– Тебе нравится? – Он сложил еще одного лебедя из оранжевой бумаги, и он вышел слегка кривобоким.
– Ты про что, твоего лебедя?
– Нет, я про все вообще. Море. Твою жизнь.
– Да. – Она поняла это, когда произнесла вслух. – Мне все нравится. Очень нравится. Я никогда не была счастливее.
VIIIАнтижизнь2015
В своей антижизни Алкайтис идет по неизвестному отелю. За окном возникают новые пейзажи, потому что у него постоянно меняется представление о том, в каком отеле он находится. Он не помнит названия этих мест, но видит их необычайно ярко и в мельчайших подробностях. Допустим, это отель с массивной белой лестницей у стойки регистрации, апартаментами с джакузи, утопленным в пол, и окнами до потолка. В таком случае он видит за окном бледное голубое море на границе с белым небом у ослепительной черты горизонта.
– Эти придурки думают, что они воинственные монахи, – говорит Черчвелл, кивая в сторону пяти белых парней, в унисон делающих упражнения в дальнем углу двора. – Носятся с дебильными идеями про кодекс чести.
– Ну, наверное, неплохо иметь какой-то кодекс, – отозвался Алкайтис, немного раздосадованный тем, что его заставили выйти из антижизни.
– Я понимаю, у человека может быть потребность в порядке, – сказал Черчвелл. – Чувство причастности к чему-то, чувство семьи, допустим, это я все понимаю. Я просто к чему: не надо задвигать про кодекс чести, если ты отбываешь пятьдесят лет за детскую порнографию.
У Таита, которому дали срок за детскую порнографию, не было татуировок, когда он появился во Флоренс, – тогда он был бледным мягкотелым парнем в очках и с чистой кожей – но теперь у него на спине появилась маленькая свастика.
– У некоторых с рождения есть семья, – сказал он. – Другим приходится искать ее самим.
Сцена происходит в кафетерии. Алкайтис, который сам изо всех сил пытается не думать о своей семье, погружается в сон. В антижизни ему нравится еще и то, что в ней нет Таита. Предположим, он в другом отеле, не на материке, с видом на горизонт, а на острове, искусственном острове в виде пальмового дерева, названия которого он уже не помнит. Здесь он видит застоявшуюся воду между пальмовыми листьями и нечто вроде ряда безвкусных коттеджей, поблескивающих в лучах жаркого солнца на противоположном берегу. Ему нравились эти апартаменты. Они были громадными. Винсент по много часов проводила в джакузи.
Но нет, теперь начались воспоминания, а не антижизнь. В антижизни нет Винсент. Он чувствует, что важно разделять эти плоскости – памяти и антижизни, но провести между ними границу становится все труднее. Граница размывается. В воспоминаниях кондиционер работал на полную мощность, поэтому Винсент все время мерзла и грелась в горячей ванне, а в антижизни ее не было вовсе.
В антижизни он отворачивается от коттеджей и выходит из комнаты в просторный коридор, в котором лежит ковер с замысловатым узором, заходит в темный зеркальный лифт и неожиданно оказывается в лобби отеля «Кайетт», где в кожаных креслах сидят Винсент и Уолтер, ночной управляющий. Это уже воспоминание: они вернулись туда за год до его ареста. Он проснулся в постели один, насколько он помнит, в пять утра и пошел ее искать, а она сидела в лобби с Уолтером.
Он запомнил этот эпизод, потому что, когда она подняла глаза, маска на мгновение исчезла, и на миг он увидел на ее лице нечто вроде разочарования. Она была не рада ему. Но дальше воспоминания и антижизнь расходятся, потому что в реальности он завел мучительно натянутый разговор о джетлаге, а в антижизни его взгляд упал на вид за окном – было слишком светло для пяти утра в Британской Колумбии, слишком ярко светило солнце – и внезапно он оказался в Дубае, на острове с пальмами, смотрел на дома по ту сторону узкого залива, а потом лобби пустело.
Есть ли у других заключенных своя антижизнь? Алкайтис разглядывал их лица, пытаясь найти ответ. Раньше другие люди никогда не вызывали у него такого пристального интереса. Он даже не знает, как спросить. Но он видит, как они смотрят вдаль, и ему становится любопытно, куда они мысленно уносятся.
– Ты никогда не думал о параллельной вселенной? – спросил он у Черчвелла примерно в начале 2015-го. Подобные мысли посещали его на свободе, но казались откровенно нелепыми, зато сейчас они все притягательнее. Строго говоря, Черчвелл не был его другом, но они часто ели за одним столом и входили в некое подобие союза людей, которые уже никогда не выйдут на свободу, а также союза жителей Нью-Йорка. Такие объединения называют машинами, и Алкайтису это нравится. «Мы все здесь в одной машине», думает он порой, ощущая легкий намек на братство рядом с Черчвеллом или другими пожизненно осужденными, хотя, конечно, никогда не говорит об этом вслух, к тому же подобные мысли угнетают. («Мы все здесь в одной машине, которая заглохла и больше никогда никуда не поедет».) Черчвелл, надо полагать, тоже слышал об идее параллельной вселенной и прочих вещах, он ведь только и делает, что читает книги и пишет письма. Черчвелл был кристально честным двойным агентом, работавшим на ЦРУ и КГБ, и решил использовать пожизненный срок, чтобы наверстать с чтением.
