— Я не разрешал тебе встать, — отрезал Хирам.
Он сжал руку в кулак и утроил вес Билли, вмяв его обратно в сиденье. Тот упрямо пытался подняться, но Хирам делал его все тяжелее и тяжелее, и не знаю даже, чем все могло бы закончиться, если бы доктор Тахион не вмешался и не усыпил обоих при помощи ментального контроля.
Не знаю, смеяться или плакать, когда я вижу, как прославленные на весь мир тузы ссорятся как малые дети, но Хирама хотя бы оправдывает плохое самочувствие. В последнее время выглядит он просто ужасно: бледный, отечный, беспрестанно потеющий и страдающий одышкой. На шее у него, чуть пониже воротничка, появилась здоровенная болячка, которую он ковыряет, когда думает, что никто его не видит. Я бы настоятельно порекомендовал ему обратиться к доктору, но он в последнее время такой вспыльчивый, что мой совет вряд ли будет принят благосклонно. Однако его короткие визиты в Нью-Йорк на всем протяжении нашего путешествия каждый раз заметно шли ему на пользу, так что остается только надеяться, что возвращение домой исцелит его тело и дух.
И наконец обо мне.
Наблюдать за коллегами и рассуждать, что они приобрели и что потеряли, легко. Подытожить собственный опыт куда сложнее. Я стал старше и, надеюсь, мудрее, чем был, когда мы вылетали из международного аэропорта имени Томлина. И, несомненно, на пять месяцев ближе к смерти.
Вне зависимости от того, будет ли этот дневник опубликован после моей кончины или нет, мистер Экройд заверил меня, что лично передаст копии моим внукам и приложит все усилия, чтобы они его прочитали. Поэтому, возможно, именно ради них я и пишу эти последние, заключительные слова… для них и для таких, как они.
Роберт, Касси… мы с вами никогда не виделись, и я виноват в этом ничуть не меньше, чем ваши мать и бабка. Если вы хотите знать почему, вспомните, что я писал об отвращении к самому себе, и поймете — я не стал исключением. Не думайте обо мне плохо… и о матери и бабке тоже. Джоанна была совсем малышкой, чтобы понимать что-то, когда ее папа навсегда изменился, а Мэри… Когда-то мы любили друг друга, и я не могу сойти в могилу, ненавидя ее. Правда заключается в том, что, поменяйся мы ролями, я вполне мог бы поступить точно так же. Все мы только люди и, как умеем, справляемся с ударами, которые судьба наносит нам.
Да, ваш дед был джокером. Но я надеюсь, читая эти страницы, вы поймете, что он был не только джокером, а кое-чего достиг, что он стоял за своих людей и сделал немало добра. АДЛД — такое наследие, какого не постеснялся бы ни один человек, и она увековечит мою память куда лучше, чем египетские пирамиды, Тадж-Махал или мавзолей Джетбоя. В конце концов, не так уж скверно я прожил жизнь. Я ухожу, оставляя друзей, которые любили меня, немало бесценных воспоминаний, массу незавершенных дел. Я омочил свои ноги в Ганге, слышал, как бьет Биг-Бен, и ходил по Великой Китайской стене. Я успел увидеть свою дочь и держал ее на руках, я обедал с тузами и телезвездами, с президентами и королями.
Но важнее всего то, что я, как мне кажется, оставляю мир, сделав его чуть лучше. А ничего большего и пожелать нельзя. Мне бы очень хотелось, чтобы вы рассказывали обо мне своим детям. Меня звали Ксавье Десмонд, и я был человеком.
Часть четвертаяБОРЬБА ЧЕЛОВЕЧЕСКОГО СЕРДЦА С САМИМ СОБОЙ
Ветераны и истинные поклонники до сих пор дорожат воспоминаниями о Бэте Дарстоне, бесстрашном мстителе, рассказы о котором часто появлялись в «Гэлэкси» в начале пятидесятых годов и чью фотографию нередко можно было увидеть на обложке. Под заголовком «ВЫ НИКОГДА НЕ УВИДИТЕ ЭТО В „ГЭЛЭКСИ“» следовал текст:
Грохочут копыта. Бэт Дарстон скачет галопом по узкому проходу в Орлином Ущелье, маленьком поселении золотоискателей в 400 милях к северу от Тумстоуна. Он отчаянно пришпоривает коня, чтобы побыстрее проскочить под выступом скалы… и в этот момент высокий стройный ковбой выходит из-за огромного валуна, держа шестизарядный револьвер в загорелой руке.
— Останови коня и спешивайся, Бэт Дарстон, — не разжимая губ, говорит незнакомец. — Да будет тебе известно, что это твое последнее путешествие по нашим местам.
Дюзы раскалены. Бэт Дарстон входит на своем корабле в атмосферу Ббллззнаджа, крошечной планеты, находящейся в семи миллиардах световых лет от Солнца. Он выключает свой супергипердвигатель для посадки… и в этот момент высокий стройный инопланетянин выходит из-за огромного агрегата неизвестного назначения с протоновым бластером в загорелой руке.
— Отойди от рычагов управления, Бэт Дарстон, — не разжимая губ, говорит высокий незнакомец. — Да будет тебе известно, что это твое последнее космическое путешествие по нашему участку космоса.
«Ничего подобного вы никогда не найдете в „Гэлэкси“, — безапелляционно заявлял редактор Г. Л. Голд, — Мы печатаем только лучшие образцы научной фантастики… произведения искренние, достоверные, глубокие… написанные авторами, которые не переключаются, как автоматы, с детективов на вторжение инопланетян… людьми, знающими и любящими научную фантастику… для тех, кто тоже ее любит и понимает».
