Но вокруг вовсе не стояла мертвая тишина. Постепенно зрели перемены, о которых они не догадывались. Жизнь их была такой замкнутой, отгороженной от мира, что они не почувствовали первых сотрясений под вулканом. Случившееся извержение застало их врасплох.
Все началось с очередной безумной выходки генерала – еще одного фокуса с валютой. Но на этот раз люди не стали спокойно наблюдать, как сбережения всей их жизни превращаются в бумагу. Начались протесты, сначала тихие и нерешительные. И вот однажды в университетской чайной вспыхнула потасовка – незначительное, на первый взгляд безобидное событие. Но внезапно аудитории опустели, студенты высыпали на улицы, откуда-то появились лидеры, и с поразительной скоростью образовались организации.
До Тхин Тхин Айе позвали на митинг. Она с неохотой согласилась, потому что студенты уговаривали. Потом помогла написать воззвание. Взяв карандаш, она почувствовала, как дрожит рука, – и вновь вспомнила кабинет цензора. Но как только начала писать, произошло удивительное – с каждым предложением она все отчетливее видела, как скомканные страницы оживают, взмывают над полом и врезаются в клюшку для гольфа, выбивая ее из рук офицера.
Она начала ходить на все митинги в городе. Попыталась увлечь Дину, но тот сопротивлялся. А потом однажды пришло известие о новом лидере-женщине, она должна была выступить перед огромным собранием людей возле пагоды Шведагон. Звали ее Аун Сан Су Чжи, она была дочерью старого университетского приятеля Дину, генерала Аун Сана.
Дину в то время исполнилось семьдесят четыре. Правая нога слушалась его все хуже, он с трудом передвигался, но это имя вдруг влило в него новые силы. Он сходил на митинг и после этого уже не мог спокойно сидеть дома. Он начал фотографировать – ездил повсюду с фотокамерой, создавая хронику движения в его самые бурные и радостные дни.
8 августа 1988 года Дину проснулся с легкой лихорадкой. До Тхин Тхин Айе приготовила ему поесть и велела оставаться в постели. В тот день в городе должна была состояться важная демонстрация, и она ушла рано утром. Спустя три или четыре часа Дину услышал несколько выстрелов где-то вдали. Он слишком плохо себя чувствовал и не мог выйти из дома, просто лежал в кровати и ждал, когда вернется жена. Ближе к вечеру в дверь постучали. Он с трудом выбрался из постели, открыл дверь.
На лестнице стояли трое полицейских, а позади несколько мужчин в штатском, одетых в лоунджи.
– Да? – удивился Дину. – Что вам угодно?
Не говоря ни слова, они отодвинули его с дороги и вошли. Дину беспомощно наблюдал, как они перевернули всю квартиру, открывали шкафы, рылись в вещах. Потом один из тех, что в штатском, ткнул пальцем в фотографию Реймонда. Остальные, перешептываясь, столпились вокруг.
Полицейский, держа в руке фотографию, подошел к Дину:
– Вы знаете этого человека?
– Да, – кивнул Дину.
– Вам известно, кто он такой?
– Я знаю, как его зовут, – тщательно подбирая слова, ответил Дину.
– Вы в курсе, что он вождь мятежников? Что его разыскивают как одного из самых опасных террористов в стране?
– Нет, – безучастно произнес Дину.
– Неважно. Вам придется пройти с нами.
– Не сейчас, – возразил Дину. – Я не могу. Я болен и должен дождаться жену.
– О ней не беспокойтесь, – сказал человек в форме. – Ее уже доставили туда, где она будет в безопасности.
47
В последний день пребывания Джайи в Янгоне Дину пообещал отвести ее на Университетскую авеню 38, на публичный митинг у дома Аун Сан Су Чжи.
1996-й ознаменовал шестую годовщину ее домашнего заточения. Несмотря на заключение, ее жилище оставалось центром политической жизни. Дважды в неделю, по субботам и воскресеньям, она устраивала митинг возле своего дома, люди собирались на улице, а она обращалась к ним из-за ворот. Эти митинги стали настоящими паломничествами. По выходным дням после обеда в Рангуне воцарялась тишина, тысячи людей стекались в город со всей страны.
Дину заехал за Джайей в отель. Приятель подвез его на машине – чехословацкой “шкоде” 1954 года выпуска. Машина ползла по улице, издавая странные кашляющие звуки. Забравшись внутрь, Джайя обратила внимание, что все дверцы разного цвета и какие-то покореженные, как будто им придавали нужную форму кувалдой.
– Какой странный автомобиль, – заметила она.
– Ага, – рассмеялся Дину. – Эту машину целиком собрали из деталей других автомобилей… Капот от старой японской “охта”, одна дверь от “Волги”… Чудо, что она вообще ездит…
Они тронулись, и рев двигателя “шкоды” эхом разнесся по улицам. В центре города было жутковато тихо и пустынно, Джайя никогда раньше такого не видела. Но по мере их продвижения к северу становилось все оживленнее – появились автомобили, автобусы, маленькие грузовички. Они выехали на широкую тенистую улицу, вдоль которой стояли большие виллы. Припарковались на приличном расстоянии от нужного дома и влились в поток из сотен людей, идущих в одном направлении.