– А кто не думал? В параллельной вселенной мне бы все сошло с рук, и я бы жил в роскошной квартирке в Москве, – ответил Черчвелл.
– Я бы жил в Дубае. Мне там нравилось.
– Я уже все продумал. Я бы женился на дочери олигарха, может, супермодели. Завел бы двух-трех детей, золотого ретривера, дачу в теплой стране, с которой у нас нет соглашения об экстрадиции.
– Я бы жил в Дубае. – Он поймал взгляд Черчвелла и понял, что повторяется.
– Мистер Алкайтис, как вы себя чувствуете? – Врач выглядел слишком молодым для врача.
– У меня бывают проблемы с памятью и концентрацией. – Он не стал упоминать галлюцинации, потому что ему могут выписать тяжелые транквилизаторы, а те, кого отправляют в больницу, редко оттуда возвращаются. Хотя галлюцинации – неподходящее слово, скорее подспудное чувство ирреальности, размывания границ, проникновения реальности в антижизнь и антижизни – в реальность. Но вдруг ему смогут помочь, назначат лекарство, которое не сделает из него едва переставляющего ноги зомби, а остановит или хотя бы уменьшит процесс деградации. Он пытается мыслить трезво.
– Хорошо. Я задам вам несколько простых вопросов, и мы поймем, что делать дальше. Можете сказать, какой сейчас год?
– Вы серьезно? Со мной вроде бы пока все не настолько плохо.
– Я и не говорю, что все плохо. Это просто один из серии стандартных вопросов, чтобы обнаружить возможные проблемы с памятью. Какой сейчас год?
– Две тысячи пятнадцатый, – ответил Алкайтис. Значит, он находится здесь уже шесть лет? Уму непостижимо. Возможно, не стоит сбрасывать со счетов вид с пальмового острова. Белоснежные пляжи и синее море до самого горизонта под безоблачным небом – пейзаж всего с двумя красками, белой и синей, безмятежный, но невыносимо скучный. Но отель на пальмовом острове выходит на бухту со стоячей водой, а с другой стороны виднеются огромные дома, и в них уже есть жизнь. Один из особняков был выкрашен в розовый цвет; ему это запомнилось, потому что они с Винсент посмеялись над ним. Не элегантный приглушенный оттенок розового, а кричаще-розовый, как бутылочка «Пепто-бисмол».
– Какой сейчас месяц?
– Декабрь, – ответил Алкайтис. – Мы ездили в Эмираты на Рождество.
Врач с невозмутимым лицом сделал у себя пометку, и Алкайтис осознал свою ошибку.
– Простите, я задумался о своем. Сейчас июнь. Июнь 2015 года.
– Хорошо. Можете назвать дату?
– Конечно, сегодня семнадцатое. Семнадцатое июля.
– Я назову имя и адрес, – сказал врач, – и попрошу вас повторить их через пару минут. Готовы?
– Да.
– Мистер Джоунс, Сесил-Корт 23, Лондон.
– Хорошо. Запомнил.
– Который час? Примерно?
Алкайтис оглянулся, но в комнате не было часов.
– Примерно, – повторил врач. – По вашим ощущениям.
– Ну, прием был назначен на десять, и я какое-то время вас ждал, поэтому, допустим, одиннадцать.
– Сосчитайте в обратном порядке от двенадцати до одного.
Он начал считать от двенадцати до одного. Странный остров в форме пальмы немного окутался туманом в его памяти. Был ли это один остров или группа островов, которые вместе образовывали пальму? В любом случае в этом отеле они остановились с Сюзанной во время первой поездки в ОАЭ; они сидели, взявшись за руки, в ресторане с гигантским аквариумом, в котором плавала акула. Это было за год до того, как ей поставили диагноз, а значит, в его прекрасных воспоминаниях Сюзанна уже была тайно, незримо больна, в ее печени и поджелудочной железе росли злокачественные клетки. Боже, она была великолепна. Разумеется, гораздо старше Винсент, но, по правде сказать, есть определенная прелесть в спутнице жизни, которая не годится тебе в дочери и от которой не нужно ничего скрывать. Он помнил, как они держались за руки и обсуждали инвесторов. «Если ты думаешь, что Ленни Ксавье не понимает, что делает, – сказала она, – значит, мы все тут доверчивые идиоты».
– Назовите месяца в обратном порядке, – вернул его к реальности голос врача.
– Декабрь, ноябрь, октябрь, сентябрь, август, июнь, июль… Май, апрель, март. Февраль. Январь.
Волнующие минуты в отеле, восторг при мысли о том, что у него есть сообщник. «Думаешь, мы можем продолжать?» – спросил он ее. На стол подали десерт: шоколадный торт с мороженым для Алкайтиса и тарелку свежих фруктов для Сюзанны.
– Назовите имя и адрес, которые я произнес раньше, – сказал врач.
– Простите?
– Адрес?
– Это был Палм-Джумейра. – Алкайтис улыбнулся, довольный тем, что вспомнил название. – Точно, Палм-Джумейра, в Дубае. Не помню, был там номер дома или нет.
Он вышел из кабинета врача с тревожным чувством. Он понимал, что завалил последний вопрос, но разве он виноват, что его жизнь здесь невыносимо скучна и порой приходится целую минуту или две возвращаться из антижизни обратно в реальность – если можно ее считать реальной? «Я просто отвлекся, я не сошел с ума», – бормотал он себе