Просторная комната с высоким потолком была полна людей. Некоторые сидели на стульях, но большинство расположилось на циновках прямо на полу. Народу было слишком много, и, несмотря на жужжавшие на столах вентиляторы, в помещении стояла жаркая духота. Два высоких окна с белыми ставнями в дальнем конце комнаты, голубые стены в разводах сырости, потолок в одном углу черный от копоти.
Лектор сидел в ротанговом кресле, накрытом зеленой накидкой. Кресло стояло так, что говоривший был обращен лицом к двери, и Джайя оказалась прямо напротив. Волосы старика были аккуратно подстрижены и разделены на прямой пробор, седина тронула только виски. На нем была темно-лиловая лоунджи и синяя трикотажная футболка с каким-то вышитым логотипом на груди. Он был очень худым, лоб и щеки изборождены морщинами, все эти трещины и складки подрагивали, словно рябь на воде. Это было очень красивое лицо, исполненное достоинства, и возраст лишь придавал ему значительности, а подвижные черты свидетельствовали о богатой гамме чувств этого человека, словно его способность переживать превосходила способность других на несколько дополнительных регистров.
Джайя вдруг сообразила, что никогда не видела фотографии дяди Дину, тот всегда стоял за камерой, а не перед ней. Это ведь он? Никакого сходства с Раджкумаром – на ее взгляд, он выглядел чистым бирманцем, но это не редкость среди людей, в которых индийская кровь смешалась с бирманской.
Лектор держал в руках большой плакат – вероятно, в качестве иллюстрации лекции. На снимке была изображена раковина. Чувственно округлый хвост закручивался в хоботок, который будто бы выступал над поверхностью бумаги. Джайя узнала репродукцию величественного наутилуса Уэстона.
Никем не замеченная, Джайя стояла в дверях пару минут. Но внезапно все лица в комнате повернулись к ней. Наступила тишина, и комнату будто накрыла пелена страха. Старик отложил плакат, медленно встал. Он один казался спокойным и явно не боялся. Подхватив трость, он поковылял к Джайе, чуть подволакивая правую ногу. Всмотрелся в ее лицо и что-то сказал по-бирмански. Джайя, помотав головой, выдавила улыбку. Стало ясно, что она иностранка, и Джайя почти услышала вздох облегчения.
– Итак? – спокойно спросил он по-английски. – Чем могу вам помочь?
Джайя хотела было сказать, что ей нужен У Тун Пе, но в последний миг передумала.
– Я ищу господина Динанатха Раха…
Морщины на его лице пришли в движение, словно порыв ветра пронесся над озером.
– Откуда вы знаете это имя? Прошло много-много лет с тех пор, как я слышал его.
– Я ваша племянница. Джайя, дочь вашего брата…
– Джайя!
Они, оказывается, сменили язык, и теперь он говорил с ней на бенгали. Уронив трость, он положил ладонь ей на плечо и пристально вгляделся, словно ища в чертах подтверждение ее слов.
– Иди присядь рядом, – тихо сказал он. – Я закончу через несколько минут.
Джайя проводила старика к его креслу, уселась рядом на полу, скрестив ноги. Теперь, лицом к аудитории, Джайя видела, что компания собралась весьма пестрая – молодые и старые, юноши и девушки, мужчины и женщины. Все они были бирманцами, но в некоторых угадывались индийские черты, в некоторых китайские. Одни были в добротной одежде, а другие в обносках. Вот студент в черной кепке от Джорджио Армани, а в углу трое монахов в шафрановых балахонах. Но все с одинаково напряженным вниманием слушали Дину, кое-кто даже записывал.
По периметру комнаты выстроились застекленные книжные шкафы. На свободной от шкафов стене висели десятки, а может, даже сотни фотографий, похожих на вырезки из книг и журналов, – и в деревянных рамках, и наклеенные на картон. Некоторые снимки Джайя узнала – репродукции известных фотографий: знаменитая ракушка Уэстона; женщины Картье-Брессона, в паранджах стоящие на холме в Кашмире; фотография старого дома в Калькутте Рагхубира Сингха[166].
В одном из углов комнаты она увидела празднично украшенный стол. Над ним висел вручную написанный транспарант: Happy Birthday. На столе громоздились упакованные подарки, стояли закуски и бумажные стаканчики…
Да что тут вообще происходит?
Дину закончил под радостные взрывы смеха. Он с улыбкой повернулся к Джайе, попросил прощения, что заставил ее ждать.
– Ты застала меня как раз посреди еженедельной встречи… Я называю это “мой день Стеклянного Дворца”.
– Ждала я совсем недолго. А о чем вы говорили?
– О фотографии… о картинах… обо всем, что приходит в голову. Я просто начинаю, а они потом подхватывают. Прислушайся. – Он улыбался, оглядывая комнату, слушатели уже вовсю гомонили.
В дальнем конце несколько человек надували воздушные шарики.
– Это занятия? – спросила Джайя. – Курс лекций?
