42
Вернувшись в Калькутту, Джайя начала разбирать огромное собрание документов и записей, которые Ума завещала ей. Джайя время от времени подумывала написать биографию двоюродной бабушки, один крупный издатель даже предложил ей контракт на книгу. В последнее время вновь возрос интерес к Уме как первой в своем роде политической фигуре. И непременно должна была появиться биография – Джайе неприятно было думать, что книгу напишет кто-то чужой.
Несколько дней Джайя разбирала бумаги Умы, многие были изъедены жучками. Странно, но чем больше она читала, тем больше думала о Раджкумаре. Словно вернулись детские ассоциации. Все годы, что она его знала, дедушка жил внизу, в маленькой каморке в квартире Умы. В этой совместности проживания не было ни малейшего намека на супружество, Раджкумар занимал в доме промежуточный статус между бедным родственником и прислугой. Но география дома была такой, как была, и для Джайи это означало, что думать об одном из них означало одновременно думать и о другом, что спускаться к дедушке означало также навещать двоюродную бабушку.
Воспоминания нахлынули на Джайю. Она вспомнила тот особый тон, которым Раджкумар, бывало, несколько раз в день произносил: “О, Бирма… Бирма была золотой землей…” Вспомнила, как он любил курить бирманские чируты – длиннее и толще индийских биди, но не такие темные и большие, как сигары. Такие чируты нелегко было раздобыть в Индии, но находились заменители, которые Раджкумар полагал приемлемыми. Недалеко от “Ланкасуки” была лавка с пааном[159], где продавались эти чируты. Джайя иногда ходила туда с дедушкой. Она помнила, как он прищуривался, закуривая, потом выпускал облако серого дыма и начинал: “О, Бирма – так вот…”
Паан-валла, хозяин лавки, был человеком вспыльчивым. Однажды он огрызнулся на Раджкумара: “Ну да, да, хватит уже повторять. Твоя Бирма такая золотая, что можно таскать самородки прямо из говна…”
Джайя вспоминала, как ходила с Раджкумаром в бирманский храм на севере Калькутты. Помнила людей, которые там собирались, – многие из них были индийцами, которые бежали из Бирмы в 1942-м, как Раджкумар. Были там гуджарати, бенгальцы, тамилы, сикхи, евразийцы. В храме все они говорили по-бирмански. Некоторые преуспели после отъезда – создали новый бизнес, выстроили новые дома, – другие посвятили себя детям и внукам, как Раджкумар, который выстроил свою новую жизнь вокруг Джайи. Не все из посещавших храм были буддистами по рождению или убеждениям. Они приходили туда, потому что это было место, где они могли встретить таких же, как они, людей, которым можно сказать: “Бирма – это золотая земля” – и знать, что слушающий просеет эти слова сквозь сито изгнания, выбирая свои особые смыслы. Она вспомнила, с каким нетерпением они ждали новостей из Бирмы, как жаждали услышать хоть словечко о тех, кто остался там. Она вспомнила волнение, с которым встречали вновь прибывших, как их осаждали вопросами “А как там?..” и “Есть ли вести о том-то и том-то?”.
Раджкумар всегда был самым шумным, громче всех задавал вопросы своим гулким басом, перекрикивая остальных, – вопросы о ком-то с бирманским именем, о человеке, о существовании которого Джайя не знала, как и не знала, что он приходится ей дядей. Она о нем ничего не знала, пока Бела не рассказала ей о дяде Дину..
Эти воспоминания повлекли за собой новые размышления. Джайя отложила бумаги Умы и достала собственную папку – вырезки из прессы, которые она собирала последние девять лет. Она начала эту работу в 1988 году, читая о зарождении демократического движения в Рангуне. Те события пробудили в ней интерес к земле ее корней. Она начала искать информацию о том, как появилась лидер движения Аун Сан Су Чжи[160], перечитала тьму материалов, которые аккуратно собирала в отдельную папку. В августе 1988-го, когда военная хунта нанесла удар, бросив Аун Сан Су Чжи в тюрьму и развязав жестокие репрессии, Джайя ночами просиживала, слушая Би-би-си. Она искала все, где имелось описание последовавшего: кровопролитие, массовые расстрелы, тюремные заключения, разгон активистов.
Сейчас, просматривая уже пожелтевшие вырезки, Джайя зацепилась взглядом за газетное фото – портрет Аун Сан Су Чжи. Поразительное фото, в нем было нечто, отличавшее его от большинства газетных снимков. Фотограф поймал лицо Аун Сан Су Чжи в момент тихой задумчивости, и что-то в этом снимке напомнило ей фотографии в серебряных рамках, стоявшие на комоде Белы.
Джайя присмотрелась к строчке, напечатанной мелким шрифтом. Автором фото назван некий У Тун Пе. Она произнесла имя вслух, и что-то всколыхнулось в глубинах памяти. Джайя поспешила в комнату Белы:
– Ты помнишь бирманское имя Дину?
– Погоди-ка… – Бела задумчиво потеребила седую прядь. – Тун что-то там. Но в Бирме же частица все время меняется, по мере того как ты взрослеешь. Если ты женщина, то сначала ты Ма, потом становишься До, а если мужчина, то сначала ты Маун, потом Ко, а потом У. Так что если он сейчас жив, то должен быть У Тун… В общем, что-то вроде того.
