Я сделал вид, что не слышу, и бодрым шагом устремился вперед, продираясь сквозь стриженые кусты. По мере того, как я удалялся от Люси, флюиды ее души ослабевали, и контуры санаторного сада с красными дорожками и гипсовыми копиями великих и ничтожных скульптур, с беседками, фонтанчиками и мусорными урнами в виде рогов изобилия все таяли и таяли, пока не растворились в моем солнечном, желтом и хрустком болоте.
Прорвавшись сквозь мелколесье, я вышел на ближайшую времянку. Она оказалась точно такая же, как моя, с той только разницей, что под окошком здесь росли две невысокие толстоствольные пальмы. На одной из них, прямо на жестком перистом листе, сидела серо-желтая цапля. Завидев меня, она щелкнула клювом, раскрыла огромные, как у птеродактиля, крылья и полетела прочь.
Судя по надписи на двери, нацарапанной простым карандашом, здесь обитал мой приятель Гарий Борисович. Никаких объявлений для фоновой группы вывешено не было. Я поднялся на крыльцо и, отворив шаткую дверь, вошел в полумрак, пахнущий восточными благовониями.
Куда девалась скромная обстановка присутственного места с фанерным столом и обоймой пластиковых стульев! Времянка Гарика была отделана с восточной роскошью в стиле графа Монте-Кристо: щелястые стены ее изнутри были обиты синтетическими коврами, с необструганных потолочных балок свисали плюшевые и газовые занавески, пол был застелен ворсистыми одеялами тигровой расцветки, по которым в беспорядке разбросаны были кожаные пуфики и ковровые подушки. Так мне все это, по крайней мере, представлялось. О том, какая картина рисовалась самому хозяину этого роскошного логова, я мог только догадываться. Гарик полулежал в расслабленной позе, облаченный в красный вельветовый халат и, посасывая костяной мундштук огромного, самоварной формы кальяна, время от времени отдавал отрывистые приказания каким-то невидимым мне фигурам, колыхавшимся в сумрачных уголках его выездного воображения. Ноги Гарика были обуты в серебристые дутые сапоги-луноходы с американскими флажками на голенищах. Я понимал, что это всего лишь причудливая рефракция, нет, рефлексия, отражение моего мирка в чужом (так два елочных шарика, висящие рядом, один в другом взаимно отражаются) и что сам Гарий Борисович, скорее всего, видит себя в золоте и шелках среди мрамора и фонтанов, а меня в сером рубище и чалме из заскорузлого полотенца.
Мы обменялись приветствиями, Гарий Борисович царственным жестом предложил мне садиться на пол.
— Ну, что, — спросил я, присаживаясь на корточки, — как идет формирование нравственного ядра?
— Все нормально, старичок, — с вальяжными бархатными модуляциями в голосе отозвался Гарий Борисович. — Эксперимент перешел в новое качество. Видишь ли, ОНИ, — Гарик показал мундштуком на потолок, задрапированный мешковиной, — ОНИ самоотверженности, оказывается, не понимают, а личной преданности У НИХ нет. Им интересны люди с жизненным багажом.
— Это ОНИ сами тебе сказали? — спросил я, но Гарик пропустил мой вопрос мимо ушей, это у него получалось великолепно: есть люди, которые долгом своим считают реагировать на каждую реплику собеседника — даже за счет связности собственной речи, но Гарий Борисович к их числу не принадлежал.
— А ты, я вижу, все слоняешься, горемыка, — сказал он мне с интонацией выстраданного превосходства. — Никак не можешь устроиться?
— Да мы же с тобой соседи, — не без злорадства отвечал я. — Барак твой на Лиховском болоте, в полуверсте от моего. Клюква поспела.
— Кошмар какой, — с отвращением промолвил Гарик. — Бараки, болота, клюква, вот она, первооснова нашей несвободы. Ничего иного мы в жизни не видели — и представить себе не можем, что есть другие измерения, другие ценности.
— Где уж нам, беспартейным. А ты в каких краях пребываешь?
— Там, где положено, — ответствовал Гарик. — В благословенной Месопотамии, в окрестностях города Басры.
— Что ж ты мне раньше не сказал? — попенял ему я.
— А что я должен был тебе сказать? — полюбопытствовал Гарик.
— Сам знаешь, что. Я с тобой как с живым, а ты давно уже того, копыта откинул. Несерьезно.
— Насчет копыт полегче, приятель, — огрызнулся Гарик. — Меня, не то что некоторых, с воинскими почестями провожали, цинковый гроб был такой офигенный, что в Шереметьеве его дважды пытались украсть. Немецкая работа. Это потом уже Нелька всё изгадила, на Митинское меня завернула, могли бы и на Новодевичьем схоронить. «Самоубийца, позор!» Все фатер ее, политический труп. Ненавижу.
— Да неужели ж ты ручки на себя наложил? — удивился я.
Гарик понял, что сболтнул неизвестное мне, и насупился.
— А ты бы побывал в моей шкуре, — сказал он. — Жизненный тупик. В убежище отказали, домой никак нельзя, мосты сожжены. Но я ушел с комфортом, как белый человек. Гараж, включенный мотор, бутылка «Шивас регал». А ты, небось, по-народному, хлорофосом?
— Нет, дорогой, — возразил я, — твое предположение делает мне честь, но не я себя порешил: меня порешили.
— Ишь ты, — Гарик недоверчиво пожевал губами. — Вот оно как, а я предполагал, что в нашем секторе одни самоубийцы. Кто ж тебя так?
— Представь себе, жена, — сказал я, и голос мой дрогнул. — Нимфетка моя, как ты ее называл.
— Кто, Анька? — Гарик вскинул брови в неподдельном изумлении. — Да брось, не может этого быть.
— Увы, — я пожал плечами.
— Нет, ты серьезно? — Гарик захохотал. — Вот сука рваная! Ну, мы ей счас устроим допрос с пристрастием.
Он обернулся к гардине и мурлычущим голосом позвал:
— Анька! Выйди, Птунчик, на минутку, тут супруг с тобою хочет поговорить.
Вот это была подлость так подлость. Я медленно встал.
— Послушай, не надо, — сказал я.
— Надо, милый, надо, — ласково отвечал Гарий Борисович. — Да ты садись, не волнуйся. Свидание пять минут.
Тюль колыхнулся, и оттуда вышла Анюта. Нет, это была не Анюта, а уродливая, жуткая пародия на нее, схематический набросок женщины с треугольными грудями, вывихнутыми в коленях ногами и с растопыренными руками, на которых едва помещались расплюснутые пальцы. Но лицом — лицом она точно похожа была на Анюту, круглые щеки, тонкие губы, обозначенные одной черточкой, и огромные синие глаза. Протянув ко мне толстую руку, Анюта издала звук, похожий на коровье мычание. Не помня себя, я кинулся на Гарика, повалил его на ковер и схватил обеими руками за потную мыльную шею.
— Ой, не могу, щекотно! — захихикал Гарик. — Да что же ты делаешь, образина? Ты душишь мою бессмертную душу! Птунчик, помоги! Убей его вторично, Птунчик!
Я дико обернулся: фигура стояла на фоне драпировок, не двигаясь, и была — ну, в точности рисунок на стене вокзального сортира, только особо крупных размеров. Низ ее живота почти до самого пупка покрыт был обезьяньим курчавым волосом, груди отвисли до пояса и завершались огромными темными сосцами, имевшими сантехнический вид.
— Бездарь поганая! — заорал я, встряхнув Гарика так, что голова его стукнулась о ковер. — Убери эту мерзость немедленно, жалкий олигофрен!
Внезапно лицо Гарика сделалось неподвижным, взгляд остановился и помутнел. Я разжал пальцы — и получил такой мощный толчок в грудь, что отлетел к двери.
Гарик поднялся, поправил отвороты и пояс халата, небрежным мановением руки отослал жуткую гурию за занавеску и, глядя мне в лицо, спросил:
— Умник, да? Гений, талант, член-корреспондент? Моржовый ты член, а не гений. Непонятно? Поясню. Половой орган заполярного зверя. Я тоже тут с Плехановским торчу, плюс дипакадемия, два диплома имею, и не члена передо мной вычленяться.
— Оставь мою жену в покое, — с угрозой сказал я, — иначе…
Гарик погрузился в свое графское ложе, подтянул кальян, сделают затяжку.
— Иначе что? — выпуская дым из ноздрей, спросил он.
Я молчал.
— То-то и оно, — назидательно сказал Гарик. — Оба мы с тобою кто? Усопленники. Умный покойник, глупый покойник — науке это безразлично. Теперь про Анюту. Нет у тебя на нее монополии, и тебе это прекрасно известно. Знаешь, сколько раз я с ней спал? Сорок два раза, и всё с твоего ведома. А зачем ты терпел? Да не скрежещи зубами, не дергайся, стой там, где стоишь. Отвечу: затем, что считал ее блядью, а меня свиньей. А между прочим, я не свинья, но от того, что само в руки плывет, никогда не отказывался. Предлагаю компромиссный вариант: пользоваться по очереди, как в старое доброе время. Ну, так что ты там все порывался мне сообщить? Слушаю тебя с предельным вниманием.
— Врешь ты все, Гарий Борисович, — взяв себя в руки, сказал я. — Даже близко ты ее не видал. Ну, а если и обломилось…
— Было, было, — закивал Гарик, — можешь не сомневаться, сорок два раза. Это я сеансы считаю, если надо поштучно — умножай для ровного счета на пять.
— А если и было, — с отвращением перебил его я, — то на пользу тебе это не пошло. Тебе нечего даже вспомнить.
— Что ж ты тогда испугался? — хитренько улыбаясь, спросил меня Гарик.
Я молча повернулся и толкнул плечом дверь.
— Потому что правды не любишь! — крикнул Гарик мне вслед.
Цапля, ссутулясь, сидела на иссохшем пальмовом листе. Выгнув шею, она хотела клюнуть меня в голову, я стукнул ее по крутой пустотелой спине, и она зашипела.
Ладно, думал я, ожесточенно шагая напрямик через болото, все уже позади, все простить, все забыть, ладно, ладно.
День клонился к вечеру, солнца по-прежнему не было видно, силы моего воображения не хватало, чтобы его убедительно зажечь, но местоположение его за облаками ясно было обозначено, оно стояло низко над горизонтом, и вода в озере посветлела и сделалась почти зеркальная среди темных кустов. Постепенно я успокоился, на душе у меня снова стало легко и прохладно, и я почти обрадовался, когда набрел на Ивана Даниловича. В солдатском ватнике защитного цвета (на плече вырван клок) и в белой пляжной кепочке с розовым козырьком старик трудился на вольном воздухе. Он ходил вдоль сучковатой стены своего жилища, часто нагибаясь и пошаривая по земле лиловой трясущейся рукой.