Но Раджкумар всегда был на расстоянии лестничного пролета, поскольку после отъезда Долли он остался жить на первом этаже, в апартаментах Умы. У него была собственная комнатка рядом с кухней, маленькая, скромно обставленная, с узкой кроватью и парой книжных полок.
Единственным предметом роскоши в комнате Раджкумара был радиоприемник – старомодный “пайярд” в деревянном корпусе с затянутым тканью репродуктором. В послеобеденные часы Раджкумар всегда дремал с включенным радио. Джайя обычно выключала его, возвращаясь из школы, и наступившая тишина будила Раджкумара. Он садился, опираясь на подушки, устраивал внучку рядышком. Когда он обнимал Джайю за плечи, она целиком скрывалась в изгибе его локтя; руки у деда были огромные, кожа очень темная, со светлыми прожилками вен. Белые волоски на костяшках пальцев поразительно контрастировали с темной кожей. Раджкумар закрывал глаза, и впадины на его лице заполнялись складками кожи. А потом дед начинал говорить, рассказы лились потоком – о местах, которых Джайя никогда не видела и в которых никогда не бывала, – образы и сцены были такими яркими, что переливались из мерной чаши реальности в океан сновидений. Она жила в его историях.
Любимым убежищем Раджкумара был маленький буддийский храм в центре города, где в прошлом любила бывать и Долли. Здесь собиралась бирманская община Калькутты, и по особым случаям Раджкумар брал Джайю с собой. Храм устроили на пятом этаже ветхого старого здания, в районе, где улицы были забиты машинами, а воздух казался густым из-за дизельных выхлопов. Они ехали на автобусе через весь город и выходили на остановке “Больница Эдем”. Поднимались по истертым мраморным ступеням и на самом верху попадали в совершенно другой мир: полный света зал, благоухающий свежими цветами, с сияющими чистыми полами. На полу лежали тростниковые циновки, плетенные особым манером – вроде бы похожие на обычные индийские циновки, но в то же время иные.
По главным бирманским праздникам в храме всегда было людно и празднично. Водный фестиваль Тингьян открывал бирманский новый год, Васо знаменовал начало Тадин, ежегодного трехмесячного периода поста и воздержания, и Тадингуит, фестиваль света, отмечал завершение поста.
Однажды, когда Джайе было десять, Раджкумар повел ее в храм на Тадингуит. В храме толпилось множество народа. Женщины суетились в своих лоунджи, готовя угощение, стены светились от мерцающих огоньков сотен ламп и свечей. И вдруг посреди шума и суеты наступила тишина. По залу пробежали шепотки: “Принцесса… Вторая принцесса, она поднимается по лестнице…”
Принцесса вошла, и все принялись подталкивать друг друга локтями, возбужденно ахать, те же, кто знал, как это делается, выполняли шико. На принцессе была алая хтамейн, подвязанная своего рода кушаком, ей было под семьдесят, седеющие волосы завязаны на затылке в строгий маленький пучок. Крошечная женщина с добрым лицом и черными лучистыми глазами. Она тогда тоже жила в Индии, на горной станции Калимпонг, в обстоятельствах, как известно, крайне стесненных.
Принцесса обменивалась любезностями с окружающими. А затем взгляд ее упал на Раджкумара, и лицо разбежалось морщинками в нежной теплой улыбке. Она прервала беседу, толпа расступилась, и принцесса медленно прошла через зал. Теперь все глаза в храме были устремлены на Раджкумара. Джайя чувствовала, как ее распирает гордость за дедушку.
Принцесса сердечно приветствовала Раджкумара по-бирмански. Джайя не понимала ни слова из их разговора, но внимательно изучала лица обоих, ловила каждое выражение, улыбалась, когда они улыбались, хмурилась, когда они становились серьезными. Затем Раджкумар представил ее:
– А это моя внучка…
Джайя никогда раньше не видела принцесс и не знала, как себя вести. Но она не лишена была некоторой находчивости, тут же вспомнила фильм, который недавно смотрела, – “Золушка” – и изобразила реверанс, придерживая подол платья большим и указательным пальцами. За что была вознаграждена объятием принцессы.
Позже люди столпились вокруг Раджкумара, недоумевая, почему принцесса выделила его из всех. “Что сказала Ее Высочество? – галдели они. – Откуда она вас знает?”
– А, я знаком с ней почти всю жизнь, – небрежно бросил Раджкумар.
– Неужели?
– Ну да. Впервые я встретился с ней в Мандалае, когда ей было шесть месяцев от роду.
– О? И как же это вышло?
И тогда Раджкумару пришлось начать с самого начала, возвращаясь к тому дню, больше шестидесяти лет назад, когда он услышал грохот английской пушки, эхом прокатившийся по равнине до самых стен форта Мандалай.
В самом тихом уголке дома скрывалась ниша, служившая алтарем родителей Джайи и ее дяди Арджуна. В нише стояли две фотографии в рамках, одна со свадьбы Манджу и Нила – камера поймала их, когда они удивленно отвели взгляды от священного огня. Покрывало на миг соскользнуло с головы Манджу. Молодые улыбаются, лица их сияют счастьем. Фотография Арджуна была сделана на вокзале Ховрах – он в форме, весело смеется. За плечом его явственно различимо чье-то лицо, Бела рассказала племяннице, что это денщик дяди, Кишан Сингх.