Джайя показала фото, ткнула в имя фотографа:
– Похоже?
Бела нацепила очки и, прищурившись, вгляделась.
– У Тун Пе? Дай подумать… – Она забормотала: – Ко Тун Пе… У Тун Пе… Ну да! Вроде так… Но когда была сделана фотография?
– В восемьдесят восьмом.
Бела вздохнула:
– Я знаю, о чем ты думаешь, Джайя. Но не обольщайся. Это может быть другой человек. В Бирме тысячи людей с одинаковыми именами. И в любом случае в 1988-м Дину было семьдесят четыре. То есть если он до сих пор жив, ему должно быть восемьдесят два. И он никогда не был крепок здоровьем, с его-то ногой. Очень маловероятно…
– Ты, наверное, права, – сказала Джайя, забирая фотографию. – Но мне все равно нужно выяснить. Я должна быть уверена.
Бела подсказала Джайе следующую зацепку. Она назвала имя: Илонго Алагаппан.
– Попробуй отыскать его, если кому-то известно что-то про Дину, так только ему.
За последние два года Джайя, чтобы регулярно общаться с сыном, освоила интернет и электронную почту. Она иногда заглядывала в одно интернет-кафе, чтобы проверить свой почтовый ящик или поискать какую-нибудь информацию. Туда она и отправилась. Для начала ввела поиск по словам “У Тун Пе”. Ничего не вышло. Она вздохнула. Потом набрала “Илонго Алагаппан”.
В течение долгой, выматывающей нервы минуты на мониторе мигала иконка. И наконец возник список упоминаний “Илонго Алагаппан”, и он был огромный – пятьсот шестьдесят пунктов. Джайя подошла к столу менеджера:
– Думаю, мне понадобится еще час. Или даже два…
Вернувшись за компьютер, она начала с номера один, копируя информацию в отдельный файл. Оказалось, что этот Илонго – заметная фигура в малайзийской политике, он был министром в правительстве, удостоен титула “дато”[161]. Карьера его началась после войны, когда на плантациях стали появляться профсоюзы. Многие тогда активно включались в политическую жизнь, и Илонго был среди них; за несколько лет он стал одним из самых влиятельных профсоюзных лидеров в стране – практически легендой плантаций. Он основал кооператив и собрал достаточно средств, чтобы выкупить плантацию Морнингсайд. Это случилось в то время, когда цены на каучук резко упали и тысячи работников потеряли свои места. Илонго превратил Морнингсайд в одно из ведущих предприятий кооперативного движения. Профсоюзы плантационных рабочих стали образцовой историей успеха: они создали систему здравоохранения, пенсий, образовательные программы, проекты переподготовки рабочих.
Одна из ссылок вела на сайт “Кооператива Морнингсайд”. Джайя решила рискнуть. Она вошла в систему и оставила сообщение для Илонго. Назвала себя и сказала, что собирает материалы для книги – о своей двоюродной бабушке Уме и своем дедушке Раджкумаре. Она очень хотела бы взять у него интервью, написала Джайя, и была бы признательная за положительный ответ.
На следующий день ей позвонил менеджер компьютерного центра.
– Отличные новости, диди![162] – взволнованно прокричал он. – Вам сообщение! Из Малайзии! Мы ужасно рады! Кто-то прислал вам билет на самолет…
Сходство Илонго с Раджкумаром было настолько поразительным, что когда Джайя впервые увидела его на вокзале в Сунгай Паттани, волоски на ее затылке встали дыбом. Илонго, как и Раджкумар, был внушительного сложения – высокий, широкоплечий, – очень смуглый и тоже с солидным животом, который образуется не от недостатка движения, а от избытка энергии, – живот как дополнительный топливный бак, прикрепленный снаружи грузовичка. Волосы были седыми и взъерошенными, и их было много – на руках, на груди, на пальцах, их белизна резко контрастировала с цветом кожи. Лицо, как и у Раджкумара, изрезано глубокими морщинами, с тяжелыми складками и провисшими брылями; весь он был огромным, грозным и, казалось, состоявшим из сплошной брони, как будто природа создала его для выживания в морских глубинах.
И только голос совсем не походил на голос Раджкумара. Английский его был отчетливо малайзийским – мягкий, приправленный текучими вопросительными оборотами – ла?[163] Очень обаятельная, дружелюбная манера речи.
Они вышли на улицу, и Илонго подвел ее к основательному на вид квадратному “ленд крузеру”. На дверце нанесен логотип кооператива, владеющего Морнингсайдом. Они сели в машину, Илонго вынул плоский портсигар и закурил чируту. Это добавило жутковатого сходства с Раджкумаром.
– Итак, – сказал он, – расскажите мне о вашей книге. О чем она будет?
– Пока не знаю точно, – ответила Джайя. – Возможно, после разговора с вами идея станет более определенной.
По пути в Морнингсайд Илонго немного рассказал о своей жизни и о том, как создавался “Кооператив Морнингса