Ася думает, что надо умереть, но не знает, как. Тогда бы она ползла вверху по горькому воздуху, прозрачная, как облако, и смотрела бы сверху, как идут из школы великолепные, полные презрения Иванова, Палей и Бирюкова, и Вяльцева с ними, и вокруг бегает, как рыжая Гайка, Никитько, и заглядывает им в глаза.
Или нет, она смотрела бы, как несут ее гроб, и она в нем, в длинном белом платье, принцессном до невозможности, которое мама не стала ей покупать, — ну что ты, Ася, это ужасное платье, все ацетатное, и какой дурной вкус! — и все плачут, потому что им попало, наконец, потому что нельзя так с людьми, и Ольга Евгеньевна плачет, и мама плачет… нет.
Облако расползается и растворяется в темнеющем небе, Ася падает на землю и понимает, что мама плачет. Ася сжимает мокрого Шуричка и, сцепив зубы, твердым шагом идет домой, а вокруг уже клубятся сумерки, уже давно холодно, а рукава так и не высохли. И воздух режет, и звезды тычут иголками.
Она, холодея от ужаса, слушает, как мама беседует по телефону с Ольгой Евгеньевной. Она молчит, когда мама кричит. Она идет спать, не пожелав маме спокойной ночи и не попросив прощения, нераскаянная и непрощенная. Во сне она скрипит зубами.
Она не спрашивает с утра «можно я не пойду в школу».
Она сажает Шуричка на полку шкафа и говорит «тебе туда нельзя».
Она не прощается с мамой и молча уходит.
Она идет в школу, и воздух режет горло, и вверху тянутся лентами облака.
С облаками понятно, они состоят из пара, но надо выяснить, почему лентами. С листьями понятно, они упадут и сгниют, и станут землей. С пчелами понятно, они спрячутся в ульи и собьются в теплый шар. С павлиньим глазом понятно, он умрет.
Ася поднимает с земли узкий ярко-алый лист кленового куста — клен Гиннала, или приречный, — и, сжав его розовый черешок белыми пальцами, медленно входит в школу.
Корона
А если руку под водой держать вдоль тела — то она короткая, и пальцы толстые. А если поперек — то маленькая, с длинными тоненькими пальчиками.
Когда в ванну только залезаешь — все ноги покрывает слой серебристых пузырьков. По ним проведешь пальцем — они отрываются и один за другим косым клином несутся к поверхности, и шепотом взрываются: пык-пык-пык-пык-пк-пк-п-п-п.
Я всегда жалела пену — куда она уплывает, такая пушистая, праздничная, красивая? Неужели тает без следа? Я придумала, что там, под землей, пена уходит в золотые трубы, и потом пузыри всплывают на поверхность земли и улетают в небо, радужные и свободные.
По пене можно осторожно бить пальцем, и она тоже лопается шепотом. А можно сделать на голову блестящую снежную корону, и она будет медленно таять, превращаясь в пустоту.
Корону и горжетку на плечи. Белую меховую горжетку. И кружевное платье, и ажурные перчатки. Я снежная королева. И мантию. И никаких соболей убивать не надо.
У меня была открытка с 8 марта, там были пластмассовые подснежники и мыльная пена в роли снега, тающая, прозрачная, обреченная.
Я люблю пену и пузыри, люблю блестящее и хрупкое, текучее, волшебное. Дождь с радугой, фонтаны, туман, снежинки, кромки зеркал, которые стреляют цветными зайчиками, и чешское стекло брильянтовой огранки в маминых сережках-гвоздиках. Из них однажды выпал камешек, и оказалось, что с обратной стороны у цветных огоньков грубая бронзовая краска.
— Ася, что ты там делаешь?
Что я делаю, правда что?
— Я играю!
— Ася, хватит играть, вылезай. Что можно делать в ванне столько времени?
Играть. С пеной играть, с водой: ты ей подставляешь ладони, она их щекочет. Ты перебираешь ее пальцами, она обтекает, облегает, обертывается вокруг них. Ты прихлопываешь воздух стаканчиком, тянешь его под воду — он вырывается серебряным пузырем, буль! Ты погружаешь руки, вода ведет по ним ватерлинию — руки тонут, тонут, вот уже только кончики пальцев над водой, оп, утонули, только круги по воде.
Можно гнать волну — с одного конца ванны или с двух, это называется «интерференция», когда с двух, и круги пересекаются. Можно рисовать на туманном зеркале и смотреть, как на нем собираются и набухают капли, и катятся вниз, толстея по дороге. Если нарисовать рожу, у нее из глаз скоро потекут слезы, из носа сопли, а изо рта слюни…
— Ась, ну ты что, утопла там, что ли? Ундина, тоже мне.
Ундина — это здорово. Белая, в длинном покрывале, тихо идет, грустно потупив голову, истекая серебром, вечно печальная и вечно прекрасная. Вот так вода уходит, уходит, уходит…
— Вылезай немедленно!
Это уже папа пришел.
— Сейчас.
Уходит, уходит, закручивается серебристым штопором, водоворотом, если туда плюнуть, штопор закрутит и утянет плевок.
— Еще раз там запрешься на два часа — выломаю дверь. Что такое, в собственном доме в сортир не войдешь.
— Я больше не буду.
— Ася, уроки сделаны назавтра? А воротнички-манжеты пришиты? Как так можно — два часа мокнуть, время полдесятого, ничего не сделано.
— Сейчас сделаю.
— Почему тарелка под одеялом лежит?
