йд”. Тимоти Мартинс, брат Элисон, во время войны служил переводчиком в американской армии на Тихоокеанском фронте. В конце войны он ненадолго приехал в Сунгай Паттани. Илонго встретился с ним. “Вы хотите заглянуть в Морнингсайд?” – спросил Илонго. Тимоти ответил коротким “нет”. Он не желал возвращаться, поместье было живым напоминанием обо всем, что ему хотелось стереть из памяти, – смерть родителей, сестры, дедушки, – и больше всего на свете он хотел избавиться от поместья. Вдобавок никакого интереса к плантациям у него не было. Будущее каучука как сырья представлялось не слишком радужным. Война подтолкнула исследования, и разного рода замены уже были на подходе. “Я собираюсь выставить Морнингсайд на продажу, – сообщил Тимоти. – Передай всем работникам”.
Поместье пытались продать в течение двух лет. Покупателей не находилось. Тимоти был не единственным бизнесменом, который понимал, что спрос на каучук исчерпал себя. По всей Малайе тысячи работников остались без работы, инвесторы выкупали поместья и распродавали их участками. В итоге Илонго решил взять дело в свои руки: либо так, либо наблюдать, как все окажутся на улице. Он обходил людей с чашей для подаяний – в прямом смысле – и в конце концов собрал нужную сумму.
– Вон оно, – гордо показал вперед Илонго. – Морнингсайд.
Они въехали под арку с названием. Надпись Поместье Морнингсайд была выведена изящными, слегка выцветшими готическими буквами. Ниже, поярче, но гораздо более простым шрифтом: Собственность Кооператива малайзийских плантационных рабочих. Прямо по курсу высилась гора Гунунг Джерай, ее вершина была окутана плотным покрывалом облаков.
Дорога вилась в гору, мимо чередующихся посадок каучука и еще одной культуры – маленькой кургузой пальмы. Это масличные пальмы, объяснил Илонго, сейчас более выгодная инвестиция, чем каучук, и плантация увеличила площадь под нее.
Джайю масличные пальмы просто очаровали – гроздья желто-оранжевых плодов свисали с коротких, похожих на пеньки стволов, каждый размером с ягненка. Воздух был совершенно неподвижен и казался почти жирным на ощупь. Между пальмами стояли на высоких шестах скворечники. Это для сов, объяснил Илонго, богатые маслом плоды привлекают огромное количество грызунов, а птицы помогают контролировать их численность.
А потом впереди возник Морнингсайд-хаус. Недавно покрашенный, он выглядел очень жизнерадостно: крыши и ставни красные, а сам дом светло-салатового цвета. Перед домом – под навесом, вдоль дорожки, у входа – стояли автомобили и грузовики. По всему двору сновали люди.
– Я смотрю, у вас тут оживленно, – заметила Джайя.
– Это точно, – улыбнулся Илонго. – Мне нравится, что дому нашлось полезное применение. Мы с семьей занимаем только часть, а другая часть особняка – контора кооператива. Я не хотел, чтобы дом превратился в памятник. Лучше вот так, с пользой для дела.
Они подъехали к заднему крыльцу. Миссис Алагаппан, жена Илонго, высокая седая женщина в зеленом шелковом сари, уже ждала их. Они жили на своей половине дома вдвоем: дети выросли, “все устроились, и у них все слава богу”. Одна дочь на государственной службе, другая врач, а сын бизнесмен, обосновался в Сингапуре.
– Так что мы теперь остались вдвоем.
Каждый год зимой они отправляются в морской круиз. Дом полон сувениров из поездок в Южную Африку, на Маврикий, Фиджи, в Австралию, есть даже фотография, как они вдвоем танцуют на палубе лайнера. Она в шелковом сари, а он в сером костюме для сафари.
В честь гостьи миссис Алагаппан приготовила идли[164] и доса[165]. После ланча Джайю проводили в ее комнату. Переступив порог, Джайя замерла, оказавшись лицом к лицу с горой, смотрящей прямо в открытое окно. Облака над вершиной рассеялись. Рядом с окном на стене висела фотография с точно таким же видом.
Джайя застыла, переводя взгляд с фотографии на гору и обратно. Илонго стоял рядом.
– Дато? – повернулась она к нему. – Кто сделал этот снимок?
– Кто, как думаешь? – улыбнулся он.
– Кто?
– Твой дядя, Дину.
– А у вас есть еще его работы?
– Да, много. Он оставил здесь громадную коллекцию. Потому я и хотел, чтобы ты приехала. Подумал, он хотел бы, чтобы они хранились у тебя. Я старею и боюсь, что фотографии потеряются. Я писал Дину, спрашивал, как поступить, но он так и не ответил…
– Так вы с ним общаетесь?
– Я бы так не сказал, но однажды до меня дошли новости о нем.
– Когда?
– О, довольно давно…
Лет пять назад, сказал Илонго, кооператив решил организовать программу для мигрантов. Растущее благосостояние Малайзии стало привлекать множество мигрантов со всего региона. Некоторые рабочие прибывали из Бирмы (или Мьянмы, как она теперь называлась). Нелегально пересечь границу между Мьянмой и Малайзией было не так уж трудно, границы двух государств разделяли лишь несколько сотен миль побережья. Среди мигрантов из Мьянмы были те, кто активно участвовал в демократическом движении. После репрессий 1988 года они ушли в подполье, а позже бежали через границу. Совершенно случайно Илонго встретил активиста индийского происхождения – молодого студента, который хорошо знал Дину. Парень рассказал, что когда в последний раз слышал о нем, Дину жил один в Рангуне – Янгоне, как его теперь называли.
