– У меня нет оружия, – сказал он на хиндустани.
– Покажи, что у тебя в сумке, – не обращая внимания на его слова, приказал солдат.
Дину развел в стороны края сумки.
– Что внутри?
Дину вынул фляжку с водой и сверток с вареным рисом. Выражение глаз солдата заставило его замереть. Он развернул банановый лист и протянул еду:
– Вот. Бери. Ешь.
Солдат поднес комок риса ко рту и жадно проглотил. Вблизи Дину видел, что его состояние даже хуже, чем показалось сначала: белки глаз желтушные, кости выпирают, кожа в бледных пятнах, а в уголках рта язвы. Дину внимательно наблюдал за ним с минуту, и вдруг ему почудилось нечто знакомое в облике солдата. Да, он узнал его. И недоверчиво спросил:
– Кишан Сингх?
Солдат, прищурив пожелтевшие глаза, непонимающе уставился на него.
– Кишан Сингх, ты меня помнишь?
Солдат медленно кивнул. Выражение лица его почти не изменилось, как будто он настолько устал, что не в силах был изобразить узнавание.
– Кишан Сингх, Арджун с тобой?
Кишан Сингх еще раз кивнул. Потом повернулся спиной, выбросил обертку от риса и пошел обратно в лес.
Дину потянулся к котомке, достал чируту, прикурил дрожащими руками. Сел на тот же пенек. Вдалеке на краю поляны показался другой человек в сопровождении группы примерно из трех десятков солдат. Дину встал навстречу. Он не понимал, с чего вдруг, но ладони его вспотели так, что даже сигара намокла.
Арджун остановился в нескольких шагах от него. Они с Дину смотрели друг на друга, стоя по разные стороны пенька. Оба не произнесли ни слова. Наконец Арджун махнул в сторону таи:
– Пойдем туда.
Дину кивнул. Арджун расставил своих людей вокруг таи, а они с Дину вскарабкались по лесенке и уселись на прогнивших досках пола. Вблизи Арджун выглядел еще хуже, чем Кишан Сингх. Часть кожи на голове была изъедена язвой, рана тянулась от правого уха почти до глаза. Лицо в порезах и волдырях от укусов насекомых. Фуражки не было, как и пуговиц на гимнастерке, вдобавок еще и рукава не хватало.
Дину не пришел бы, если бы знал, что встретит Арджуна. Прошло три года с тех пор, как они виделись в последний раз, и Дину считал Арджуна тоже виновным в ужасах и разорении тех лет. Но сейчас, когда они оказались лицом к лицу, Дину не чувствовал ни гнева, ни отвращения. Как будто он смотрел не на Арджуна, а на его истерзанные останки, оболочку человека, которым тот некогда был. Дину открыл сумку и вытащил оставшиеся свертки с рисом.
– Вот, – сказал он. – Похоже, тебе не помешает поесть.
– Что это?
– Немного риса…
Арджун поднес свертки к носу, понюхал.
– Ты молодец, – сказал он. – Парни будут признательны…
Он встал, подошел к лесенке. Дину слышал, как он велит солдатам разделить рис на всех. Когда Арджун вернулся, Дину увидел, что тот отдал всю еду. И понял, что гордость не позволяет Арджуну принять от него пищу.
– А чируту? – спросил Дину. – Могу я предложить тебе одну?
– Да.
Дину протянул сигару, поднес спичку.
– Зачем ты здесь? – затянувшись, спросил Арджун.
– Меня попросили прийти. Я живу в деревне недалеко отсюда. Люди узнали, что твои бойцы направляются в их сторону… Они напуганы.
– Им не о чем беспокоиться, – сказал Арджун. – Мы стараемся держаться подальше от местных. С ними у нас нет разногласий. Можешь передать, что им ничто не угрожает – по крайней мере, от нас.
– Они обрадуются.
Арджун еще раз затянулся, выпустил через ноздри облачко дыма.
– Я слышал про Нила. Сочувствую – и тебе, и Манджу…
Дину кивнул.
– А как твоя семья? – продолжал Арджун. – Есть новости? Про Манджу? Про ребенка?
– Последние три года я ничего о них не слышал. Некоторое время они жили здесь… после гибели Нила, в деревне, где сейчас живу я, у старого друга семьи. Потом пошли в Маулайк, попробовать пересечь границу… С тех пор о них ни слуху ни духу – ни о маме, ни об отце, ни о ком… – Дину помолчал, откашлялся, затем, сделав над собой усилие, спросил: – А ты знаешь про Элисон и ее дедушку?
– Нет, – сипло ответил Арджун. – Что с ними?
– Они ехали на юг из Морнингсайда, машина сломалась, и они наткнулись на японских солдат… Их обоих убили, но она отстреливалась…
Арджун закрыл лицо руками. Плечи его сотрясались. Сейчас Дину испытывал только жалость. Он потянулся к Арджуну, обнял его за плечи:
– Арджун, перестань… Это ничего не изменит.
Арджун с силой тряхнул головой, словно пытаясь избавиться от преследующего его кошмара.
– Иногда мне кажется, что это никогда не закончится.
– Но, Арджун… – Дину удивился кротости в собственном голосе. – Арджун, ты же… ты сам присоединился к ним, по собственной воле. И продолжаешь сражаться даже сейчас… даже когда японцы… Зачем? Ради чего?
