросил Ах Фатта, хозяина, и показал ему адрес.
Хозяин вывел его на улицу под тень аркады и указал на стоящий напротив красный родстер. Это машина Элисон, сообщил он, все в городе ее знают. Она пошла в парикмахерскую и вот-вот вернется.
– А вот и она.
На ней был черное шелковое чхёнсам[129] с разрезом от подъема ступни до колена. Волосы обрамляли лицо, как полированный шлем, их глубокий черный блеск резко контрастировал с мягким сиянием кожи.
Прошло уже несколько недель с тех пор, как Арджун разговаривал с женщиной, и гораздо больше – с того времени, как видел такое поразительно привлекательное лицо. Сняв фуражку, он растерянно вертел ее в руках. Он уже решился перейти дорогу и представиться, как красный автомобиль отъехал от магазина и растаял вдали.
Теперь суета в джунглях и вправду означала скорое появление Элисон. Птицы, срывающиеся с зеленого полога леса, были для Дину знаком спешить к просвету в зарослях – и это в самом деле была Элисон, в одном из своих строгих черных нарядов, которые она носила в конторе. Зная, что Дину ждет, она махала рукой, глядя вверх по склону, и, уже преодолевая ручей, начинала расстегивать блузку и развязывать пояс. Когда она выходила на поляну, одежды на ней уже не было, а он ждал со взведенным затвором фотоаппарата.
Казалось, что те долгие часы, что он провел, настраивая взгляд на восприятие гор, были неосознанной подготовкой именно к этому – к Элисон. Он подолгу думал, куда ее поставить, у какой стены, рядом с какой частью постамента, представлял ее сидящей прямо, прислонившейся к косяку, одна нога вытянута вперед, а другая согнута в колене. В зазоре между ее ногами он замечал полоску на изрытой поверхности латерита или мягкую кучку мха, словно визуальные отголоски изломов, бороздок и изгибов ее тела. Но материальность ее присутствия быстро расстраивала эти тщательно выстроенные композиции. Как только ее тело оказывалось там, где он хотел, что-нибудь тут же виделось не так, он хмурился в свой квадратный холст из матового стекла и возвращался к ней, вставал на колени, мягко погружая кончики пальцев в упругую твердость ее бедер, выискивая мельчайшие изменения в положении лодыжек. Раздвигая ее ноги чуть шире или сводя чуть ближе, он проводил пальцем по треугольной выпуклости лобка, иногда приглаживая его завитки, иногда взъерошивая. В неестественной четкости его видоискателя эти детали, казалось, приобретали монументальное значение, и, стоя на коленях между ее ног, он смачивал палец, чтобы нарисовать тонкий влажный след, поблескивающую ниточку.
Она смеялась над напряженной серьезностью, с которой он производил эти интимные ласки, только чтобы рвануть обратно к камере. Когда пленка заканчивалась, она останавливала его, прежде чем он заряжал другую:
– Нет. Хватит. Сейчас иди сюда.
Элисон нетерпеливо стягивала с него одежду – рубашку, которая вечно была аккуратно заправлена в брюки, майку.
– Почему ты не можешь снять это, когда я прихожу, как делаю я?
– Я не могу, Элисон… – угрюмо ворчал он. – Я не такой…
Она заставляла его сесть на каменную плиту, а затем освобождала его от брюк. Укладывала его навзничь на камень. Он закрывал глаза, сплетал пальцы под головой, пока она опускалась на колени между его ног. Когда в голове прояснялось, он видел, как она улыбается ему блестящим ртом, словно львица над добычей. Черты были совершенны, насколько это вообще возможно, – горизонтальные плоскости лба, бровей и губ, идеально уравновешенные вертикалью прямых черных волос и полупрозрачными нитями, тянущимися от губ.
В его глазах она видела отражение мыслей и, громко расхохотавшись, восклицала:
– Ну уж нет. Этот кадр ты увидишь исключительно в своей голове.
А потом быстро, но тщательно он одевался, заправлял рубашку в брюки, застегивал ремень, завязывал шнурки на парусиновых туфлях.
– Зачем это? – поддразнивала она. – Тебе же сейчас опять придется все это снимать.
Он отвечал серьезно, без улыбки:
– Я должен, Элисон… Когда я работаю, я должен быть полностью одет.
Иногда ей надоедало долго сидеть. И, пока Дину настраивал камеру, она разговаривала сама с собой, перемежая слова на малайском, тамильском и китайском, вспоминала мать с отцом, думала вслух о Тимми.
– Дину, – выкрикнула она однажды в злобном раздражении, – у меня такое чувство, что когда ты смотришь на меня через свою чертову камеру, ты обращаешь на меня больше внимания, чем когда лежишь со мной.
– И почему это плохо?
– Я не просто объект, на который надо наводить объектив. Иногда кажется, что я нужна тебе только за этим.
Увидев, что Элисон всерьез огорчена, он оставил штатив и подсел к ней.
– Так я вижу тебя больше, чем любым другим способом, – сказал он. – Разговаривай я с тобой часами, не мог бы узнать тебя лучше. Я не имею в виду, что это лучше, чем разговоры… просто это мой способ – мой способ понимать… Ты не должна думать, будто мне это легко… Я никогда не снимал портреты, они меня пу