Где-то рядом раздался чей-то тихий голос. Манджу повернула голову и увидела Реймонда. Он попытался отобрать у нее косу. Она отшатнулась.
– Ты не понимаешь… – Манджу попыталась улыбнуться – надо дать ему понять, что она в своем уме, что иначе просто нельзя.
Но внезапно его руки оказались на ее запястье. Он вывернул ей кисть, и коса выпала. Реймонд ногой отшвырнул косу подальше.
Манджу поразилась его силе. Никто никогда не держал ее так – словно она была умалишенной.
– Ты соображаешь, что делаешь, Реймонд?
Он повернул ее руки так, что они оказались перед ее лицом. Пальцы были измазаны кровью.
– Ты порезалась, – тихо сказал он. – Ты порезала голову.
– Не заметила. – Она хотела выдернуть руки, но Реймонд лишь крепче сжал их.
Реймонд повел ее в дом, усадил на стул. Нашел где-то клок ваты и принялся вытирать кровь. Малышка в спальне снова заплакала, слышно было даже внизу. Реймонд подвел Манджу к лестнице, слегка подтолкнул:
– Иди, ты нужна ребенку.
Она сделала несколько шагов и остановилась. Невыносима была мысль, что придется войти в ту комнату, взять младенца. Какой смысл? Грудь ее высохла. Она бессильна. Манджу закрыла лицо ладонями.
Реймонд стремительно взлетел по лестнице, ухватил ее за остатки волос и повернул лицом к себе. Она видела, как он отводит руку назад, а потом щеку обожгла боль. Она испуганно прижала ладонь к щеке. Реймонд смотрел сурово и непреклонно.
– Ты мать. Ты должна быть с ребенком. Ребенок хочет есть, несмотря ни на что… – Он проводил Манджу до комнаты и следил, как она вынимает малышку из кроватки и прикладывает к груди.
На следующий день было Рождество, вечером До Сай и Реймонд пошли в церковь. Вскоре завыли сирены и налетели бомбардировщики. Малышка спала, но сирены разбудили ее, и она расплакалась.
В день первого налета Манджу и Долли точно знали, что делать: они спрятались в каморке без окон на первом этаже и ждали отбоя воздушной тревоги. Тогда они понимали всю необходимость своих действий, сейчас от этого понимания ничего не осталось. Как будто дом уже опустел.
Пока падали бомбы, Манджу с ребенком оставались в кровати. Той ночью голос малышки, казалось, звучал громче, чем всегда, – громче сирен, бомб, раскатов взрывов. Вскоре Манджу не в силах была выносить детский плач. Она выбралась из постели и спустилась. Открыла входную дверь, вышла во двор. Кромешную темноту разрывали лишь далекие сполохи и вспышки разрывов снарядов в небе.
Впереди она различила чью-то фигуру и, несмотря на тьму вокруг, поняла, что это Раджкумар. Она впервые увидела его после смерти Нила. Он был все в той же одежде, что и тем утром, – брюки и рубашка, теперь почерневшие от копоти. Запрокинув голову, он уставился в небо. Манджу понимала, что он высматривает, и встала рядом.
Самолеты кружили высоко в небе, едва заметные, словно тени мотыльков. Ей неудержимо захотелось оказаться с ними рядом, близко-близко, чтобы можно было заглянуть в лица летчиков. Она хотела понять, что это за существа, которые считают себя вправе разрушать и уничтожать, – ради чего? Кем надо быть, чтобы развязать войну против нее, ее мужа, ее ребенка, против таких же семей, как ее собственная, – по какой причине? Кто эти люди, которые решили перекроить историю мира?
Если бы она могла найти хоть какой-то смысл в этом, она смогла бы восстановить порядок в своем разуме; смогла бы рассуждать, как раньше; знала бы, когда и почему кормить ребенка; поняла бы, почему необходимо укрываться в убежище, заботиться о детях, думать о прошлом и будущем и о своем месте в мире. Она стояла рядом с Раджкумаром и смотрела в небеса. Там не было ничего, кроме теней высоко над головой, – и пламени, взрывов и грохота совсем рядом.
До Сай и Реймонд вернулись утром, всю ночь они провели в убежище в церкви. Улицы пусты, сообщили они. Работники, обслуживавшие город, были в основном индийцами, и почти все они бежали или прячутся. Кое-где уже чувствовалась вонь неубранных нечистот. В порту суда горели прямо с грузом в трюмах. Не осталось докеров, чтобы разгружать их, – там тоже работали преимущественно индийцы. Городская администрация открыла ворота рангунского сумасшедшего дома, и его обитатели теперь бродили по городу в поисках еды и крова. Повсюду хозяйничали мародеры, вламывались в брошенные дома и квартиры и торжествующе волокли свои трофеи по улицам.
До Сай сказал, что в Рангуне оставаться небезопасно. “Паккард” чудом уцелел под бомбежками, и Реймонд пригнал его обратно в Киминдайн. Долли загрузила в машину самое необходимое – немного риса, дала, сухое молоко, овощи, воду. Потом Реймонд сел за руль, и они выехали, план был такой: они все вместе доберутся до Хуай Зеди и останутся там, пока обстановка не изменится.
Они двигались на север по дороге на Пегу. Центральные районы города поражали жутковатой пустотой, тогда как основные магистрали были забиты пытающимися уехать. Перевернутые автобусы замерли на перекрестках, трамваи сошли с рельсов и уткнулись в асфальт, повозки рикшей лежали поперек дороги, клубки электрических кабелей и трамвайных проводов перекрывали тротуары.
