– Очень приятно, – сказал Джонатан Алкайтис и широко распахнул глаза, как будто чувствовал себя не в своей тарелке. – Вам не нравятся картины моего брата?
– Я же сказала, что они мне нравятся.
– Актриса из тебя ужасная, – сказал Лукас. – Даже ребенку ясно, что они тебе не понравились.
Оливии в самом деле не пришлись по вкусу новые картины Лукаса. Они были явно вдохновлены Эдвардом Хоппером и донельзя очевидны по смыслу, не хватало разве что надписи красными буквами: «ОДИНОЧЕСТВО».
– Ты прав, – сказала Оливия Джонатану. – Мне не очень понравились картины твоего брата.
Джонатан нахмурился.
– Тогда зачем вы сказали, что они вам понравились?
– Просто из вежливости, – ответила она. – Прошу меня извинить.
Она не понимала, чего добивался Лукас, но видела, что с ним происходит; его лицо стало мрачнее прежнего, в нем проступила мертвенная бледность, и она не увидела для себя никакой выгоды в том, чтобы воспринимать его всерьез. (Так она рассуждала в свои двадцать лет: «Я не вижу для себя выгоды». Позже она стыдилась подобного образа мышления.) На нем уже лежала печать смерти. Любому было заметно, что он не жилец. Позже она вспоминала, что испытала жалость к его брату, который остался единственным ребенком в семье.
Похороны Лукаса прошли в узком кругу рядом с домом его семьи в Гринберге. Она узнала о его смерти только через месяц. Теперь она даже не была уверена в том, что помнит его, ведь он был лишь одной из многих жертв безумного и стремительно промелькнувшего десятилетия; но спустя сорок лет – сорок лет безденежья, отсутствия покупателей, мучительных телефонных звонков сестре Монике с просьбой помочь с арендой, сорок лет временных мест работы, каждый раз в новом офисе, ярмарочной торговли украшениями для фирмы Диего, которая занималась импортом серебра, сорок лет в пустыне – проходила ретроспективная выставка модных художников 1950-х, там выставили и картины Оливии, и ее полотна вдруг вызвали внезапный, хотя и краткий всплеск интереса, а работу «Лукас и Тени» продали за 200 тысяч долларов, немыслимую для нее сумму.
– Тебе нужно их во что-то инвестировать, – сказала Моника. Тем летним днем они сидели в Монтичелло на заднем дворе дома, который теперь снимала Оливия. Не в знаменитой усадьбе Монтичелло в Виргинии, а в пригороде штата Нью-Йорк со скучной главной улицей, гигантским супермаркетом Walmart, бюро по призыву на военную службу, магазинами протезов и гоночной трассой. Оливия арендовала маленький домик на окраине, который раньше был частью колонии бунгало. Пускай он крохотный, а крыша явно прохудилась, приятно сбежать сюда из города. Стояла тропическая августовская жара, во влажном воздухе буйно расцвела зелень, и в утренние часы, сидя во дворе дома с Моникой, Оливия чувствовала, что вот-вот заснет. Она узнает о том, что у нее понижен уровень сахара в крови, только через год, но уже заметила связь между употреблением углеводов и сонливостью через час-два после. Оливия даже начала пользоваться своим открытием, чтобы с удовольствием подремать в шезлонге в послеобеденные часы. Но на этот раз она запаслась холодным крепким чаем, пытаясь взбодрить себя кофеином и льдом, потому что пару лет назад Моника пожаловалась, что Оливия ее плохо слушает и из-за этого она чувствует себя лишней. Оливия вспомнила слова сестры только после того, как съела булочку, и ощутила угрызения совести от того, что намеренно погрузила себя в сонливость.
– Как это делается… как надо инвестировать? – У Оливии было туманное представление обо всем, что связано с деньгами, зато Моника раньше работала юристом и куда лучше разбиралась в практических вопросах.
– Ну, можно по-разному, – ответила Моника. – Лично я недавно вложилась в инвестиционный фонд, которым владеет знакомый по клубу моего друга Гэри.
Оливия не считала себя чересчур суеверной, но она всегда верила в послания свыше и обращала внимание на знаки и совпадения. То, что Моника вложилась в фонд брата Лукаса, не могло быть чистой случайностью.
– Вы, наверное, меня не помните, – сказала она, позвонив Джонатану, и сразу пожалела о сказанном. Эти слова производили должное впечатление, когда она была молода, потому что в то время она была красива и к тому же вела себя жестко и расчетливо, находя подобную манеру привлекательной. Тогда само предположение, будто о ней могли забыть, звучало насмешкой: «Да уж, кто запомнит эту обаятельную девушку, молодую талантливую художницу, чьи работы выставляют в галереях?» Но недавно она обнаружила, что в ответ некоторые тактично молчат, и осознала, что порой люди и в самом деле ее не помнят. (Готовый сюжет для рассказа о призраках: женщина стареет, теряет чувство времени и понимает, что стала невидимой.)
– Мы встречались в галерее вместе с Лукасом, – мягко ответил он. – В тот день шел снег.
