Через некоторое время Дину обнаружил, что по утрам Ма Тхин Тхин Айе занимается не только исследованиями. Она была еще и писательницей. В Рангуне бурно развивалась культура небольших литературных журналов. Один из них опубликовал несколько ее рассказов.
Дину нашел их. И был крайне удивлен. Ее работы оказались новаторскими экспериментами, она по-новому осваивала бирманский язык, сочетая классицизм с просторечиями. Дину поразился богатству аллюзий, знанию диалектов, степени внимания к персонажам. На его взгляд, она достигла многого из того, к чему некогда стремился он сам, – целей, от которых давно отказался.
Дину настолько растерялся, что даже не смог сказать Ма Тхин Тхин Айе, как он восхищен ее рассказами. Вместо этого он начал поддразнивать ее – в своей серьезной, отрывистой манере.
– Тот твой рассказ, – сказал он. – Про улицу, где ты живешь… Ты говоришь, что люди на улице, они из разных мест… с побережья и с гор… Хотя в твоем рассказе они все говорят по-бирмански. Разве такое возможно?
Ее это нисколько не смутило.
– Там, где я живу, – спокойно произнесла она, – в каждом доме говорят на своем языке. У меня нет иного выбора, кроме как доверить своему читателю самому представить звуки каждого дома. Иначе я вообще не смогла бы написать о своей улице, а доверять читателю – это совсем не плохая идея.
– Но посмотри на Бирму, – не унимался Дину. – Мы сами по себе вселенная… Взгляни на наши народы – карен, кая, качин, шан, ракхайн, ва, па-о, чин, мон… Разве не чудесно было бы, если бы в твоих историях присутствовали все языки, все диалекты? Если бы читатель мог услышать всю бесконечную музыку? А?
– Но они и слышат, – возразила она. – Почему ты думаешь, что нет? Слово на странице – это как струна инструмента. Мои читатели слышат музыку каждый в своем разуме, и для каждого она звучит по-разному.
В этот период жизни фотография перестала быть страстью для Дину. Он выполнял лишь коммерческие заказы, студийные портреты и отпечатки с чужих негативов. Он уделял очень много времени и внимания тому, что делал, но не получал особого удовольствия – был просто благодарен, что обладает навыками, которыми можно заработать на жизнь. Когда его спрашивали, почему он больше не фотографирует вне студии, Дину отвечал, что его глаза отвыкли смотреть, что зрение зачахло от отсутствия практики.
Фотографии, которые он считал своей настоящей работой, он показывал редко. И в любом случае их было немного. Ранние отпечатки и негативы погибли в пламени, когда сгорел дом в Киминдайне, а снимки, которые он сделал в Малайе, остались в Морнингсайде. Все, что сохранилось, это несколько фотографий, сделанных в Лойко, – мать, До Сай, Реймонд и их родственники. Некоторые он вставил в рамки и повесил на стенах своей квартиры. Он стеснялся пригласить Ма Тхин Тхин Айе наверх посмотреть на них. Она была такой юной – больше чем на десять лет моложе него. Ему было важно, чтобы она не думала о нем дурно.
Прошел год, и каждый день Ма Тхин Тхин Айе входила в студию и выходила через дверь, ведущую на улицу. Однажды она сказала:
– У Тун Пе, знаешь, что самое трудное в моей работе?
– Что?
– Момент, когда я должна уйти с улицы и войти в дом.
– Почему? – нахмурился он. – О чем ты?
Она скрестила руки на коленях, в точности как серьезная студентка, каковой и была.
– Очень сложно объяснить. И тебе может показаться мелочью. Но я считаю, что это и есть тот момент, который обозначает разницу между классической и современной литературой.
– Надо же… Но почему?
– Понимаешь, в классической литературе все происходит снаружи – на улицах, площадях, на полях сражений, во дворцах и садах, то есть в местах, которые каждый может вообразить.
– Но разве ты пишешь не так?
– Нет, – рассмеялась она. – И по сей день, хотя я делаю это только в уме, для меня нет ничего труднее, чем войти в дом, вторгнуться, нарушить. Хотя все происходит только в моей голове, я боюсь – испытываю почти ужас – и тогда понимаю, что должна идти дальше, шагнуть через порог, в дом.
Он молча кивал. Дал себе время подумать, что она хотела сказать. И однажды днем купил на Мугал-стрит бирьяни и пригласил ее к себе.
Спустя несколько месяцев они поженились. Церемония была скромной, они пригласили лишь нескольких друзей. Потом Ма Тхин Тхин Айе переехала в квартиру Дину. Она отгородила себе угол, поставила там стол. Начала преподавать литературу в университете, а во второй половине дня по-прежнему помогала ему в студии. Они были счастливы в своем маленьком уединенном мире. Отсутствие детей не казалось большой бедой. Ее работа начала привлекать интерес, даже за пределами литературных кругов. Она стала одной из избранной группы бирманских писателей, чьего присутствия регулярно ждали на праздниках по всей стране.
Однажды утром До Тхин Тхин Айе занималась с подающим надежды молодым студентом в университете, когда совсем рядом раздались выстрелы. Подойдя к окну, она увидела, как по улице бегут сотни молодых мужчин и женщин, и многие из них в крови.
