Слушок о ее беременности прошел еще в Индии и официально подтвердился, когда мы были в Таиланде, так что вряд ли стоит винить Проныру за то, что он выставил эту историю на всеобщее обозрение. «Тузы» именно такого рода материалами и пробавляются. К несчастью для собственного здоровья и атмосферы в нашем коллективе, Проныра не учел того, что, по мнению Соколицы, ее «интересное положение» касается ее одной. Журналюга влез слишком далеко.
Крупные буквы на обложке вопрошают: «Кто отец ребенка Соколицы?» Далее на целый разворот следует статья, иллюстрированная картинкой, которая, по замыслу художника, должна изображать Соколицу с младенцем на руках — вот только ребенок представляет собой черный силуэт с вопросительным знаком вместо лица. «Счастливый отец — туз, утверждает Тахион», — гласит подзаголовок, переходящий в куда более крупный оранжевый баннер, который сообщает: «Друзья умоляют ее сделать аборт и избавиться от чудовищного маленького джокера». Поговаривают, будто Проныра накачал Тахиона бренди, когда они вдвоем исследовали пикантную сторону ночной жизни Сингапура, и умудрился выудить у такисианина кое-какие неосторожные признания. Имя отца ребенка Дауне так и не узнал, но Тахион, изрядно набравшись, во всех подробностях изложил ему те причины, по которым, как он считает, Соколице необходимо прервать эту беременность и главной из которых является девятипроцентная вероятность появления на свет джокера.
Должен признаться, прочитав статью, я пришел в ярость и еще раз порадовался, что Тахион больше не мой личный врач. В такие минуты я не понимаю, как он может строить из себя моего друга — или друга какого угодно джокера вообще. Его высказывания недвусмысленно доказывают, что он считает аборт единственным приемлемым выходом для любой женщины в положении Соколицы. Такисиане питают отвращение к уродству и традиционно «отбраковывают» (замечательное слово) тех своих детей, которые появляются на свет с отклонениями (каковых, кстати сказать, не так уж и много, поскольку свою планету они пока не осчастливили вирусом, которым столь великодушно решили поделиться с Землей). Можете считать меня чересчур обидчивым, но из слов Тахиона с очевидностью следует вывод, что лучше умереть, чем быть джокером, а этому ребенку лучше никогда не появляться на свет, чем появиться на свет уродом.
Когда я отложил журнал, внутри у меня все так клокотало, что я понял — у меня не хватит выдержки спокойно разговаривать с Тахионом, поэтому я поднялся и отправился в отсек прессы — высказать Даунсу все, что я о нем думаю. Как минимум — убедительно доказать ему, что прилагательное «чудовищный» перед словосочетанием «маленький джокер», с точки зрения грамматики, вполне можно было бы и опустить, хотя редакторы «Тузов» посчитали, что без него тут не обойтись.
Однако Проныра увидел меня и перехватил на полпути. Видимо, общение со мной все же прибавило ему соображения, по крайней мере настолько, чтобы понять, что я буду расстроен, потому что он с места в карьер принялся оправдываться.
— Эй, я только написал статью, — начал он. — Все заголовки делали в Нью-Йорке, и рисунок тоже, я их даже не видел. Послушайте, Дес, в следующий раз я скажу им, чтобы…
Что именно он собирался мне пообещать, я так и не узнал, потому что как раз в эту секунду Джош Маккой подошел к нему сзади и похлопал по плечу свернутым в трубку номером «Тузов». Когда Дауне обернулся, Маккой обрушил на него град ударов. Первый же из них переломал Даунсу нос с тошнотворным хрустом, от которого меня замутило. Затем Маккой разбил Проныре губы и лишил его нескольких зубов. Я обхватил Джоша руками и хоботом обвил его шею, чтобы попытаться удержать его, но он силен как черт и совершенно не соображал от ярости, поэтому отмахнулся от меня как от надоедливой мухи. К счастью, вовремя подоспел Билли Рэй и разнял этих двоих до того, как Маккой успел натворить серьезных дел.
Остаток полета Проныра просидел в хвосте самолета, под завязку накачанный болеутоляющим. Он умудрился оскорбить еще и Билли Рэя, заляпав его белоснежный костюм Карнифекса кровью. Билли просто помешан (и это еще слабо сказано!) на своей внешности, а ведь «эти чертовы пятна», как он жаловался всем и каждому, «теперь ничем не выведешь». Маккой принялся помогать Хираму, Мистрали и мистеру Джейеуордену утешать Соколицу, которую эта статья ужасно расстроила. Пока Маккой дубасил Проныру, она набросилась на доктора Тахиона. Их стычка носила менее, гм, физический характер, чем та, свидетелем которой стал я, но в драматизме ничуть ей не уступала — так утверждал Говард. Тахион безостановочно извинялся, но никакие извинения, казалось, не могли погасить ярость Соколицы. Таху еще повезло, что ее титановые когти были надежно упакованы в багаже.