В тот день шел снег, повторила про себя Оливия, и неожиданно ее глаза наполнились слезами. Она не плакала, узнав о смерти Лукаса. Новость ее немного огорчила; разумеется, она не была бездушным монстром, но ее мысли были заняты чем-то другим, да и они были едва знакомы. Однако спустя десятилетия ее охватила печаль: в ее воображаемой версии Нью-Йорка, столь далекой от реальности, что он мало напоминал настоящий город, она холодной ночью переступала порог сияющей галереи; обиталище мелочной зависти, грязи и отчаяния преображалось в дворец искусства, средоточие блеска, где стены поражали яркостью красок, художники светились творческим гением и молодостью и где ее ждали Лукас – такой юный, но такой талантливый и обреченный – и маленький Джонатан, которому едва исполнилось двенадцать.
– У вас превосходная память, – заметила она.
– Ну, вас трудно забыть. Вы та красивая женщина, которой не понравились картины моего брата.
– Я жалею, что об этом сказала. Нужно быть добрее. – Внезапно, повинуясь импульсу, она выпалила, хотя и собиралась лишь пару минут поговорить с ним по телефону: – Не откажетесь со мной пообедать? У меня появились деньги, и я бы хотела посоветоваться насчет инвестиций.
– С удовольствием, – ответил он.
В последующие годы они встречались несколько раз. Иногда она проходила мимо его офиса, или они ужинали вместе. Эти встречи неизменно доставляли ей огромную радость; он был доброжелательным, внимательным человеком, интересным собеседником и всегда платил за двоих. Он любил говорить о Лукасе и хотел, чтобы она делилась с ним любыми подробностями о его загадочной жизни в Нью-Йорке, которые только могла припомнить.
– Брат был старше меня на десять лет, – сказал он. – Я любил его, но в детстве разница в десять лет – это как две разные галактики. Я никогда не знал его по-настоящему.
– Если честно, – призналась она, – у нас с сестрой разница всего три года, но мне кажется, я до сих пор толком не знаю, что она за человек.
– Такое часто случается с самыми близкими людьми. Но я уверен, что вы знали моего брата лучше, чем я.
– Печально, если так, – сказала Оливия. – Надеюсь, в его жизни были люди, которые знали его по-настоящему.
– Я тоже надеюсь. Но все-таки вы достаточно узнали его, чтобы нарисовать.
– Да, мы позировали друг другу.
– Значит, он вас рисовал? Мне давно было интересно у вас спросить.
– Да. – В смутных воспоминаниях Оливии жарким июльским днем она сидела обнаженной на желтом диване в его комнате. – Я понятия не имею, что стало с моим портретом, а вы не знаете?
Он улыбнулся.
– Правда?
– Правда. Он закончил мой портрет за один день и продал его через пару месяцев на каком-то вернисаже. Это была небольшая картина, может, тридцать на тридцать, вряд ли он выручил за нее много денег. Но я не знаю, кто ее купил.
– Значит, она может быть где угодно, – предположил он. – Она могла оказаться в доме любого, кто придет вам на ум.
– Моей любимой голливудской актрисы, – сказала она, охотно откликнувшись на эту идею.
– Конечно, почему бы и нет?
– Что ж, спасибо, Джонатан, тогда я буду наслаждаться мыслями о том, что мой портрет висит в гостиной Анджелины Джоли.
– Мне нужно вам кое в чем признаться, – неожиданно сказал он.
– И в чем же?
– Я купил ваш портрет Лукаса.
Она перестала есть салат и осторожно положила вилку, опасаясь выронить ее из рук.
– Так это были вы?
– В прошлом месяце. Я нашел покупателя на аукционе, и он согласился мне ее продать. Сначала было тяжело на нее смотреть, он ведь выглядит на ней таким болезненным, с этими синяками на руках. Я присматривался к картине и понял, что она мне нравится. Вы изобразили его как раз таким, каким он мне запомнился. Теперь она висит в моей квартире на Манхэттене.
– Я рада, что она оказалась у вас, – произнесла Оливия. Она не ожидала, что признание Джонатана настолько ее тронет.
Примерно в 2003-м он пришел на ланч без обручального кольца. Он был уже давно женат на Сюзанне, несколько десятилетий, но Оливия никогда ее не видела. Когда же она видела Джонатана в последний раз? Она вдруг поняла, что с их последней встречи прошло больше года.
– У вас нет кольца, – заметила она.
– А. Да. – Он помолчал. – Я решил, что пора его снять. Тон его голоса и взгляд, брошенный на безымянный палец, дали понять Оливии, что Сюзанна умерла.
– Сочувствую, – сказала она.
– Спасибо. – Он улыбнулся слабой, вымученной улыбкой и вернулся к меню. – Прошу прощения, но мне пока тяжело об этом говорить. Вы не пробовали здесь палтус?
За три месяца до ареста Джонатан Алкайтис пригласил ее на прогулку на яхте. Шел сентябрь 2008-го. Они отправились из Нью-Йорка в Чарльстон. Оливия познакомилась со второй женой Джонатана, Винсент, которая оказалась элегантной и дружелюбной молодой женщиной и отличалась талантом готовить коктейли.
– Она восхитительна, – сказала Оливия Джонатану, когда они остались вдвоем на палубе после обеда. Винсент ушла за напитками. В небе догорал закат.
– О да. Я очень счастлив.
– Где вы ее нашли?