Внимательно изучив содержимое шкатулки-книжки и с легкостью, повергшей тетушек в изумление, открыв черепаховый ларец, Тото глубоко и надолго задумалась. Во всяком случае, одна причина, по которой их семья вызывала у окружающих нездоровый интерес, наконец обнаружилась.
— Но это реально? — растерянно уточнила она у ошарашенных тетушек, которые не могли оторваться от черепахового ларчика.
— Твои прабабки еще не то учудили. Думаю, к ним в руки вполне могло попасть несколько подобных документов. Я еще удивлена, что так мало. Конечно, это может быть и подделка, но зачем тогда ее было так тщательно прятать? — рассудительно ответила Олимпиада.
— Судя по всему, мои прабабки были способны на все — в том числе и на розыгрыши, — недоверчиво хмыкнула Татьяна. — Почему не посмеяться над доверчивыми потомками?
— Но это ведь не розыгрыш, — возразила Липа. — Вряд ли Шура настолько верила в загробную жизнь, что рассчитывала посмеяться над доверчивыми потомками, глядя на них с какого-нибудь облачка. К тому же, Таточка, посуди сама: если письма и являются подделкой, то относительно вот этих штучек я авторитетно заявляю — они настоящие.
— Все правильно, — согласилась Тото. — Я и сама так думаю. И все-таки не худо бы отыскать эксперта. Это должно быть не очень сложно. Сохранилось ведь немало документов того времени. Только как это технически провернуть, чтобы не привлекать к себе преждевременно внимания? Надо обмозговать; теперь убивают и за меньшее, не только за подобный клад. Вы позволите, я возьму их с собой?
— Таточка! — ахнули тетушки. — А как же иначе?! Это ведь твоя и только твоя собственность. Мы только немножко подковырнули вон ту фиалочку. — И Липа торжествующе ткнула сухоньким пальчиком в изразец, в том месте, где они с Капой обнаружили скрытый механизм.
— И все-таки не верится, что я держу в руках письма, которые пришли из семнадцатого века!
— Да, — озорно согласилась Капа, — почта работает отвратительно. Вот и пенсию задерживают…
Телефонный звонок настиг ее у самых дверей.
— Таточка! — крикнула Капитолина Болеславовна. — Как хорошо, что ты не успела уйти. Это Андрей!
Татьяна схватила трубку с неподобающей ее возрасту и положению прытью и радостно произнесла:
— Да, здравствуй, милый.
— Здравствуй, — довольно сухо и отстраненно ответил он. — Послушай, я звоню, чтобы извиниться, но сегодня вечером я не смогу тебя увидеть. И завтра, вероятно, тоже.
— Что-то случилось?
Возникла небольшая пауза.
— Да, случилось, — наконец ответил Трояновский. — Я пока не могу рассказать, через пару дней вероятно. Я позвоню завтра, и мы договоримся о встрече.
— Я не могу ничем помочь? — осторожно спросила она, не желая верить в столь скорую и явную перемену в нем.
— Нет, нет, — поспешно сказал молодой человек. — Извини, что так глупо вышло. Я перезвоню.
— Хорошо, солнышко, я буду ждать. Целую тебя.
Андрей механически ответил:
— Пока, целую. — Но последнее слово почти проглотил, и оно скорее подразумевалось, нежели было произнесено вслух.
Капа, внимательно следившая за выражением лица Татьяны, заволновалась:
— Что-то не так?
— Совершенно не так, — изогнула бровь Тото. — Он не может говорить, это очевидно. Но он и не хочет говорить.
— А вот это невероятно, — заметила Липа.
— Все может быть, — развела Татьяна руками. — Знаете, тетушки, мне недавно одна цыганка нагадала две мелкие неприятности или беды. Кажется, обе уже случились. Ничего страшного, но действительно противно. Любопытно, что лет десять назад, когда я была еще молодая и наивная, я как-то лучше разбиралась в людях. И как-то легче управляла ситуацией. А нынче вот взяла и дала петуха.
— Или тебе просто чаще везло, — с сочувствием произнесла Капитолина Болеславовна. Ей было страшно жаль любимую Таточку, но она ничем не могла ей помочь.
— И это тоже может быть. А в принципе, сама виновата. Я расслабилась, а этого нельзя делать ни при каких обстоятельствах. Ни на одну секунду.
— Но это же ужас какой-то! — всплеснула руками Липа. — Так даже думать нельзя, не то что жить…
— Липочка, — усмехнулась сестра, — наша девочка, к сожалению, права. Расслабляться нельзя, быть бедной и больной нельзя ни при каких условиях, рассчитывать нужно только на себя. И в какой-то момент становится страшно. И ты думаешь, может, лучше, если бы тебя тоже расстреляли в сорок первом, потому что сил не хватает. Ты мечтаешь только…
— О тишине и покое, — подхватила Татьяна. — И о том, чтобы хоть какие-то квадратные сантиметры в этом мире не уходили из-под ног. Но на самом деле есть всего несколько правил: мне сегодняшней до меня вчерашней нет дела; держи удар, как Майкл Тайсон; хочешь чего-то добиться — улыбайся. И все.
— Таточка, — Липа осторожно тронула ее за руку, — тебе очень плохо?
— Еще не знаю, — честно ответила та. — Посмотрим. Возможно, я преувеличиваю значение отдельных слов и интонаций; тогда он завтра позвонит и все наладится, выяснится, и я снова буду счастливой. Но мне отчего-то кажется, что никакого звонка не будет.