Больше тридцати лет, как узнал Илонго, Дину был женат на известной бирманской писательнице. Его жена, До Тхин Тхин Айе, была тесно связана с демократическим движением. После переворота и она, и Дину оказались в тюрьме. Их выпустили через три года заключения. Но До Тхин Тхин Айе в тюрьме заразилась туберкулезом и умерла спустя год после освобождения. Это случилось четыре года назад, в 1992-м.
– Я спросил, есть ли способ связаться с ним, – сказал Илонго. – Мальчик ответил, что это будет непросто – хунта запретила Дину пользоваться телефоном или факсом. Даже письма с трудом доходят, но это единственный способ, сказал он. Я, конечно, написал, но ответа так и не получил. Полагаю, письмо перехватили…
– Но адрес у вас есть?
– Да. – Илонго достал из кармана листок бумаги. – У него была маленькая фотостудия. Снимал портреты, свадебные фотографии, семейные. Всякое такое. Это адрес студии, он жил прямо над ней.
Он протянул Джайе листок, помятый и в пятнах. Она внимательно всматривалась, разбирая буквы. Стеклянный Дворец, фотостудия.
43
Спустя несколько месяцев Джайя шла по тихой и немноголюдной улочке в старом квартале Янгона. Плиты тротуара вспучились и потрескались, из трещин пробивались сорняки. Штукатурка на стенах местами осыпалась, краска давно слезла. Мельком она видела дворы, где прямо в дверных проемах росли деревья. Была середина декабря, ясный прохладный день. Машин на улицах почти не видно, детвора, вернувшаяся из школы, играла в футбол прямо на мостовой, с обеих сторон на улицу смотрели решетчатые окна. Джайя вдруг осознала, что она тут единственная, кто одет не в лоунджи, – женщины в сари встречались редко, а брюки носили, кажется, исключительно полицейские и военные. У нее было ощущение, что множество глаз наблюдает за ней.
Виза позволяла Джайе находиться в Бирме всего одну неделю. За такое короткое время трудно найти человека. А вдруг Дину уехал в гости к друзьям или путешествовать? Ей снились кошмары, в которых она ждала в каком-то сомнительном и опасном грязном отеле, где никого не знала.
Еще в аэропорту Калькутты она поймала себя на том, что переглядывается с попутчиками. Все они словно пытались вычислить, зачем остальные направляются в Янгон? Какого рода дела могут привести человека в Мьянму? Все пассажиры были индийцами, как и Джайя, и она с первого взгляда могла сказать, что едут они туда по той же самой причине – разыскивать родственников или проследить старые семейные связи.
Джайе пришлось проявить некоторую настойчивость, чтобы получить место у окна. Она с нетерпением ждала возможности сравнить свои впечатления от поездки в Янгон с рассказами, которые слушала много лет. Но едва она оказалась в кресле, как ее охватила паника. Если она найдет Дину, где гарантия, что тот захочет разговаривать с ней? Чем больше она думала, тем большая неуверенность росла в душе.
И вот она здесь, на улице, которая называется так же, как та, что указана в адресе. Нумерация домов очень запутанная – цифры, дроби и буквы. Низенькие воротца вели во дворы, которые оказывались не дворами, а переулками. Джайя зашла в аптеку уточнить дорогу. Мужчина за прилавком посмотрел на листок с адресом и указал на соседний дом. Выйдя, она обнаружила две двери вровень с тротуаром, которые вели в вестибюль большого старинного здания. Маленькую, написанную по-бирмански от руки вывеску она заметила не сразу, внизу, как будто задним числом, было добавлено несколько слов на английском: Стеклянный Дворец, фотостудия.
Итак, она на месте, но дверь заперта, и студия явно закрыта. Джайя уже готова была разочарованно развернуться и уйти, как увидела, что аптекарь машет ей, указывая на узкий проулок, прямо рядом со “Стеклянным Дворцом”. За углом оказалась еще одна дверь, вроде бы запертая изнутри. В щелочку она разглядела двор, а дальше затененный лабиринт старого традиционного дома. Оглянувшись через плечо, Джайя увидела, как аптекарь энергично размахивает руками, явно подсказывая, что надо входить. Она постучала и, не дождавшись ответа, стукнула посильнее. Створки двери вдруг поддались. Джайя толкнула их и вошла во двор. В дальнему углу у очага сидели на корточках две женщины. Она подошла к ним, спросила: “У Тун Пе?” Обе с улыбкой закивали и показали на винтовую лестницу, ведущую на второй этаж.
Поднимаясь по ступеням, Джайя услышала, как наверху говорят по-бирмански. Голос явно принадлежал старому человеку – дрожащий и слабый. Человек, похоже, произносил речь – лекцию или доклад. Он говорил отрывистыми фразами, которые прерывались коротким покашливанием. Джайя очутилась на лестничной площадке, на полу выстроились десятки пар тапочек и сандалий. Дверь в квартиру была лишь приоткрыта, так что она не могла заглянуть внутрь. Однако ясно, что там много людей, и ей вдруг пришло в голову, что она могла попасть на политическую встречу – вероятно, подпольную. Джайя испугалась – не сочтут ли ее появление нежелательным вторжением. Но тут ее ждал сюрприз – оратор произнес несколько имен, не бирманских и хорошо ей знакомых: Эдвард Уэстон, Эжен Атже, Брассай. Любопытство возобладало над осмотрительностью. Джайя сбросила шлепанцы и вошла.