Трижды в год Бела и Джайя проводили небольшую церемонию у алтаря. Украшали фотографии цветочными гирляндами и воскуряли благовония. Бела вручала Джайе цветы, объясняя, как оказать почести матери, отцу и Арджуну – дяде, которого девочка никогда не видела. Но когда Бела зажигала палочки дхууп[158], их всегда было не три, а четыре. И Джайя, не задавая вопросов, знала, что четвертая – для Кишана Сингха, он тоже числился среди их умерших.
И только когда Джайе исполнилось десять и она уже осознавала растущий интерес к фотографии и фотоаппаратам, она догадалась спросить тетю про фото и кто их сделал.
– Я думала, ты знаешь, – озадаченно проговорила Бела. – Их сделал твой дядя Дину.
– А кто это? – удивилась Джайя.
Вот так Джайя и узнала, что у нее был еще один дядя, с отцовской стороны, – дядя, память которого никогда не почитали, потому что судьба его была неизвестна. В “Ланкасуке” никто не говорил о Дину – ни Раджкумар, ни Ума с Белой. Никто не знал, что с ним сталось. Известно было, что он оставался в Морнингсайде до самого конца 1942 года. После этого в какой-то момент уехал в Бирму. С тех пор о нем ничего не слышали. В глубине души каждый подозревал, что Дину стал очередной жертвой войны, но никто не хотел первым произнести вслух страшные слова, и в итоге имя Дину вообще никогда не упоминали.
Начиная с конца 1940-х тени Второй мировой сгустились над Бирмой. Сначала затяжная гражданская война и масштабное коммунистическое восстание. Потом в 1962 году генерал Не Вин захватил власть в результате переворота, и страна превратилась в объект диких маниакальных капризов диктатора, “золотая” Бирма стала синонимом нищеты, тирании и слабой государственности. Дину был среди миллионов тех, кто растворился во тьме.
До самой свадьбы Джайя жила в “Ланкасуке”, с Белой, Умой и Раджкумаром. Замуж она вышла совсем юной, в семнадцать лет. Ее муж был врачом, на десять лет старше нее. Они очень сильно любили друг друга, а через год после свадьбы у них родился сын. Но когда мальчику шел третий год, произошла трагедия: его отец погиб в железнодорожной катастрофе.
Вскоре после несчастья Джайя вернулась в родной дом. При поддержке тети Белы она поступила в Калькуттский университет, получила степень и нашла работу преподавателя в колледже. Она много трудилась, чтобы дать сыну хорошее образование. Мальчик окончил лучшую школу в городе, потом колледж, а в двадцать два года выиграл стипендию и уехал за границу.
И впервые за многие годы у Джайи появилось время для себя. Она возобновила работу над давно отложенной докторской диссертацией по истории фотографии в Индии.
В 1996-м колледж отправил Джайю на конференцию по истории искусства в Университет Гоа. Во время пересадки в аэропорту Бомбея ее настиг худший кошмар аэропортов: на стойке регистрации сообщили, что самолет переполнен. Если она хочет быть уверена, что получит место, придется подождать пару дней, либо авиакомпания готова оплатить поездку на автобусе или поезде.
Размахивая билетом, Джайя поспешила к другой стойке. И оказалась в конце длинной очереди разгневанных людей, все кричали администратору одно и то же: “Но у нас забронировано…”
Джайя была худощавого телосложения и среднего роста. С ее дымчато-седыми волосами она выглядела ровно тем, кем и являлась, – скромным и сравнительно замкнутым преподавателем колледжа, которому часто трудновато поддерживать порядок в классе. Она понимала, что нет никакого смысла добавлять свой голос к хору возмущения у стойки регистрации, – там, где потерпели неудачу остальные, такой человек, как она, не имеет никаких шансов на победу. И решила ехать поездом.
Бомбей Джайя знала плохо. Получив ваучер, она отправилась на вокзал Шиваджи на автобусе, предоставленном авиакомпанией. Сверившись с расписанием, выяснила, что до ближайшего поезда еще несколько часов. Билет есть, и Джайя решила прогуляться. Оставив чемодан в камере хранения, вышла в город. Близился вечер, и в городе начинался час пик, она позволила нахлынувшей толпе подхватить и унести ее.
Через некоторое время Джайя обнаружила, что стоит у тонированных дверей художественной галереи, где внутри работал кондиционер. Ее дыхание оставило туманный ореол на холодном зеленом стекле. На двери висела афиша выставки недавно открытых работ фотографа-новатора начала века, доселе неизвестной женщины-парси. В верхней части афиши имелась уменьшенная репродукция одной из фотографий выставки – групповой портрет четырех сидящих человек. Что-то в этой картинке привлекло взгляд Джайи. Она толкнула дверь. В галерее было прохладно и почти пусто. На табурете примостился обязательный чокидар, а за столом сидела скучающая женщина в шелковом сари и с бриллиантовым колечком в ноздре.
– Не могли бы вы показать фотографию с вашего объявления?
Женщина, должно быть, расслышала взволнованные нотки в голосе Джайи, потому что торопливо вскочила и повела ее в дальний конец зала.