— В Турции. Или в Испании, — язвительно вставил Серж. Он отстранил возлюбленную, чтобы она не мешала.
Жанна не заметила насмешки:
— Алинка прошлым летом отдыхала — золота привезла всякого! — и, покосившись на кинжал, уточнила: — Золота, а не железа.
— Иногда полезно бывает сходить в музей, — посоветовал Сергей. — Для общего кругозора.
— Ни один нормальный человек тебя все равно не поймет! — взвилась Жанна.
— Не скажи. Бывают разные люди. И разные женщины.
— Вот и катись к такой! Понятливой! — обиженно воскликнула девушка.
Хлопнула дверь кабинета.
— А что? — сказал Серж, обращаясь к портрету генерала де Голля, висевшему над столом. — Неплохая мысль.
Татьяна и Андрей прогуливались по парку. Сгустились сиреневые сумерки, потихоньку стали разгораться фонари. Будто стайка гигантских светлячков залетела в темные, прохладные, чуть сыроватые аллеи, где к вечеру пахло землей, почему-то грибами и сиренью.
— Хорошо-хорошо, сейчас посмотрим, кто кого, — азартно говорил Андрей. — А ну, навскидку, любимое…
— «Твой лоб в кудрях отлива бронзы…»— моментально откликнулась Тото.
— «Твои глаза, как сталь, остры, — продолжил тут же молодой человек. — Тебе задумчивые бонзы в Тибете ставили костры». Оно? Теперь моя очередь: «Не избегнешь ты доли кровавой, что земным предназначила твердь…»
— «Но молчи! Несравненное право — самому выбирать свою смерть», — закончила Татьяна.
Получилось у нее это как-то не литературно, а истово и очень убежденно. Будто она не стихи читала, а выговаривала самое потаенное.
— Мечтали бы? — спросил Трояновский, думая о том же самом.
— Да, — просто кивнула она. — Я вообще уверена, что родители дают человеку тело и имя, Бог — искру таланта и душу, а судьбу и смерть человек выбирает сам.
— Можно задать неприличный вопрос? А вы, если хотите, не отвечайте.
— Конечно.
— Вы никогда не вспоминаете своих родителей.
— Они погибли в автомобильной катастрофе, — ответила Тото после небольшой паузы. — Очень давно, когда я была совсем маленькой. После этого дедушка с бабушкой стали моими опекунами, даже отчество у меня по дедушке, а не по настоящему отцу. Дедушка, впрочем, тоже очень скоро умер.
— Простите, пожалуйста, — прошептал Андрей.
— Что вы — не извиняйтесь. Было бы нечестно утверждать, что я испытываю скорбь или боль. Наверное, я очень жестокий человек, но я не могу тосковать по тем, кого совсем не знала. Я всю жизнь прожила с бабушкой и со всей нашей веселой компанией в известной вам квартире.
— Вероятно, это была прекрасная жизнь.
— Всякое бывало. Но я бы никогда не согласилась на другую.
Андрей уставился на нее со странным выражением:
— Завидую. А мне всегда казалось, что я не живу. Так, делаю что-то, оправдываю надежды родителей, друзей, подруг. Добиваюсь чего-то, потому что не добиваться не принято. Зарабатываю деньги. Покупаю, продаю. А жить начну вот-вот, с завтрашнего дня, ну в крайнем случае с понедельника.
Татьяна рассмеялась. Смех у нее был прелестный — заливистый, мелодичный.
— Что? — смутился он.
— Представила себе, сколько новых жизней было не начато с понедельника. Хотите, отправимся к нам?
— Именно этого и хочу, — нежно сказал молодой человек.
И очень осторожно взял ее за руку. Татьяна смотрела ему прямо в глаза, не отводя взгляда мерцающих, сиреневых в этих сумерках глаз царицы морей. И тогда он медленно и осторожно, как если бы это была маленькая птица или иное беззащитное и испуганное существо, поднес ее руку к губам и стал целовать ладонь.
Глава 7
В шикарном двухэтажном загородном особняке, построенном в старинном викторианском стиле, все было подчинено замыслу одного человека. Огромный холл-библиотека, в котором все стены закрыты стеллажами с книгами; какие-то экзотические статуэтки, ковры, опять же оружие. Мебель старинная, тяжелая и солидная, красного дерева и мореного дуба. Все говорило о том, что здешний хозяин — человек старомодный, новшества только терпит, да и то самые полезные и необходимые. Без которых уж совсем никак.
Знакомый нам одноглазый господин в бархатной домашней куртке и брюках со штрипками сидел, развалясь, на низеньком «восточном» диванчике. Он говорил очень сдержанно, но его недовольство совершенно очевидно выражалось в том, что он вытаскивает лезвие с набалдашником в виде птицы из трости, как из ножен, и со стуком загонял клинок обратно. Его трость оказалась вполне серьезным, хотя и старомодным оружием. Одноглазый делал выговор своим помощникам.
— Неужели сложно попасть в квартиру? — спрашивал он низким, тихим голосом, от которого по телу провинившихся ползли толстые, противные мурашки.
— Видите ли, Владислав Витольдович, — постоянно норовя переломиться в поясе и удерживая себя от этого поступка только лишь ценой неимоверных усилий, докладывал давешний «посыльный», — там постоянно кто-то толчется. Бабки эти ненормальные нос суют во все дела. Художник мельтешит постоянно. Толстый этот туда-сюда бегает. Голова кругом.