Люди сначала попадались редко, потом все чаще, и наконец дороги оказались запружены толпами беженцев, автомобиль едва полз в людском потоке. Все стремились в одном направлении: на север, к сухопутному проходу в Индию, до которого было больше тысячи миль пути. Люди несли пожитки в узлах на голове, детей тащили на спине, стариков везли в тележках и на тачках. Над дорогой висело длинное, змеящееся облако пыли – лента, указывающая путь к северной границе. Почти все беженцы были индийцами.
Были там и автомобили, и даже автобусы, а еще такси, рикши, велосипеды и повозки. И грузовики, в кузовы которых набились десятки людей. Большие машины держались ближе к центру дороги, ползли медленной колонной. Вдоль этой колонны прорывались легковушки, громко сигналя и обгоняя автобусы и грузовики. Но и они еле двигались.
К концу первого дня “паккард” даже не выехал из Рангуна. Ко второму дню они пробрались к голове колонны беженцев и поехали с нормальной скоростью. Еще спустя два дня они смотрели через реку на Хуай Зеди.
Перейдя реку, несколько недель они провели в покое. Но потом стало ясно, что японское наступление ускоряется. До Сай решил эвакуировать деревню, переселить ее обитателей подальше в джунгли. Поведение Манджу к тому времени сделалось совсем непредсказуемым, и Долли с Раджкумаром решили, что ее нужно отвезти домой. Предпринять последнюю попытку добраться до Индии.
До реки их довезли на повозке – Манджу, Долли, Раджкумара и младенца. Вверх по реке они поплыли на лодке, через озеро Мейтхила, мимо Мандалая в крошечный городишко Маулайк на реке Чиндуин. Там они столкнулись с ошеломительной картиной: около тридцати тысяч беженцев сидели вдоль берега реки, дожидаясь, чтобы двинуться дальше, к заросшим густым лесом горным хребтам. Никаких дорог впереди, только тропы и реки грязи, текущие через зеленые тоннели джунглей. С начала индийского исхода по этой территории была проложена сеть эвакуационных маршрутов, “белые” и “черные”, первые были короче и использовались гораздо реже. Несколько сотен тысяч человек уже пробрели пешком через эти дикие места. И каждый день прибывало огромное количество новых беженцев. Японская армия продолжала наступать на юге, и пути назад не было.
Они несли ребенка в шали, повязанной через плечо, как гамак. Каждые несколько сотен ярдов останавливались и менялись, передавая друг другу ценный груз, все трое – Манджу, Долли и Раджкумар. Чередовали ребенка и брезентовые свертки, в которых тащили одежду и вязанку дров.
Долли прихрамывала, тяжело опираясь на палку. На подъеме правой стопы у нее образовалась язва, которая сначала показалась безобидным на вид волдырем. Через три дня волдырь разросся в воспаление, охватившее всю стопу. Из раны сочился дурно пахнущий гной, постепенно разъедая плоть. Однажды им повстречалась медсестра, которая сказала, что это “тропическая язва”, и добавила, мол, Долли повезло, что рана не заражена личинками. Она слышала про мальчика, у которого такая язва образовалась на голове, когда ее обработали керосином, оттуда выползло не меньше трех сотен личинок. Но мальчик все равно выжил.
Несмотря на боль, Долли считала, что ей еще везет. Они встречали людей, чьи ноги почти полностью сгнили, изъеденные воспалением, а ее нога и близко не была в таком состоянии. Манджу смотрела на свекровь с содроганием – не из-за боли, что та терпела, а из-за ее могучей волевой невозмутимости. Они были такими сильными, эти двое, Долли и Раджкумар, такими цепкими, они так крепко держались друг за друга, даже сейчас, несмотря на возраст, вопреки горю. В них было нечто такое, что отталкивало ее, внушало отвращение, и Долли даже больше, чем Раджкумар, с ее сводящей с ума отрешенностью, как будто все происходящее – лишь кошмар чужого воображения.
По временам Манджу замечала жалость в глазах Долли, сочувствие, будто она, Манджу, куда больше достойна этой жалости, чем сама Долли, будто она потеряла контроль над своим разумом. От этого взгляда Манджу моментально вскипала. Ей хотелось ударить Долли, влепить ей пощечину, проорать прямо в лицо: “Это все наяву, это и есть мир, посмотри на него, посмотри на зло, окружающее нас! Притворяясь, будто это иллюзия, не заставишь зло исчезнуть!” Это она в здравом уме, а не они. Что лучше доказывает их безумие, чем отказ признать масштабы своего поражения, свою абсолютную несостоятельность – и как родителей, и как просто людей?
Сухой хворост для растопки был завернут в большие пушистые тиковые листья, чтобы не намок под дождем. Вязанку стягивала веревка, которую Раджкумар сплел из лозы. Иногда веревка растягивалась и ослабевала и какая-нибудь ветка вываливалась наружу. Каждый выпавший прутик мгновенно исчезал – либо подхваченный людьми, бредущими сзади, либо втоптанный в грязь, откуда его не достать.
Грязь была странной консистенции, больше похожа на трясину, чем на глину. Она засасывала – не успеешь оглянуться, а ты уже увяз по самые бедра. Нужно было ждать, пока кто-нибудь не придет на помощь. Хуже всего, когда спотыкаешься и падаешь лицом вниз, тогда грязь вцеплялась в тебя, как голодный зверь, липла к одежде, к телу, к волосам. Она держала так крепко, что невозможно пошевелиться, грязь сковывала твои ноги и руки, присасывала их намертво – так смола удерживает насекомых.