— Таточка! Что ты говоришь? — изумилась Капитолина.
— Тетя Капа, я могу поспорить чувствительностью с самым крупным сейсмографом в мире. И я почти наверняка знаю, что Андрей просто не смог разобраться со своей барышней. Только не спрашивайте меня откуда. Знаю. И все. — И с невыразимой надеждой добавила: — Хотя могу просто грешить на него.
— Завтра он позвонит, — убежденно молвила Олимпиада, — и выяснится, что все это суета сует и яйца выеденного не стоит. Не то что твоих нервов.
— Вашими бы устами да мед пить, тетя Липочка. Ну, пойду я. Если он звонить станет, сразу переключайте на мобильный. Я на всякий случай не буду отключаться.
— Артур просил передать… — начала было Липа.
— Не важно, — отмахнулась Тото. — Скажите ему, что дважды в одну и ту же реку войти невозможно. Или напомните, что, единожды предавши…
— Таточка, — с некоторым страхом обратилась к ней Капа, — ты остаешься совершенно одна. Одумайся!
— Время пришло, — жестко и непреклонно отвечала та. — Мне и самой не по себе, не думайте, что я такой каменный истукан; но через это надо пройти. Правда?
Парикмахер пришел в священный ужас, услышав пожелание очаровательной клиентки.
— Вы хоть отдаете себе отчет в том, что девяносто восемь женщин из ста и не мечтают о таких роскошных волосах?! А вы хотите их отрезать! Это кощунство, голубушка. Давайте я вам изменю укладку, стиль, но резать я категорически отказываюсь.
— Творите, — приказала Татьяна. — Дерзайте. Ищите. Только избавьте меня от меня прежней. И вот столько, — она отмерила ладонь длиной, — обязательно отрежьте.
— Не могу, — признался парикмахер. — Поймите, мне даже интересно поработать над созданием вашего нового образа; я уже вижу, что именно хотел бы вам предложить. Но поймите, мне так редко приходится наблюдать столь царственную роскошь… Мой долг — отговорить вас.
— А вы представьте, что я отправлюсь в самую захудалую парикмахерскую этого города и сяду под ножницы дилетанта, только чтобы избавиться от этих косм, — пригрозила Татьяна.
— Если вы ставите вопрос таким образом… — промямлил мастер.
— Еще категоричнее. Уж вы-то должны знать, что, если человек хочет переценить свою жизнь, он прежде всего должен отрезать волосы — говорят, вся информация о нас накапливается в их кончиках.
— Но я вас предупреждал, — вздохнул парикмахер, прикладывая к ее лицу образцы окрашенных локонов.
— Ваша совесть чиста — и перед Богом, и перед людьми, — успокоила его Тото.
— А перед вашим мужем?
— А ему все равно…
— Понял, — покивал мастер. — Вопрос снимается как идиотский.
— Что-то у нее случилось, и случилось буквально в несколько этих дней, — волновался Варчук, бегая по кухне в фартуке, с коробкой яиц и сковородкой в руках.
— Яичницу готовят на плите. Чтобы ее сделать, надо очистить яйца от скорлупы, но для этого обычные люди вынимают их из упаковки, — поведал ему Сахалтуев. — А все вместе это называется кулинария. Великое искусство. Сядь лучше, Колюня, я все сам сделаю. А то смотреть противно.
— И ведь не подойдешь же, не спросишь, — говорил Варчук. — Пора, кажется, выходить из подполья и знакомиться.
— С чего ты взял, что у нее что-то стряслось? — резонно спросил друг. — Аргументируй аргументированно.
— Чудит она, — пояснил Николай, глядя в окно. Ему не сиделось дома: хотелось быть там, где-то, где Татьяна. Может, она нуждается в помощи, поддержке, может, ей страшно и одиноко — и рядом нет никого, надежного, сильного, спокойного, уверенного, который все поймет и ни за что не предаст.
— Она всегда чудит, — сказал безжалостный капитан. — Ты бы лучше о работе думал, по знакомым пробежался, друзьям позвонил — глядишь, и наскребли бы по сусекам какую-нибудь непыльную должность. А наша Зглиницкая сама за себя постоит, будь спокоен. Челюстями щелкнет — и нет проблемы.
— Зря ты так, — вздохнул майор. — Ты же ничего не видел. Вчера она отправилась в парикмахерскую, прямо от тетушек, волосы отрезала и перекрасилась.
— Да ну? — издевательски протянул Сахалтуев. — Впервые слышу, чтобы женщина, которая так следит за собой, как мадам Зглиницкая, ходила по каким-то парикмахерским. Ужас!
— Другой человек, — терпеливо втолковывал Николай. — И лицо у нее другое — не светится, не улыбается.
— Злая?
— Если бы. Не знаю какая. Другая. И от этого страшно. С таким лицом можно и на амбразуру прилечь на досуге.
— Где у тебя соль? — спросил Юрка.
— Откуда я знаю? — совершенно искренне возмутился Николай. — Ты же сам куда-то ее и поставил в прошлый раз.
— Мать моя женщина! — завопил капитан. — Ты что, после этого ни разу ничего не готовил?!
— А для кого? — удивился Варчук.
— Ладно, что там дальше было?
— Дальше — интереснее. Ты знаешь, что у нее, оказывается, есть гараж с транспортным средством?