— Я там ела.
— А за столом нельзя поесть?
— За столом неинтересно.
— Ася!
— Мамуся! Ну что ты сердишься! Там правда неинтересно.
— Зато объедки от одеяла отскребать очень интересно.
— Мамуся! Там нет ни одного объедочка!
— Ты невозможный ребенок. Давай делай уроки быстро.
— Иду! Улетаю!
— Лети-лети. Ускорения придать?
— Нет-нет-нет, я так улечу.
Последний взгляд в зеркало в коридоре, и я улетаю.
— Ася, ну хватит перед зеркалом вертеться.
На макушке, на мокрых волосах лежит полоска пены — уже почти невидимая корона.
Зимнее утро
Дорога занесена снегом. В синее зимнее небо уходят столбы и колонны — белые деревья смыкаются с падающим снегом, снежинки слипаются в шестигранные столбики.
Ася молча отдает дневник дежурному, который вписывает туда «опоздала на зарядку», молча проталкивается сквозь раздевалку, стараясь удержать белый дворец с шестигранными колоннами и сводчатыми потолками, как их еще нарисовать-то, эти потолки, видеть вижу, а нарисовать не смогу.
Молча садится у окна, достает листок. За окном темнота расступается в синеву. Желтый свет окна падает на мохнатую белую ветку. И белые кораллы, да. Никитько болеет, ну и хорошо, сегодня буду одна и нарисую свой дворец. И ни с кем не надо разговаривать.
— Повторяем свойства воды! Михайлов! Почему? Дневник мне на стол, садись, два. Симонов. Опять? Дневник на стол, два. Горецкий. Два. Так. Почему не готовы? Почему не готовы, я спрашиваю? Совсем распустились! Вяльцева! Готова к уроку? Два.
А вместо перин и одеял — снег. Под ним, может быть, и тепло. А в окнах тоже лед. Вот прям с луж снимать и в окна верхний слой. Можно, наверное, даже нужного размера лед для окон морозить в специальных подносах таких. Решетку поставил, как в столовой у мамы на работе, в нее подносы с водой, их в холодильник, через 20 минут снимаешь лед по форме и можно в окно. Интересно, а у нас в морозилку влезет? Или только кювета для проявителя? Надо попробовать во дворе построить, что ли.
— Кто готов к уроку? Кто может пойти к доске и рассказать свойства воды?
Ася вздрагивает и поднимает руку.
— Николаева, — шипит Вяльцева.
— Николаева! — шипит Иванова.
— Николаева.
Ася идет к доске, Егоров ставит ей подножку, она почти падает, опирается рукой о спину Бирюковой.
— Чо пихаешься, дебилка! — Бирюкова бьет ее по руке.
— Вода имеет три агрегатных состояния, — говорит Николаева у доски. — Жидкое, твердое и газообразное. Жидкое — это просто вода. Она не имеет формы и стремится растечься по любой поверхности под действием гравитации. Она могла бы растечься в один молекулярный слой, но на практике этого не происходит, я точно не знаю, почему, но думаю, это как-то связано с поверхностным натяжением. Вода универсальный растворитель. Второе состояние воды, твердое, это лед и снег. Это кристаллические образования с гексагональной сингонией.
По классу проносится вздох.
— Ася, ты где это прочитала?
— Не знаю, — пожимает плечами Ася. — В энциклопедии, наверное.
— Я о чем спрашивала?
— О свойствах воды.
— А ты мне что рассказываешь?
— Свойства воды.
— Садись. Вы что — идиоты? Вы что — не понимаете? У вас городская контрольная на носу. Ты что, Николаева, ты будешь в городской контрольной писать «я точно не знаю, почему, но думаю, из-за поверхностного натяжения»? Вам что — трудно вечером сесть и прочитать параграф?
— Я прочитала…
— Я тебя не спрашиваю, Николаева! Ты уже все сказала! Сидишь на уроке, в окно смотришь, принца какого-то ждешь на белом коне. Отвечаешь так, будто только что с Луны свалилась. Что за смех? Егоров, ты чего смеешься? Николаева энциклопедию читала, а ты что читал? Сказку про курочку Рябу? И ту, наверное, не читал. А ты, Симонов? Опять жуешь? Мозги уже все жиром заплыли, а ты все жуешь. Кому там еще смешно? Горецкий, тебе смешно? Или тебе, Заварзин?
Нечего жалеть. Здесь — совсем нечего жалеть и не за что цепляться. Здесь никого не жалко. Только, может, маму и Шуричка. Но у мамы работа, у нее своя жизнь, у нее дела. Она со мной не пойдет. А Шуричка можно взять с собой. Принц на белом коне не приедет, Ася его ждала во втором классе, и в третьем ждала — что он прискачет под окно, протянет руки и скажет: где тут моя принцесса? Я назову тебя Майя! — и увезет, как положено, туда, где вокруг дворца заросли роз и сирени, и летают эльфы. Или уплывет с ней на корабле в теплое море.
Но моря не бывает, розы придумали в сказках, а здесь осталось одно хорошее: снег. Лечь под него и замерзнуть. Ничего не слышать, не чувствовать, лечь под одеяло. Замерзнуть — хорошо.
Принц не придет и не заберет, но может быть, заберет зима. Ведь это же не может так быть, чтобы меня придумали именно сюда, чтобы здесь жить, ведь я сюда совсем не гожусь. Наверное, меня потеряли. Может быть, меня сейчас кто-то ищет.