Громадная толпа собралась перед желто-зеленым забором. Что там внутри, почти не было видно – дом стоял в глубине двора, окруженный бамбуковыми зарослями. Металлические ворота с острыми шипами поверху. Не меньше десяти тысяч человек ждали на улице, многие терпеливо сидели на газонах. Дорогу расчищали волонтеры и полицейские, и транспорт медленно, но постоянно тек мимо ворот.
На волонтерах были шафрановые рубахи и зеленые лоунджи, Джайя уже знала, что это цвета демократического движения. Дину узнавали. Ему помахали, приглашая на удобное место у самых ворот. Вид оттуда был отличный, и Джайя довольно долго разглядывала людей вокруг: много студентов, кое-где мелькали одежды буддийских монахов и монахинь, но большинство – простые обыватели. Многие женщины пришли с детьми. В атмосфере ощущалось ожидание, но не напряженность; сквозь толпу пробирались лоточники, предлагая еду и напитки.
Дину подтолкнул локтем Джайю, указывая на фотографа и пару мужчин в темных очках.
– ВР, – усмехнулся он, – военная разведка. Будут снимать, потом доложат командованию. А завтра это посмотрит начальство.
Джайя заметила, что среди собравшихся много индийцев. Она спросила у Дину, тот рассмеялся в ответ:
– Ага, можешь быть уверена, этот факт не ускользнул от внимания режима… Официальные газеты регулярно описывают митинги как сборища злобных индийцев.
Вдруг толпа взревела.
– Вот она, – сказал Дину. – Аун Сан Су Чжи.
Над оградой появилось женское лицо, тонкие черты, волосы собраны в узел, в прическу вплетены белые цветы. Женщина была невероятно красива.
Аун Сан Су Чжи поприветствовала собравшихся взмахом руки и заговорила. Она говорила по-бирмански, и Джая не понимала. Но манера речи была совершенно не похожа на все, что она слышала прежде. Женщина постоянно смеялась, и в жестах ее была поразительная живость.
Смех – вот что делает ее столь притягательной, подумала Джайя. Отголоски смеха Аун Сан Су Чжи звучали в толпе вокруг нее. Несмотря на роящихся повсюду агентов контрразведки, не чувствовалось ни страха, ни напряжения. Наоборот – благодушие и радость, которые так не соответствовали мертвенности города за их спинами. Джайя поняла, почему так много людей связывают надежды с Аун Сан Су Чжи, в тот момент она почувствовала, что и сама готова сделать все, о чем бы ни попросили, невозможно было смотреть на эту женщину и хоть отчасти не влюбиться в нее.
На обратном пути к старенькой “шкоде” они с Дину молчали. Только уже в машине Дину сказал:
– Удивительно… я знал ее отца… знал немало политиков… многих из них сейчас считают героями… Но она единственный лидер, которому я всегда готов был поверить.
– Почему?
– Потому что лишь она, похоже, понимает, что такое политика…. Какой должна быть политика… Что необходимо противостоять тирании и коррупции, но одновременно точно так же необходимо противостоять и самой политике… Нельзя позволять ей пожирать всю жизнь, все существование. Для меня главный ужас унизительности нашего положения – не только в Бирме, но и во многих других странах – в том, что политика вторглась повсюду, ничего не пощадив… в религию, искусство, семью… Она завладела всем, и нет от нее спасения. А что, в конце концов, может быть более мелким и суетным, чем политика? Эта женщина понимает, только она, и это делает ее гораздо большим, чем просто политическим лидером.
– Но если это верно, – с сомнением проговорила Джайя, – тогда ей гораздо труднее достичь успеха, в роли политика?
– Но она уже успешна, – рассмеялся Дину. – Разве ты не видишь? Она сорвала маски с генеральских физиономий. Она показала им, до каких пределов готова дойти… и эти пределы стали тюрьмой в том числе для них. Она преследует их неустанно, каждое мгновение, она лишила их слов, идеологии. У них нет иной защиты от нее, кроме как назвать ее империалисткой… а это смехотворно, ведь это именно они возродили старые имперские законы, чтобы сохранить свою власть. Истина в том, что они проиграли и сами понимают это… Вот что повергает их в отчаяние – знание, что скоро им некуда будет прятаться… что это лишь вопрос времени, и скоро им придется дать ответ за все, что сделали.
48
Дину заехал за Джайей в отель, чтобы отвезти ее в аэропорт на той же старой “шкоде”.
По пути он сказал:
– Ты пробыла здесь семь дней, а мы ни разу не заговорили о моем отце.
– Правда, – виновато призналась Джайя.
– Расскажи о его последних днях, – попросил Дину. – Ты была с ним рядом?
– Да, и очень хорошо все помню. Незадолго до того скончалась моя двоюродная бабушка Ума. Им обоим было под девяносто…
Они умерли с разницей в несколько недель. Ума – первой, она умерла во сне, тело обнаружил Раджкумар. Новость вызвала большой шум, ей устроили государственные похороны, приехал губернатор. Семью деликатно отодвинули на задний план.
Раджкумар умер от сердечного приступа месяц спустя. Насколько помпезными были похороны Умы, настолько же скромными – похороны Раджкумара. Несколько друзей из бирманского храма отвезли его тело в крематорий, а потом Джайя и Бела развеяли прах над рекой.