Это рекламное заявление появилось в первом выпуске «Гэлэкси» в сентябре 1950 года, а потом повторялось во многих последующих. Все это происходило, когда я был еще двухлетним парнишкой (у меня есть фотографии, подтверждающие этот факт). Даже «Рокки Джонс» в тот момент принадлежал моему будущему (Рокки и Бэт, несомненно, дружили в школе космических рейнджеров) вместе с Хайнлайном, Говардом, Толкином, Лавкрафтом и Фантастической четверкой.
Когда я сам начал писать научную фантастику для «Гэлэкси», век Г. Л. Голда — поистине золотой — уже закончился. В 1961 году после автокатастрофы Голд передал вожжи (кормило? рычаги управления космического корабля?) Фредерику Полу. К концу десятилетия на смену Полу пришел Эджлер Якобсон, взявший на работу Гарднера Дозуа, в обязанности которого входило читать поступающий в редакцию вздор. Остальное вам уже известно, если вы читали мои предыдущие комментарии.
Пока Якобсон был редактором, я не продал в «Гэлэкси» ни одного рассказа, хотя пару раз был к этому близок. Впрочем, я пристроил немало рассказов Тэду Уайту, хотя после «Дороги в Сан-Брета» большинство моих сочинений выходило в «Эмейзинг», а не в «Фэнтестик». Но свою репутацию я сделал в «Аналоге», ведущем журнале жанра, именно там был напечатан мой первый рассказ, получивший «Хьюго». В свое время в течение нескольких десятилетий «Аналог» был олицетворением «настоящей научной фантастики» под руководством легендарного редактора Джона Кэмпбелла-младшего. Он умер, когда я только начал писать рассказы, и его место в «Аналоге» занял Бен Бова. Кэмпбелл справедливо считался великим редактором. Он изменил жанр, когда пришел к руководству «Эстаундингом» в тридцатые годы — можно сказать, благодаря Кэмпбеллу наступил золотой век научной фантастики.
Кэмпбелл-младший прославился и как первооткрыватель новых писателей, но почему-то я сомневаюсь, что он отнесся бы с такой благосклонностью, как Бова, к меланхоличным, романтическим, трагическим рассказам, которые я писал в начале семидесятых годов. Если бы Кэмпбелл прожил еще десять лет, моя карьера развивалась бы в ином направлении, как и у многих других людей.
Бова занял редакторское кресло в качестве автора научной фантастики с безупречной репутацией. Он писал только настоящую научную фантастику, что было важно в те давно прошедшие годы, когда все еще бушевала война между Старой и Новой волной. Тем не менее с того самого момента, как Бова воцарился на троне, он изменил политику журнала — на страницах «Аналога» стали появляться рассказы, которых никогда бы не выбрал Кэмпбелл… в том числе и мои.
Процесс получился достаточно болезненным — взгляните на колонку писем тех лет. В каждом новом выпуске публиковались заявления одного или двух подписчиков об отказе получать журнал. Их возмущали непристойные слова, сексуальные сцены или недостаточно компетентные авторы. К счастью, они оставались в меньшинстве. Возрожденный «Аналог» стал лучшим журналом жанра в семидесятых, и Бен Бова получал премию «Хьюго» как лучший редактор в течение пяти лет подряд, с 1973 по 1977 год, а потом еще и в 1978 году.
Мой первый рассказ, который я продал Бове, — и моя третья продажа, и он же первый, не потерянный до того, как был продан, — на самом деле был «научной статьей» о компьютерных шахматах. Я был капитаном шахматной команды колледжа, а мои друзья написали шахматную программу для большого компьютера, гиганта СДС 6400, занимавшего целое здание. Когда «Шахматы 4.0» победили соперничающие программы из полудюжины других колледжей на первом компьютерном мировом чемпионате по шахматам, я понял, что у меня есть материал для статьи.
Больше мне не довелось продавать «Аналогу» научных статей, более того, в дальнейшем я их не писал. Ведь я был журналистом, а не ученым. Но после того как моя статья была напечатана в «Аналоге», никто не мог поставить под сомнение мою добросовестность, как это происходило с писателями Новой волны, которые печатались в «Орбит» и «Нью дайменшнс». Хотя Бова и расширил горизонты «Аналога», журнал сохранял репутацию непримиримо жесткого, скрупулезно научного и даже немного пуританского. Гарднер Дозуа однажды сказал женщине, за которой я волочился, что нет никакого резона ложиться со мной в постель, поскольку после того, как ты продаешь хотя бы один рассказ в «Аналог», возле твоего дома останавливается белый фургон, из него выходят двое в серебристых комбинезонах и производят конфискацию твоего пениса. (Я не стану это комментировать, замечу лишь, что позднее сам Гарднер продал рассказ в «Аналог» и теперь сидит в одном кабинете с редактором. И я никогда не просил разрешения посмотреть, что находится в большом запертом шкафу, стоящем позади письменного стола Стэна Шмидта.)
Вслед за «Компьютер оказался рыбой» — моей научной статьей о Дэвиде Слейте и его шахматной программе-чемпионе — последовали «Мистфаль приходит утром», «Второй вид одиночества», «Песнь о Лии» и все остальное. Конечно, я работал не только для «Аналога». Мои рассказы покупал Тэд Уайт — «Эмейзинг» и «Фэнтестик» при Уайте были превосходными журналами. Я также печатался в «Мэгазин оф фэнтези энд сайнс фикшн», кроме того, мои рассказы часто попадали в антологии.