Двадцать мильярдов миль пути любому покажутся тяжким грузом.
Вокруг совершенный Божий мрак, чернее черного, глаз морочит;
Мистическое ничто, бесконечность Самого Древнего Дня – ночи.
Меня сменит Фергюсон. Он три года отдал на милость космопутей.
На Марсе, в доме за куполом его ждут жена и двое детей.
Он истосковался по дому – и кто из нас может его упрекнуть?
Слишком долго длится контракт, и каждому хочется отдохнуть.
Меня же никто и нигде не ждет, хоть медленно, хоть быстрей лети,
С тех пор как тридцать лет назад Мия Чун ушла к Тебе, Господи.
С той поры я вижу: посредник Твой – не вакуум и не пустота,
Но благоговейная беспредельность вселенского черного цветка.
Чаще других вспоминаю Мкоко, познавшего космоса благодать:
Если тело его найдут, межзвездная гонка начнется опять.
Но Бог не даст свершиться такому, и будет мой не напрасен труд!
Пусть кругами летает вовеки в космической тьме его хладный труп.
Он там не один: на космопутях мало ли мрачных мертвецких орбит,
Жалких и неприкаянных грузов, которых никто уж не вознаградит?
Когда горел «Новый Аполлон» – что толку было в нашем пути?
От Венеры к Нептуну по эллипсу – и обратно к Земле мы летим,
Но толку? Причалили к Орбитали, ждали команды выходить,
И вспыхнул пожар, и многих из нас успело пламя испепелить.
А Торговцы вежливы. Вот Иванов – подойдет, бывало, и скажет:
«Инженер Мак-Оли! Как там у нас тахионная тяга – пашет?»
Ему не дается технарский жаргон – но что мне все их манеры,
Коль можно пахать в полную мощь? Я в Доме – глава Инженеров.
«Нянчишься с тягой? – мне твердят. – Ты был в Кейпе звезда физтеха!
Синяя ленточка, „наша надежда“ – что, это лишь для смеха?
Всепланетно известный уже в универе, топ-спец по тахионной тяге,—
Как ты променял такую карьеру на жизнь инженера-бродяги?»
Да, у меня была куча грантов, я мог оставаться лучшим доныне,
Но разглядел, что дьявол хочет меня подцепить на крючок гордыни.
Я бросил космошколу Кейпа, ушел прямо с лекции, налегке,
И подписал контракт на полвека на космическом грузовике.
Начинал как помощник заправщика, отвечал за топливопровод
На старых дырявых ведрах, ведомых пилотами старой школы.
Десять в секунду – максимум, на котором жестянки могли ползти:
Подумать только – сегодня тягач мчит на пятидесяти пяти!
А скоро будем летать быстрее – вот путь мы прошли какой!
Нет, в машинах я не сомневаюсь: только как же быть с душой?
Космической скорости предел положили континуум и Господь:
Лишь дураки лезут вон из кожи, чтобы этот предел обороть.
Я забирался далеко, мой путь тоже можно измерить в «це» —
Два световых года… Повсюду я видел свет на Твоем лице.
Ты был со мной днем и ночью. Той сшибки мне не забыть вовек,
Когда нераспознанный космомусор расколол наш главный отсек
И рой осколков быстрее пуль весь корабль насквозь прошил:
Двадцать пробоин в корпусе и декомпрессия – вой баньши;
Пламя, тревога, паника; Энсон, бездыханная и без ног,—
Грамм космического льда мгновенно ей подписал некролог.
Кровь ее вытекла и клубится, кабину застлала красная мгла,
И я ощущаю дьявольский дух Гога-Магога, дыхание зла.
И я молюсь, опять и опять – словом и делом; слово – одно,
Но лучшая из молитв Тебе – работа: деяние истинно.
Латаю дыры, ровняю курс, двигатели запускаю вновь;
Не отвлекаюсь, чтобы стереть с костюма моих товарищей кровь.
В жизни не видел, чтоб корабли оживали после аварий таких:
Это было бы невозможно, если б не воля чудес Твоих.
Чем я Тебе воздал, мой Боже? До Орбитали домолотил,
Принял душ, выжрал ящик виски, шлюху нашел и ей заплатил.
Шрамами от тогдашних ожогов руки покрыты мои и спина,
Но хуже шрамов то, что внутри душа моя неизбывно черна.
Грех мой в ядерном пламени Солнца не сгорит до скончанья дней;
Всей и надежды, что затеряться в звездной безмерности Твоей.