Студент оттащил ее от окна. Они спрятались под столом. Через пару часов их отыскал один из коллег До Тхин Тхин Айе. И они узнали, что произошел военный переворот. Власть захватил генерал Не Вин. Десятки студентов были застрелены прямо в университете.
Ни Дину, ни До Тхин Тхин Айе никогда непосредственно не занимались политикой. После переворота они затаились и ждали, пока ветер переменится. Прошло много лет, прежде чем они поняли, что эта гроза грянула надолго.
У Тиха Со арестовали, а его газету закрыли. Генерал Не Вин, новый диктатор, начал жонглировать валютой. Банкноты определенного номинала были объявлены необеспеченными; в одну ночь миллионы кьят превратились в макулатуру. Тысячи самых ярких представителей молодежи бежали в деревню. Повсюду вспыхивали бунты. Реймонд с сотнями сторонников ушли в подполье. На востоке у границ с Таиландом повстанцы дали наименование территориям, находившимся под их контролем, так возникло Свободное Государство каренов – Котулей, со столицей в прибрежном городе Манепло.
С каждым годом генералы обретали все большую силу, в то время как остальная страна становилась все слабее, военные, как инкубы, высасывали жизнь у своего хозяина. У Тиха Со умер в тюрьме в Инсейне при невыясненных обстоятельствах. Его тело со следами пыток вернули домой, и семье не разрешили публичные похороны. Новая цензура развивалась, вырастая из основ системы, оставленной старым имперским правительством. Каждую книгу и журнал следовало предоставлять в Совет по контролю за печатью, где их читала небольшая армия капитанов и майоров.
До Тхин Тхин Айе однажды приказано было явиться в Совет по контролю за печатью. Простое функциональное здание напоминало школу, в длинных коридорах пахло туалетом и дезинфицирующими средствами. Она зашла в кабинет с фанерной дверью и несколько часов просидела на скамейке. Когда ее наконец пригласили, она оказалась лицом к лицу с офицером, которому на вид было около тридцати. На столе перед ним лежала рукопись ее рассказа. Руки его были опущены вниз, на колени, и он как будто с чем-то играл – она не могла понять с чем.
Она стояла у стола, теребя подол блузки. Офицер не предложил сесть. Уставился, оглядывая ее с головы до ног. Потом ткнул пальцем в рукопись:
– Зачем вы это прислали?
– Мне сказали, – спокойно ответила она, – что так положено по закону.
– Закон для писателей. А не для таких, как вы.
– В каком смысле?
– Вы не умеете писать по-бирмански. Посмотрите, сколько ошибок.
Бросив взгляд на рукопись, она увидела, что та вся исчерчена красными карандашными пометками, как тетрадь нерадивого школьника.
– Я потратил кучу времени на исправления. В мои обязанности не входит учить писать.
Офицер встал из-за стола, и она увидела, что в руках у него клюшка для гольфа. Только сейчас она обратила внимание, что комната забита экипировкой для гольфа – кепки, мячи, клюшки. Он сгреб рукопись и смял ее в бумажный комок. Бросил комок на пол, к ногам. Попятился маленькими шажками, чуть помахивая клюшкой и примериваясь. Потом размахнулся, и бумажный комок полетел через всю комнату. Офицер задержался на мгновение в картинной позе, любуясь собой, – колено чуть согнуто, нога отставлена.
– Поднимите, – повернулся он к ней. – Заберите домой и изучите. И больше не присылайте сюда ничего, пока не научитесь грамотно писать по-бирмански.
В автобусе по пути домой она разгладила смятые листки, один за другим. Словарный запаса офицера, поняла она, был почти детским, он был едва грамотен. И исчеркал карандашом все, чего не понял, – каламбуры, аллюзии, архаизмы.
Она перестала писать. Без рассмотрения Совета ничего нельзя было опубликовать. Творчество и так достаточно тяжело, даже когда приходится справляться только с собой. А мысль еще об одной подобной встрече делала часы работы за столом просто невыносимыми.
Газеты состояли из визгливых обличений империализма. Именно из-за проклятых империалистов Бирме пришлось закрыться от остального мира – страну необходимо защитить от неоколониализма и иностранной агрессии.
Дину воротило с души от этих заявлений. Однажды в разговоре с женой он не выдержал:
– Посмотри, как эти подонки используют прошлое, чтобы оправдать настоящее. Они же сами хуже любых колонизаторов, в прежние времена можно было хотя бы читать и писать.
До Тхин Тхин Айе улыбнулась и с упреком покачала головой:
– Использовать прошлое для оправдания настоящего, конечно, дурно, но не менее дурно использовать настоящее для оправдания прошлого. И можешь быть уверен, что многие люди именно так и поступают, просто мы не должны равняться с ними.
Жизнь стала очень тихой, она словно медленно чахла. Они были как растения, чьи корни подрезали, чтобы впихнуть в тесные горшки. Они общались с очень немногими и всегда тщательно следили за словами, даже в беседах с друзьями. С возрастом они становились неуклюжи и угловаты, внутри и снаружи, – передвигались по квартире с неторопливой осмотрительностью, как люди, которые боятся что-нибудь опрокинуть.