Как-то раз они прошли мимо тела женщины. Судя по одежде, она была из Непала, за спиной у нее лежал ребенок – тоже в перевязи. Она упала вниз лицом и не могла двинуться, ей не повезло, что это произошло на пустынной тропе. Не нашлось никого рядом, чтобы помочь, она так и умерла, накрепко ухваченная грязью, с привязанным к спине ребенком. А ребенок умер от голода.
Раджкумар очень сердился, если они теряли даже малую часть из запаса дров. Это ведь он их собирал. Он внимательно смотрел по сторонам и время от времени непременно замечал ветку или пару прутиков, ускользнувшие от внимания десятков тысяч людей, которые прошли здесь перед ними и превратили влажную землю в реку грязи. По вечерам, когда они останавливались, он уходил в джунгли и возвращался с охапкой хвороста. Большинство беженцев боялись уклоняться в сторону от тропы – ходили упорные слухи о грабителях и дакойтах, которые выслеживают и отстреливают отставших. Раджкумар никого не слушал, родным говорил, что они не могут ему запретить. Дрова были их единственным капиталом. В конце каждого дня Раджкумар выменивал дрова на еду – всегда находились люди, которым нужно топливо, ведь в рисе и дале никакого толку, если нет огня, на котором их можно приготовить. За дрова купить еду было гораздо проще, чем за деньги или иные ценности. Деньги тут вообще ничего не стоили. Были люди – богатые рангунские торговцы, – которые отдавали пригоршни банкнот в обмен на несколько пакетиков медикаментов. А что касается ценностей, то те были просто лишним грузом. По пути там и сям валялись брошенные вещи: радиоприемники, велосипедные рамы, книги, инструменты. Никто не задерживался хотя бы бросить взгляд на это добро.
Однажды они наткнулись на даму в великолепном шелковом сари, павлинье-зеленом кандживарам[154]. Она явно была из богатой семьи, но не имела ни крошки съестного. Она пыталась торговаться с людьми, сидевшими у костра. Внезапно женщина начала раздеваться, и они увидели, что под сари у нее еще одеяния, прекрасные роскошные шелка стоимостью в сотни рупий. Она предложила одно из сари в обмен на горсть еды. Но никому прекрасное сари не было нужно, люди просили в обмен растопку и дрова. Женщина тщетно спорила, а затем, наверное поняв в конце концов бессмысленность хранения своих сокровищ, скомкала сари и швырнула его в огонь, шелк вспыхнул, потрескивая, выбрасывая скачущие язычки пламени.
В деревяшках торчали занозы, которые втыкались в кожу, но Манджу предпочитала тащить дрова, а не дочь. Ребенок принимался плакать всякий раз, оказываясь близко к матери. “Она просто проголодалась, – говорила Долли. – Дай ей грудь”. Они останавливались, она садилась прямо под дождем с младенцем на руках. Раджкумар сооружал над ними навес из листьев и веток.
Еще немножко, приговаривали они. Индия уже недалеко. Еще чуть-чуть.
В ее теле уже ничего не осталось, Манджу была абсолютно в этом уверена, но младенец каким-то образом умудрялся выдавить несколько капель из воспаленной, растертой груди. А когда тонкая струйка иссякала, малышка опять начинала плакать – злобно, мстительно, будто больше всего на свете хотела увидеть свою мать мертвой. Иногда Манджу пробовала покормить ребенка другой пищей – разминала в пасту комочек риса и засовывала малышке в уголок рта. Той, казалось, нравился вкус, девочка была жадной до жизни – гораздо больше дитя дедушки с бабушкой, чем ее собственное.
Как-то раз Манджу уснула, сидя с дочерью на руках. Очнувшись, увидела, что Долли стоит над ней, обеспокоенно заглядывая в лицо. Она слышала жужжание насекомых, круживших над ее головой. Это были трупные мухи с блестящими крылышками, которых Раджкумар называл “мухами-стервятниками”, потому что они всегда появлялись возле людей слишком ослабевших, чтобы идти дальше, – или тех, кто умирает.
Манджу слышала, как малышка кричит у нее на руках, но в кои-то веки этот крик ее не раздражал. В теле не ощущалось ничего, кроме спокойного оцепенения, ей больше не хотелось ничего – только сидеть вот так как можно дольше, наслаждаясь отсутствием ощущений. Но ее мучители, как всегда, тут же набросились на нее, Долли сердито кричала:
– Вставай, Манджу, вставай.
– Нет, – взмолилась она. – Пожалуйста, дайте посидеть. Еще немножко.
– Ты сидишь тут со вчерашнего дня, – орала Долли. – Ты должна встать, Манджу, иначе останешься тут навеки. Подумай о ребенке, вставай.
– Ребенку здесь хорошо. Оставьте нас. Завтра мы пойдем дальше. Не сейчас.
Долли не слушала.
– Мы не оставим тебя умирать, Манджу. Ты молодая женщина, у тебя ребенок…
Долли забрала у нее девочку, а Раджкумар рывком поднял Манджу на ноги. Он встряхнул ее с такой силой, что у Манджу зубы лязгнули.
– Ты должна идти, Манджу, нельзя сдаваться.
Она стояла под проливным дождем в своем белом вдовьем сари, с обкромсанными волосами и зло смотрела на него. На Раджкумаре была рваная лоунджи, облепленные грязью шлепанцы. Живот запал, на лице, покрытом рябью белой щетины, пылали налитые кровью глаза.