Вадим поморщился, но слова не произнес, стараясь не привлекать к себе внимания разгневанного хозяина.
Лицо одноглазого приобрело такое свирепое выражение, что оба провинившихся стушевались и принялись извиняться:
— Вы только не беспокойтесь. Завтра уж мы наверняка их как-то выманим, что ли…
— Очень бы вам советовал быть порасторопнее. Это в ваших интересах, дружок, — раздельно и по слогам произнес Владислав Витольдович, обращаясь непосредственно к Вадиму. Его товарища по несчастью он как бы вообще не замечал.
Встал, опираясь на трость, и покинул комнату.
Вадиму очень хотелось сказать пару «ласковых» тому, из-за кого он был вынужден перетерпеть эту бурю, но что значат его пустые угрозы и брань после того, как виновных отчитал шеф? Он резко развернулся на каблуках и отправился в гараж — надежды на приятный отдых рухнули.
А «посыльный» спустился на кухню, где уже обедали несколько телохранителей. Горничная, накрыв стол, ушла к себе.
— Что, — сочувственно сказал огромный рыжий детина с синими от татуировок пальцами, — влетело, Костянелла?
— Не то слово. До сих пор трясет, — признался тот.
— Чудасия, одно слово, — кивнул рыжий, которого звали Глебом. — Ведь дед дедом, ему сто лет в обед должно исполниться. На ногах толком не стоит. А как глянет на меня, так мороз по коже. И чего я его боюсь? Мне же его в порошок стереть — раз плюнуть. А вот боюсь до одури.
— Верно. Слушай, интересно все-таки, что это такое может быть, из-за чего столько шума и гама?
— Сказано тебе — неизвестно.
— Так, может, и нет ничего? — предположил Константин.
Глеб задумался и выдал неожиданно:
— Влад похож на человека, который гоняется за миражами?
— Не похож. А вот на одержимого — вполне. Это ведь иногда одно и то же.
Когда Татьяна и Андрей зашли в квартиру, их до глубины души проняла царившая там неожиданная тишина. Всех жителей восхитительной коммуналки они обнаружили на кухне, где Геночка позировал Аркадию Аполлинариевичу для его нового монументального полотна «Посейдон». Одну ногу Геночка поставил на ведро, рукою оперся о швабру, которая в данный момент играла роль трезубца и скипетра колебателя морей. Капа и Липа махали на несчастного огромным бумажным веером, прилежно воспроизводя столь необходимую для полноты картины бурю.
— Геночка, — энергично скомандовал художник, — выше подбородок, расправьте плечи. Вы здесь не простой смертный с окладом в семьдесят пять условных единиц, и то не всегда! Вы здесь бог, божество! Изобразите величие! И поверните голову еще чуть-чуть вправо, чтобы ваши кудри летели по ветру!
— Какие кудри?! — уныло уточнил Геночка, задумываясь об окладе в семьдесят пять условных единиц, да и то не всегда.
— Условные, — ответствовал Аркадий Аполлинариевич, имея в виду именно кудри, но Геночка снова горестно вздохнул.
Тото и ее спутник на цыпочках вернулись в гостиную, чтобы не прерывать творческий процесс и бессонные поиски истины.
— У меня есть страшный вопрос, — прошептал Андрей.
— Еще один? — так же шепотом отвечала Тото. — Валяйте, сэр.
— Можно я куплю себе мобильный, а носить его будешь ты?
Она отрицательно покачала головой:
— Не надо.
— Я хочу тебя слышать и видеть, — пожаловался он. — Мне пусто внутри, когда я не слышу тебя. Глухо. Будто весь мир молчит.
— Это потому, что ты меня не слышишь так часто, как остальных, — пояснила она. — И я тебе еще не успела осточертеть.
— Неправда. Это потому, что только тебя я по-настоящему слышу. И что мне теперь прикажешь делать?
— Терпеть.
— И страдать, да? — полушутя, полусерьезно уточнил Андрей.
— «А вот папенька говорит, что душа страданиями очищается…»
— «Да пропади он пропадом, ваш папенька!» — подхватил цитату из любимого фильма.
— Ступай, — улыбнулась Татьяна. — Чаепитие нам не светит. Уже поздно. Чтобы я не волновалась.
Он послушно вышел, сел в машину, мигнул фарами на прощание и уехал. Впрочем, решимости его хватило как раз до второго поворота. Назад Андрея тянуло так отчаянно, будто там, в маленьком переулочке, уютно примостившемся под защитой двух огромных каменных львов, охранявших музей, осталась его бедная душа. Будто он забыл себя в этом небольшом дворике, заросшем сиренью, липами и каштанами. Будто если он не вернется туда немедленно, сию же секунду, то задохнется от невыносимой тоски, заполонявшей все его существо в отсутствие Тото.
Трояновский притормозил на Крещатике, выскочил из машины и нырнул в ближайший подземный переход. Ему повезло. На нижней ступеньке одиноко стояла маленькая старушка в белоснежном платочке, сжимая в руках почти полную корзинку ландышей. Она робко протянула ему букетик, предлагая купить, но не слишком рассчитывая на покупку, — такие нарядные и шикарные молодые люди предпочитали и букеты подороже: розы, герберы, тюльпаны. Но этот радостно бросился к ней и спросил: