С непривычки человек, находящийся так глубоко под землей, мог бы почувствовать себя крайне неуютно, но Руби убежище никогда не пугало. Она бывала в нем много раз, и все же сегодня ночью у нее не было намерения спуститься туда снова. Даже мимолетная мысль о том, чтобы спрятаться в убежище, казалась ей абсурдной. Там она не чувствовала себя в безопасности.
Отец, будь он здесь, непременно утверждал бы обратное. «Это самое безопасное место на земле». – говорил он об убежище.
Что ж, это было не единственным разногласием между Руби и отцом.
Об убежище знали всего несколько человек. И уж точно не представители полиции. Обыскивая все вокруг после смерти отца, они даже близко к нему не подошли. Да и с какой стати?
Но дяде Полу об убежище было известно.
Зачем он привез в Стоункилл жену и ребенка? Если бы он оставил их дома, все было бы гораздо проще.
Но даже несмотря на это, Руби не могла не признать, что Пи Джей чем-то ее подкупил, чего она никак не ожидала от ребенка. Она снова и снова размышляла об этом, теряясь в догадках, и в конце концов пришла к выводу: все дело в том, что Пи Джей напоминал ее саму в детстве. Мать показывала Руби детские фотографии, которые хранила в обувной коробке в своем шкафу. На большинстве фотографий был изображен стеклянный дом. Мама начала его снимать на начальном этапе строительства и закончила, когда он был построен и обставлен современной мебелью. И все же среди видов дома затерялось небольшое количество семейных фотографий.
Больше всего Руби любила ту, где она, совсем еще малышка, сидит на коленях у isoäiti. Руби знала всего несколько финских слов, и это входило в их число, но никогда не называла бабушку «isoäiti» или другим, более распространенным финским словом «mummi». Руби звала ее бабушкой, потому что мать говорила, что они американцы и должны пользоваться американскими словами.[7]
Еще одно знакомое Руби финское слово «Алку», где она жила в раннем детстве. В переводе с финского оно означает «начало», но для семьи Руби Алку оказался скорее концом всего.
Руби не исполнилось и трех лет, когда бабушка умерла, но она помнила про нее все. До того, как заболеть раком, бабушка была мягкой и круглой, точно моток шерсти. Ее кожа всегда источала тепло, даже в самые холодные дни.
На фотографии бабушка обнимала Руби, уютно устроившуюся у нее на руках. Бабушка улыбалась, а Руби – нет, но это вовсе не означало, что Руби была несчастна. Если человек не улыбается, это вовсе не говорит о том, что он чем-то расстроен.
Руби вспомнила тот день, когда в последний раз видела бабушку живой и сказала, что скоро той будет лучше.
«Ты была такой славной малышкой, – говорила мать. – Думала, что бабушка встанет с постели и будет такой же, как всегда».
Матери не было нужды напоминать о том дне, потому что Руби и без того все помнила.
Почему она произнесла эти слова? Неужели действительно верила в выздоровление? Даже сейчас Руби так не думала. Просто, будучи еще ребенком, она подсознательно ощутила, чем все закончится, и не сомневалась, что бабушке станет лучше, когда тяжелое дыхание перестанет разрывать ей грудь.
Некоторым людям и правда становится легче от того, что они перестают дышать.
Сегодня за обедом, когда тетя Энджи предложила ей покормить Пи Джея, Руби едва не соблазнилась, но во время сообразила, что не станет для малыша такой же теплой и уютной, какой была бабушка. Если бы Пи Джей оказался у нее на руках, то скорее всего почувствовал бы себя так, словно его держит огромное колючее насекомое. Какому ребенку понравится такое? Он наверняка расплакался бы. Поэтому Руби отказалась.
Она дошла до большого камня, потушила о него сигарету и выбросила окурок лишь после того, как он окончательно погас. Обращать внимание на подобные мелочи ее научил отец. «Уважай землю, Руби, – говорил он. – Земля позаботится о тебе, когда люди будут не способны на это».
Руби двинулась дальше, продираясь через низкие кусты. Сунув руку за ворот блузки, она достала принадлежавший матери кулон. Руби не видела его в кромешной тьме, но знала, насколько великолепен крупный сапфир в форме слезы на длинной толстой цепочке. Этот кулон однажды появился у них в доме и сразу же стал любимым украшением матери. Отец никогда не спрашивал, откуда оно взялось. Видимо, предположил, что она купила его, как покупала другие украшения на протяжении многих лет.
Поглаживая цепочку, Руби остановилась, достала из сумки фотографию матери, которую всегда носила с собой, и чиркнула отцовской зажигалкой, чтобы лучше ее рассмотреть.
В обувной коробке мать хранила не все фотографии. Некоторые лежали отдельно, и эта была одной из них. Руби внимательно посмотрела на задний план, подумала о местах, в которых бесконечно светит солнце и которые в ее воображении представали теплыми, точно тающее мороженое, и кончиками пальцев провела по красивым мягким волосам матери. Руби помнила ее счастливой. Такой, как на этой фотографии.
Глава 18Силья
1945–1947 годы
Через месяц после смерти Микаэлы исполнился год, как Генри вернулся домой. Праздновать они не собирались, но, помечая дату в висевшем на кухне календаре, Силья вдруг задумалась. Весь этот год Генри почти ничего не делал: только размышлял, заботился о Руби и предпринимал длительные прогулки, которые, по его словам, помогали поправлять здоровье. И они действительно помогали. Со временем хромота исчезла без следа, однако Генри по-прежнему не интересовался поисками работы и не желал поступать в колледж. В супружеской спальне тоже ничего не изменилось.
Другие ветераны вели себя совсем иначе – стремились сделать свою жизнь лучше: получить образование, построить карьеру, позаботиться о своих семьях.
Силья чувствовала себя обманутой и все равно до сих пор всем сердцем любила Генри. «Почему так? Что заставляет меня любить этого человека? – спрашивала она себя и тут же отвечала: – Но ведь он так красив…» Глядя на своего мужа, Силья видела перед собой Кэри Гранта, и от этого на душе становилась легче. Так она могла делать вид, что в душе он совсем другой человек.
Силья начала подозревать, что проблемы Генри скорее в голове, и физиология тут вовсе ни при чем. В газете «Бруклин игл» она прочитала о медицинской программе, разработанной врачами для ветеранов с нервными расстройствами. В психиатрической клинике «Мейсон дженерал» на Лонг-Айленде они проходили особую терапию – один на один с доктором или группами овладевали новыми навыками и учились заново приспосабливаться к мирной жизни.
Так почему же эту программу не предложили Генри? Ведь он определенно нуждался в лечении.
Силья попыталась навести справки, как можно получить лечение, но ответ был один: «Ваш муж может обратиться в администрацию по делам ветеранов, но он должен сделать это самостоятельно, мэм».
Однажды зимним вечером, когда Руби уже легла спать, Силья показала мужу статью, которую вырезала из газеты.
«НАЙДИТЕ ТРИ ДНЯ: ПОДДЕРЖИТЕ ПАЦИЕНТОВ КЛИНИКИ «МЕЙСОН»!
Баскетбольные матчи в феврале и марте обычное дело, но когда один из них должен состояться в декабре, это, скажу я вам, новость. Однако для этого существует весьма веская причина, даже пятнадцать сотен причин.
Ведь именно столько пациентов с посттравматическими стрессовыми расстройствами проходят реабилитацию в госпитале «Мейсон дженерал» в Брентвуде, Лонг-Айленд. В теплую погоду пациенты развлекают себя играми в софтбол и волейбол, но сейчас им по силам не многое, поэтому лейтенант Джордж Менарик выдвинул идею о проведении трехдневных игр по баскетболу, в которых ведущие команды вооруженных сил будут соревноваться друг с другом. Победители получат памятные значки и золотые баскетбольные мячи».
– Видишь, там очень весело, – обратилась Силья к мужу. – Они не только выполняют сложные задания, способствующие выздоровлению, но и развлекаются.
Генри отодвинул газету, даже не удосужившись взглянуть на статью.
– Это просто смешно. Мне не нужен психиатр. Я в порядке.
– Нет, не в порядке. – Силья придвинулась к мужу. – Признай это, Генри. Ты сам не свой с того самого дня, как вернулся домой.
Внезапно Генри вскочил с дивана и тихо, но решительно произнес:
– Это не твое дело. Мой выбор не имеет к тебе никакого отношения.
– Но это не так, – возразила Силья. – Он имеет ко мне прямое отношение. Ты же сам сказал, что я твоя жена навеки. И какого же будущего ты для нас желаешь, Генри? Если у нас есть какие-то желания, мы должны их осуществлять. Но из-за того, что ты целыми днями хандришь, у нас ничего не получится.
Произнося эти слова, Силья уже поняла, что сказала лишнее. Лицо мужа побагровело, а на лбу вздулись вены.
– С чего ты взяла, что можешь указывать мне, что делать? – заорал он. – Тебя там не было. Повторяю – поскольку вижу, что тебе нужно говорить это снова и снова, – тебя там не было. Ты и понятия не имеешь, каково это. И ты не имеешь никакого права руководить моей жизнью.
Генри склонился над женой и схватил за плечо, а когда она попыталась встать, толкнул так, что Силья ударилась головой о спинку дивана.
«Нет, он меня не ударил, – повторяла себе Силья. – Только толкнул. Легонько».
– Генри, – взмолилась она и смахнула набежавшие слезы, – я люблю тебя и всегда любила. Я хочу сделать так, как будет лучше для тебя. Для нашей семьи.
Казалось, ее слова успокоили Генри. Он отпустил жену и, упав на диван, хрипло произнес:
– Прости. Я знаю, что тебе тоже нелегко. Ты просто должна мне довериться. Ты должна мне позволить разобраться во всем самостоятельно.
Генри закусил губу, и Силья ощутила бушующие в его душе эмоции.
– Ты разберись со своей жизнью, а я разберусь со своей. – Он похлопал жену по руке. – Поверь мне, у нас все получится.
После той ночи существовавшее между супругами напряжение ослабло. Когда Генри разговаривал с женой, его голос звучал мягче, он благодарил ее за приготовленный завтрак и за выстиранные вещи, а однажды принес домой замороженный пирог из местной кондитерской, и они съели его на десерт, к вящему удовольствию Руби.