– Зачем, старик, зачем? – заорала на него Манджу.
Она презрительно назвала его буро[155], ей больше не было дела, что он отец Нила и что она всегда благоговела перед ним, теперь он был просто ее мучителем, который не давал ей насладиться покоем.
– Почему я должна куда-то идти? Посмотри на себя, ты никогда не сдавался – и теперь не сдаешься. И что это тебе принесло?
И вдруг, к ее удивлению, на глаза Раджкумара навернулись слезы и потекли по трещинам и морщинам исхудавшего лица. Он напоминал раненого ребенка – беспомощный, неспособный двинуться. На мгновение она подумала, что наконец-то победила, но тут вступила Долли. Она взяла мужа за руку, развернула лицом вперед, к следующей горной гряде. Он стоял с поникшими плечами, словно истина об их положении наконец-то дошла до него. Долли подтолкнула мужа:
– Ты не можешь остановиться сейчас, Раджкумар, – ты должен идти.
При звуке ее голоса в нем словно что-то сдвинулось с места. Раджкумар закинул на плечо вязанку дров и зашагал.
Попадались места, где тропы сливались, образуя бутылочное горлышко. Обычно у берега реки. На каждом таком перекрестье скапливались тысячи и тысячи людей, они сидели, ждали своей очереди, а потом переходили через топкие места крошечными неуверенными шажками.
Однажды они подошли к очень широкой и стремительной реке, и вода ее была холодна как лед.
На клочке песчаного берега, окруженном густыми джунглями, они увидели такое скопление людей, какого не встречали прежде, десятки тысяч – море голов и лиц.
Они присоединились к этой массе народа, кое-как устроились на песчаном берегу. Подождали, и вскоре подошел паром, неуклюжий с виду и не слишком большой. Манджу смотрела, как он покачивается на вздувшейся реке, это было самое красивое судно из всех, что она видела, и она знала, что это ее спаситель. Паром заполнился в считаные минуты и ушел вверх по течению, с пыхтением медленно скрылся за поворотом. Манджу не теряла надежды, она была уверена, что паром вернется. И точно, так и случилось. Паром появился опять. А потом еще раз, и еще, всякий раз почти мгновенно заполняясь.
Наконец подошла их очередь. Манджу передала ребенка Долли, а сама нашла на палубе место с краю, где можно было сесть у самой воды. Паром отплыл, она смотрела, как вода несется мимо; она видела водовороты и завихрения течения – каждое движение струи было словно выгравировано на поверхности. Манджу потрогала воду – та была очень холодная.
Где-то вдалеке слышался плач ребенка. Неважно, насколько шумно было вокруг, неважно, сколько вокруг народу, она всегда различала голос своей дочери. Она знала, что Долли скоро найдет ее и принесет ребенка, будет стоять над душой и следить, чтобы дитя было накормлено. Манджу расслабленно уронила руку с края палубы и затрепетала от прикосновения воды. Река, казалось, влекла ее к себе, манила. Она позволила руке понежиться в потоке, а потом опустила в воду и ногу. Почувствовала, как сари отяжелело, разворачиваясь в воде, как оно рвется на свободу, тянет ее, призывая следовать за собой. Она услышала плач и порадовалась, что дочь у Долли. С Долли и Раджкумаром девочка будет в безопасности, они доставят ее домой. Так будет лучше, пусть они – люди, которые знают, ради чего живут, – позаботятся о малышке. Она услышала голос Долли, зовущий ее: “Манджу, Манджу, осторожно…” – и поняла, что время настало. Так легко соскользнуть в реку. Вода была быстрой, темной и успокаивающе ледяной.
Часть седьмаяСтеклянный Дворец
40
Беле исполнилось восемнадцать, когда Долли и Раджкумар прошли через горы. День, когда они добрались до “Ланкасуки”, останется в ее памяти навсегда.
Шел 1942-й, самый страшный год, что переживала Бенгалия. В то время в Индии мало что знали о происходящем в Бирме и Малайе. Из-за военного времени и цензуры новости доходили отрывочные, а прежние каналы связи были нарушены. Годом раньше, когда первое эвакуационное судно из Рангуна прибыло в Калькутту, Бела с родителями отправились встречать его в порт. Среди пассажиров они надеялись увидеть Манджу. А вместо этого узнали, что Раджкумар и его семья решили остаться в Бирме.
А потом случились бомбардировка Рангуна и великий исход индийского населения на север. С прибытием в Калькутту первых беженцев Бела кинулась разыскивать, расспрашивать их, называла имена, адреса. Но так ничего и не узнала.
В том же 1942-м Махатма Ганди запустил движение “Вон из Индии!”[156]. Ума оказалась среди многих тысяч активистов Конгресса, попавших в тюрьму. Некоторые просидели в застенках до конца войны. Ума оставалась в заключении сравнительно недолго – она заболела тифом, и ее выпустили.
Ума находилась дома примерно два месяца, когда однажды днем старый сторож прибежал к ней с известием, что у ворот ее спрашивают какие-то нищие. В то время это было обычным делом. Бенгалия страдала от голода, одного из самых страшных в истории, город был переполнен голодающими беженцами со всей страны, люди ободрали всю траву и листву в парках, рылись в сточных канавах в поисках хоть зернышка риса.