– Нет! – рассмеялся Дину. – Они просто приходят каждую неделю, кто-то впервые, кто-то уже бывал раньше. Студенты, художники, те, кто стремится стать фотографом. Большинство из них, конечно, не могут позволить себе приобрести камеру – ты же знаешь, какие мы нищие тут, в нашей Мьянме. – Он саркастически усмехнулся, произнося это слово. – Но даже будь у них камера, где взять средства, чтобы купить пленку, проявить, распечатать?.. У некоторых из них имеются деньги – может, их родители контрабандисты, или чиновники, или военные… я не спрашиваю. Лучше не знать. Они фотографируют и приносят сюда снимки. Мы рассматриваем и обсуждаем… Или я раздаю копии старых фотографий, и мы вместе думаем, почему они хороши, а почему нет. “Стеклянный Дворец” – единственное место в Янгоне, где можно увидеть такие вещи… произведения современного искусства. – Он поднял трость и указал на книжные шкафы: – Книги, журналы… их очень трудно, почти невозможно здесь достать – из-за цензуры. Это одно из немногих мест, где их можно найти. Люди это знают, потому и приходят…
– Откуда у вас эти книги?
– Это была нелегкая задача, – рассмеялся Дину. – Я свел дружбу со старьевщиками, мусорщиками, с нищими, что роются в помойках. Рассказал, чего хочу, и они начали оставлять это для меня. Иностранцы, которые живут в Янгоне, – дипломаты, сотрудники гуманитарных организаций и так далее, – они много читают. Им здесь больше нечем заняться, понимаешь… за ними все время следят. Вот они и привозят с собой книги и журналы и время от времени выбрасывают их… К счастью, у военных не хватает воображения проверять еще и помойки. Вот так книги находят путь к нам. Все, что в этих шкафах, книгу за книгой, собрали для меня мусорщики. Иногда я представляю, как изумились бы владельцы, узнай они… Мне понадобилось довольно много времени. Потом слух постепенно распространился, и люди потянулись сюда, заходили, смотрели и часто не могли понять, что же они видят, они расспрашивали меня, а я делился своим мнением. Сначала это было всего несколько человек, потом больше и больше. Сейчас люди собираются каждую неделю, приходят, даже если меня нет… тогда рассказывает кто-то другой, они смотрят фотографии… Те, кто может, вносят пожертвования – на чай, сладости, закуски. Кто не может… ну до сих пор никого не прогоняли. Сегодня вот у него, – он показал на молодого парня, – день рождения. Его друзья устраивают вечеринку. Такое часто случается, здесь они чувствуют себя свободно, а я поощряю их говорить обо всем, что придет в голову… говорить свободно, даже о самых обычных вещах. Для них это настоящее приключение, открытие…
– В каком смысле?
– Ты должна понять, – вздохнул он, – что всю жизнь их учили подчиняться… родителям, учителям, военным. Вот что воспитывает в них здешняя система образования – привычку подчиняться… Но когда они приходят сюда, – старик подмигнул, – оказывается, что никто ни за что не ругает, можно говорить что угодно. Они могут критиковать даже родителей, если захочется… Многих такая свобода повергает в шок, некоторые уходят и никогда больше не возвращаются… но многие появляются вновь и вновь…
– И о политике вы тоже разговариваете?
– Постоянно. В Мьянме невозможно не говорить о политике…
– А военные не вмешиваются? Не пытаются прекратить? Не подсылают шпионов?
– Пытаются, конечно. И шпионов засылают… Вероятно, и прямо сейчас здесь толкутся несколько шпиков – в Мьянме шпики повсюду. Но здесь никто не обсуждает ничего конкретного, мы говорим только об идеях, и им известно, что я больше не участвую ни в одном движении… здоровье не позволяет. Глядя на меня, они видят измученного старого калеку… в этом смысле тело меня защищает… Пойми, сознание у этих людей едва ли не средневековое, они попросту не видят угрозы в том, что мы тут обсуждаем. Они никогда не смогут понять, что именно притягивает людей в эту комнату, здесь нет ничего, что, с их точки зрения, должно притягивать – ни выпивки, ни наркотиков, ни тайных заговоров… Это их непонимание нас и охраняет. И когда мы говорим о политике, то делаем это так, что придраться невозможно. В Мьянме давно освоили язык иносказаний, умалчиваний. Сегодня, например, я говорил о теории превизуализации Эдварда Уэстона, что фотограф должен видеть суть снимаемого объекта в своем сознании. И если ему это удается, то камера уже становится неважна, она лишь средство…. Ничто не должно вставать между вами и вашим внутренним стремлением… Никакая камера, никакой объектив… – Он улыбнулся и чуть пожал плечами: – К этому я мог бы добавить, что и никакая преступная банда вроде здешнего режима, но мне нет нужды объяснять им так подробно… Они поняли, что я хотел сказать, ты же видела, как они смеялись и аплодировали… В “Стеклянном Дворце” и фотография становится тайным языком.
А в противоположном углу полным ходом праздновали день рождения. Народ загалдел, призывая Дину. Он встал и направился к столу, тяжело опираясь на трость. Там стояли блюда с жареными закусками, торт и пара больших пластиковых бутылок кока-колы. В центре стола торчала большая банка канадского пива – точно декоративная ваза. Дину пояснил, что один из постоянных гостей “Стеклянного Дворца” – сын высокопоставленного генерала. Он приходит тайком от родных и иногда приносит то, что в этой стране доступно только контрабандистам и верхушке хунты. Пивная банка украшает стол уже больше года.