Пятьдесят пять лет прегрешений: «Аполлон», и «Геспер», и «Пак».
Хватит ли Божьей милости, чтоб искупить мой внутренний мрак?
Рейсы, в которых я дрочил месяц подряд, не зная стыда,
Годы, когда в каждом доке меня поджидала грехов гряда.
Ночи, когда я смотрел на друзей, гневом и завистью исходя,
Ненавидел всю их любовь и в ярости, слеп, забывал Тебя.
Вычеркни, Боже, часы порока, когда на суше чернела душа —
Под сомой, в «Лунарии» в Патавейо, мысль притупляя и греша.
Хуже всего, что я сделал, Боже, – гордыни и богохульства грех.
Десять лет механиком в трюме: внутри и снаружи чернее всех.
Я видел, как строились города на Сатурне под великим кольцом,
И был очарован тем, как сияют игрушки рождественским венцом.
Отвергая темную сторону, ты растворяешься в чудесах:
Звезды сверкают – искры от сварки в черных нефтяных небесах.
Я проглядел весь иллюминатор, ища созвездия в пустоте,
Ища те звезды, к которым (я думал) мы обязаны полететь.
Гордыня, чистая гордыня! Весь космос славит лишь волю Твою.
Ты устанавливаешь пределы человеку и муравью!
Ослушание и кощунство – скорость света превозмогать!
Ты сделал ее такой, не иной, и человеку ль Тебя упрекать?
Яснее ясного твой завет: у Солнца жить – вот людей удел.
Но на орбите Сатурна вкрадчивый голос беса мне спел,
Обманный, ласковый: «Эй, Мак-Оли! Видишь звезду? Она твоя!
Ты инженер, сделай же так, чтоб к ней устремилась твоя ладья!»
Тихо, без спешки и похвальбы, голос тек в уши, как цемент,
И застывали холодные факты, собой подкрепляя аргумент:
«Пусть дело займет два поколения – должно решиться наверняка!
Господа почитай Многомерного, плюнь на Медленного Божка.
Новых Элевсинских мистерий познай стремительный хоровод!
Сверхсветовая скорость ждет тебя – так сорви этот сладкий плод!»
В корабле миллион деталей, ведущих слаженный диалог;
Библия столь же сложна, как машина, и не зря ее создал Бог.
Начало ясно: «Да будет свет». Благая Книга дает сигнал:
Бог сотворил Вселенную – и скоростью света ее сдержал.
Свет! То же самое, что и Бог: общепризнанная святыня:
Глас, что нашептывает иное, – это греховная наша гордыня.
Но мне едва ли стукнуло двадцать, я от грез вконец отупел
И кайфовал при мысли о том, что «це» – это вовсе не предел.
Та мысль лучилась во мне авророй, меня пронизывала собой:
Меня искушали уже не речью, но неименуемой новизной…
Тебе мои ведомы ум и сердце, Ты знал, как низко я паду…
Второй инженер на «Геспере», но первый, увы, в аду!
Меня озарило как молнией, ударившей ниотколе:
Надо перекрутить сингулярность внутри бергсонова поля —
И создать вторую грав-струнную оболочку с обратным спином
(Субквантовая инерция ей станет отличным трамплином).
Когда оба порога Хокинга к «це» приблизятся микротреньем,
Перекрестная гравитация пузырю придаст ускоренье!
А внутри конверта – корабль! Он тяжелой броней одет,
Замер в точке, где сил скрещенье обе силы сводит на нет.
А внутри корабля – экипаж, людские души обоих полов,
Адамы и Евы, блазнимые змеем моих премерзких грехов:
Они б долетели до звезд за недели – не за века, вернее,
Они преступили бы Божий Закон – деяния нет дурнее.
Я был молод, я был порочен, я не видел второго дна,
Потому я решил заработать, чтоб проект оплатить сполна.
Лишь недавно свершились битвы великих Торговых домов.
Lex Ulanova был в новинку: справедлив, но жесток и суров.
По-любому в бюро патентов я заявку подать не рискнул;
Проработал втайне все схемы, никому ничего не сболтнул.
О богатстве грезя, не думал человекам секрет подарить.
Тогда я считал, что алчен; на деле вела меня Божья нить.
Ты меня направлял десницей, о бедных ногах заботясь моих,—
От хлада Сатурна до зноя Венеры дорогой печалей немых
Прибыл «Геспер» в сельхозугодья: сотни тысяч зеленых сфер
Парят вокруг Солнца, купаясь в свете, лишенном бесовских скверн.