Арджун вскинул голову, глаза его сверкнули.
– Видишь ли, Дину, ты не понимаешь. Даже сейчас. Ты думаешь, я присоединился к ним. Но нет. Я вступил в индийскую армию, которая сражалась за дело Индии. Для японцев война, может, и закончена – но не для нас.
– Но, Арджун… – все еще ласково продолжал Дину, – ты не можешь не понимать, что у вас нет никакой надежды…
И вот тут Арджун расхохотался.
– А что, у нас когда-то была надежда? Мы восстали против Империи, которая сформировала всю нашу жизнь, сделала мир таким, каким мы его знаем. Это огромное несмываемое пятно, которое легло на всех нас. Мы не можем уничтожить это пятно, не уничтожив себя. И, полагаю, именно этим я сейчас и занимаюсь…
Дину крепче обнял Арджуна. Он чувствовал, как слезы наворачиваются на глаза, но не мог выдавить ни слова. Да и о чем тут говорить.
Это миг величайшей опасности, думал он, эта точка, к которой пришел Арджун, – где, сопротивляясь формирующим нас силам, мы позволяем им обрести контроль над собой, это момент их торжества, именно так они наносят окончательное и самое страшное поражение. Теперь он испытывал не жалость к Арджуну, а сострадание: каково это – так наглядно, так полно и ясно увидеть свое поражение? В этом был своего рода триумф – мужество, – ценность которого он не хотел умалять спорами.
– Я должен идти, – сказал Арджун.
– Да.
Они спустились по увитой лианами лесенке. Обнялись.
– Будь осторожен, Арджун… И береги себя.
– Все будет хорошо, – улыбнулся Арджун. – Когда-нибудь мы еще посмеемся над этим. – И, махнув рукой на прощанье, шагнул в высокую траву.
Прислонившись к лесенке, Дину смотрел, как он уходит. И еще долго после того, как скрылся из виду последний солдат, Дину не двигался с места. Когда из сумрака леса возник Реймонд, Дину предложил:
– Давай переночуем здесь.
– Зачем?
– Я неважно себя чувствую, чтобы идти.
Встреча с Арджуном глубоко потрясла Дину. Он впервые начал понимать бесконечно сложный смысл решения, принятого Арджуном, ему стало яснее, почему столь многие, кого он знал, – люди вроде Аун Сана – сделали такой же выбор. Дину начал сомневаться в своем осуждении их. Как можно судить человека, который решает действовать в интересах своего порабощенного народа? Как подтвердить или опровергнуть истинность его намерений? Кто может судить о патриотизме человека, кроме тех, во имя кого он, по его заявлениям, действует, – кроме его соотечественников? Если народ Индии решил считать Арджуна героем, если Бирма видела в Аун Сане своего спасителя, может ли кто-то вроде него, Дину, предполагать, что есть более великий смысл? Он больше не был в этом уверен.
45
Отряд Арджуна сначала насчитывал примерно пятьдесят человек, теперь осталось всего двадцать восемь. Очень немногие потери относились к боевым, большинство людей дезертировали.
Изначально подразделение примерно поровну состояло из профессиональных военных и добровольцев. Профессионалы – это те, кто поступил на службу в Индии, как Кишан Сингх и сам Арджун. Когда пал Сингапур, на острове находилось около пятидесяти пяти тысяч индийских военных. Из них более половины присоединились к Индийской национальной армии. Добровольцы же были из индийского населения Малайи, и большая часть их – тамильские работники с плантаций.
Некоторые из офицеров сначала были настроены скептически относительно способностей и стойкости новобранцев. Армия, в которой они были воспитаны, Британская Индийская армия, не принимала в свои ряды тамилов: они считались одной из многих индийских народностей, расово непригодных к службе. Будучи профессиональными военными, сослуживцы Арджуна глубоко усвоили расовую мифологию старой наемной армии. Хотя они знали, что эти теории не имеют под собой оснований, им трудно было полностью избавиться от старых имперских представлений о том, кто может стать хорошим солдатом, а кто нет. И только под огнем они осознали, насколько ложны эти мифы, опыт показал, что добровольцы с плантаций, если уж на то пошло, гораздо более выносливы и преданы делу, чем профессионалы.
В своем отряде Арджун обнаружил, что существует четкая закономерность дезертирства: люди, которые испарялись, почти все были профессионалами, а из добровольцев ни один не сбежал. Он недоумевал, пока Кишан Сингх не объяснил причину. Профессионалы были знакомы с людьми, воевавшими на другой стороне, те, против кого они сражались, – это их родственники и соседи, и они знали, что с ними, как с перебежчиками, не будут обращаться дурно.
Арджун видел, что и рабочие плантаций тоже это понимали. Они знали, что представляют собой профессиональные солдаты и из какого класса они происходят, они знали, как работают их мозги и почему они дезертируют. Каждый раз, как пропадали еще несколько “профессионалов”, Арджун видел растущее презрение в глазах добровольцев. Он понимал, что втайне люди с плантаций смеялись над “сладкой жизнью”, к которой привыкли солдаты, над тем, как их кормили и “откармливали” их хозяева-колонизаторы. Они сами, добровольцы с плантаций, казалось, осознавали, что в конечном счете их борьба отличается от той, что ведут профессионалы, – в некотором смысле они воевали на другой войне.