Оставшееся до конца перелета время доктор провел в салоне первого класса в компании бутылки «Реми Мартен», и вид у него был несчастный, как у щенка, напрудившего на персидский ковер. Будь я более жестоким, я мог бы подняться туда и высказать ему еще и свои претензии, но у меня просто не хватило духу. Любопытно, но есть в этом инопланетянине нечто такое, что мешает долго на него сердиться, сколь бы бестактно и возмутительно он себя ни повел.
Наплевать! Я с нетерпением жду нового этапа нашей поездки. Из Гонконга мы летим на материк, где посетим Кантон, Шанхай, Пекин и прочие столь же экзотические места. Я собираюсь пройтись по Великой Китайской стене и увидеть Запретный город[20]. Во время Второй мировой я решил пойти на флот в надежде посмотреть мир, но всю войну просидел в штабе в Байонне, Нью-Джерси, занимаясь писаниной. Мы с Мэри хотели наверстать упущенное чуть позже, когда дочка подрастет, а наше финансовое положение станет более устойчивым. Да, мы строили свои планы, а такисиане тем временем строили свои.
Долгие годы Китай был для меня воплощением всего того, что я не сделал, олицетворением тех мест, где я хотел побывать, но так и не побывал, — моей личной «Историей Джолсона». И вот он наконец замаячил у меня на горизонте. Как тут не поверить, что твой конец и в самом деле близок?
В Токио я столкнулся с человеком из прошлого — и с тех самых пор он неотвязно преследует меня в моих воспоминаниях. Два дня назад я решил, что не стану замечать ни его самого, ни вопросы, которые всплыли с его присутствием, и не буду писать о нем в моем дневнике.
Я собирался предложить эти записи к опубликованию после моей смерти. Нет, я вовсе не рассчитываю, что они станут бестселлером, но, как мне кажется, скопление знаменитостей на борту нашего самолета и громкие события, произошедшие с нами, возбудят у американской общественности некоторый интерес, так что мой путевой журнал может найти своего читателя. Та скромная прибыль, что он принесет, отнюдь не помешает АДЛД, которой я завещал все свое имущество.
И все же, несмотря на то что я благополучно скончаюсь и буду похоронен, прежде чем кто-либо сможет прочитать эти строки, и, следовательно, могу без опаски делать любые признания, мне не хочется писать о Фортунато. Если угодно, можете считать это трусостью. Джокеры — известные трусы, если верить шуткам того сорта, которые не показывают по телевизору. Я с легкостью могу найти оправдание своему решению не упоминать о Фортунато. Дела, которые я вел с ним все эти годы, носят личный характер и не имеют ничего общего ни с политикой, ни с теми вопросами, которые я попытался затронуть в этом дневнике, — и уж точно никак не связаны с этим турне.
И все же на этих страницах я, не стесняясь, повторял сплетни, которые неизбежно ходили по нашему самолету, подмечал многочисленные слабости и ошибки доктора Тахиона, Соколицы, Джека Брауна, Проныры Даунса и всех остальных. Стоит ли делать вид, что их грешки представляют интерес для общественности, а мои собственные — нет? Пожалуй, можно было бы попытаться — ведь публика всегда восторгается тузами, тогда как джокеры вызывают у нее лишь отвращение, — но я не стану. Мне хочется, чтобы этот дневник был искренним, правдивым. И чтобы читатели хоть немного поняли, каково это — прожить сорок лет в шкуре джокера. А для этого мне придется рассказать о Фортунато, даже если рассказ может бросить на меня тень.
Теперь Фортунато живет в Японии. Он каким-то загадочным образом помог Хираму, когда тот, ничего никому не объяснив, внезапно покинул нас в Токио. Всех подробностей этого темного дела я не знаю, врать не стану — все очень тщательно замяли. Когда Хирам вернулся к нам в Калькутте, он казался почти самим собой, но затем его состояние снова начало стремительно ухудшаться, и с каждым днем он выглядит все более скверно. Настроение у него меняется по сто раз на дню, он стал неприветливым и скрытным. Но я сейчас не о Хираме, о чьих горестях мне ничего неизвестно. Суть в том, что Фортунато каким-то образом был замешан в этом деле и даже заходил к нам в отель, где я перекинулся с ним парой слов в коридоре. Этим наше общение и ограничилось — в тот раз. Но в прошлом нас с Фортунато связывали другие отношения.
Простите меня. Мне очень нелегко. Я старый джокер; года и уродство в равной мере сделали меня уязвимым. Достоинство — единственное, что у меня еще осталось, а теперь мне предстоит лишиться и его.
Настало время открыть несколько горьких истин, и первая из них заключается в том, что многие натуралы питают отвращение к джокерам. Часть из них — узколобые фанатики, всегда готовые возненавидеть любого, кто не похож на них. В этом отношении мы, джокеры, ничем не отличаемся от любого другого притесняемого меньшинства; те, кто предрасположен к ненависти, честно ненавидят нас с одним и тем же пылом.
Но существуют и другие натуралы, предрасположенные скорее к терпимости, которые пытаются разглядеть за внешней оболочкой человеческую душу. Это люди доброй воли, не какие-нибудь ненавистники, а люди, исполненные благих побуждений, великодушные, вроде… вроде, скажем, доктора Тахиона и Хирама Уорчестера, чтобы дал