совершенно разучились обращаться с такими мелкими предметами, я стала очень неловкой. Наполнив наконец ведро, присела на скамейку перед хижиной выпить горячего чая. Тут и там виднелись оставленные пасущимися животными проплешины, поросшие отавой. Трава успела уже пожелтеть и стать не такой сочной. Повсюду росла невысокая лиловая горечавка, ее цветы — словно из нежного старого шелка. Болезненный осенний цветок. Я вновь увидела, как над лесом кружит канюк и вдруг падает камнем вниз. Я почувствовала, что лучше было бы мне никогда сюда не возвращаться.
Не люблю, когда на меня такое находит, немедленно начинаю обороняться. Не было никаких разумных причин избегать горных лугов, и я приписала тягостное чувство страху перед тяжелым переселением. И нельзя поддаваться усталости, все давно решено и признано правильным. Тем не менее от вида желтой травы, сияющих скал и болезненной горечавки меня бросило в дрожь. Внезапное ощущение великого одиночества, пустоты и света подняло меня на ноги и почти заставило обратиться в бегство. Пришла в себя только на знакомой лесной тропке. Быстро холодало, Лукс рвался домой, в тепло.
На следующий день сварила ягоды и разлила варенье по банкам, завязав их газетой. В последние погожие дни я серпом жала траву на подстилку Белле и Бычку, а раз уж все равно взялась за это, так выкосила и часть лесной лужайки для дичи. Траву убрала на сеновал над хлевом и в одну из комнат второго этажа, а сено, когда оно высохло, сложила под навес, где и прежде хранилось сено для подкормки дичи. На картофельном поле же ничего не делала, намереваясь перекопать и удобрить его весной. От всего этого утомилась и слегка удивилась, что мне и впрямь удалось подготовиться к зиме. Ну, да ведь всегда выдавались и добрые годы, так почему бы и мне не могло повезти?
На Всех Святых[6] неожиданно потеплело и я поняла, что вот теперь начнется настоящая зима. День напролет, занимаясь привычными делами, я все думала о кладбищах. Без особого повода, но думалось потому, что так много лет принято было вспоминать в эту пору об усопших. Представляла себе, как трава давно заглушила цветы на могилах, могильные плиты и кресты медленно врастают в землю и все зарастает крапивой. Представляла, как ползучие растения оплетают кресты, представляла разбитые фонари и восковое огарки. По ночам же кладбища совершенно опустевают. Ни огонька, ни звука, ничего, кроме шелеста сухой травы на ветру. Вспоминала процессии с огромными кустами хризантем в сумках, деловитых, скромных родственников. Мне никогда не нравился День Поминовения. Перешептывания старух о болезнях и избавлении, а за ними — ужас перед покойником и очень мало любви. Как ни пытались наполнить праздник высоким смыслом, древний ужас живых перед мертвыми неистребим. Могилы покойных надо украшать, чтобы иметь право забыть о них. Еще ребенком меня всегда мучило, что к мертвым так скверно относятся. Всякий ведь может сообразить, что и ему вскорости заткнут мертвый рот бумажными цветами, свечками да испуганными молитвами.
Теперь же мертвые могут наконец-то покоиться с миром — им не докучают больше роющиеся в земле руки виноватых перед ними — покоиться под зарослями крапивы и трав, в сырой земле, под неумолчный шум ветра. А если когда-либо жизнь возродится, то из истлевших тел, а не окаменевших штук, обреченных вечной безжизненности. Мне было жаль и мертвых, и окаменевших. Жалость — та единственная любовь, что сохранилась у меня к людям.
Порывы теплого ветра с гор расстраивали нервы и погружали в беспросветную печаль, которой я безуспешно пыталась сопротивляться. Животным теплый ветер тоже докучал. Лукс вяло лежал под кустом, а Тигр день-деньской жалобно мяукал, приставая к матери с непрошеными нежностями. Она и слышать о нем не желала, тогда Тигр помчался на лужайку и, громко мяукая, принялся с разбегу биться головой о дерево. Я испуганно погладила его, он же с жалобным мяуканьем ткнулся горячим носом мне в руку. Из котенка, так любившего играть, Тигр внезапно превратился во взрослого кота, истомленного любовью. Поскольку старая Кошка знать его не хотела — в последнее время она стала ужасно сварливой, — Тигр еще, чего доброго, надумает, отчаявшись, в поисках кошки удрать в лес, а кошки-то ему и нет. Кляня теплый ветер, я улеглась в постель с мрачными мыслями. Ночью обе кошки сбежали в лес и я слышала, как распевает Тигр. Голос у него был замечательный, унаследованный от господина Ка-ау Ка-ау, но моложе и поэтому лучше модулированный. Бедный Тигр, напрасны твои песни.
Всю ночь я провела в полусне, грезя, что кровать моя — челнок в бурном море. Это был почти что приступ лихорадки, он изматывал, голова кружилась. Мне все казалось, я падаю в пропасть, мерещились ужасы. И все это — в бушующих волнах, вскоре у меня не осталось сил повторять себе, что все это — не на самом деле. Очень даже на самом, а отказали порядок и рассудок. Под утро Кошка вскочила на кровать и освободила меня от кошмара. Одним ударом с ужасом было покончено, я наконец-то заснула.
Наутро небо заволокло черными тучами, ветер стих, но под облачным пологом было душно, как в парнике. Время еле ползло, густой влажный воздух теснил грудь. Тигр не вернулся. Лукс бродил в печали. Его не так удручал ветер, как мое дурное настроение, делавшее меня чужой и далекой. Сделав в хлеву все, что положено, я силком подняла Беллу, чтобы подоить ее. И Бычок вел себя удивительно беспокойно и непослушно. Переделав все дела, я прилегла. Ведь поспать ночью почти не удалось. Окно и дверь открыты, Лукс прикорнул на пороге, чтобы стеречь мой сон. Я и впрямь уснула и увидела сон, похожий на явь.
Я очутилась в очень светлой, похожей на зал комнате, белой и золотой. По стенам — великолепная барочная мебель, а на полу — драгоценный паркет. Выглянув в окно, я заметила маленький павильон во французском парке. Откуда-то доносилась «Маленькая ночная серенада».[7] Вдруг я поняла, что всего этого уже нет. Навалилось чувство огромной утраты. Чтобы не закричать, я прижала руки ко рту. Тут яркий свет погас, золото потухло, а музыка превратилась в монотонную дробь. Я проснулась. По окнам барабанил дождь. Лежа без движения, я прислушивалась. «Маленькая ночная серенада» растаяла в шуме дождя, мне было не отыскать ее. Просто чудо, что спящий мозг снова вызвал погибший мир к жизни. До сих пор не могу этого постичь.
В тот вечер мы все словно освободились от кошмара. Притащился взъерошенный Тигр, весь в земле и иголках, но умопомрачение его прошло. Громко поведав о пережитых страхах, он напился молока и еле добрался до шкафа. Старая Кошка милостиво дала себя погладить, а Лукс улегся на прежнем месте, убедившись, что я — снова давешнее знакомое существо. Я вытащила старую колоду карт и слушала при свете лампы дождь, стучавший по ставням. Потом подставила под водосточную трубу ведро — набрать воду для мытья головы, сходила в хлев покормить и подоить, а потом легла и крепко проспала до прохладного дождливого утра. Затем несколько дней провела дома: все время шел мелкий дождик. Вымыла голову, волосы стали легкими и чуть волнистыми, а от дождевой воды сделались мягкими и гладкими. Перед зеркалом я коротко подстриглась, так, чтобы уши были едва прикрыты, и разглядывала собственное загорелое лицо под шапкой выгоревших волос. Оно было совсем чужим, похудевшим, со слегка запавшими щеками. Губы стали тоньше, это чужое лицо показалось мне каким-то ущербным. Не было больше никого, кто мог бы любить это лицо, поэтому оно показалось мне абсолютно лишним. Оно голое и убогое, мне было стыдно на него смотреть и не хотелось иметь с ним ничего общего. Животные мои привязаны к моему запаху, голосу и определенным жестам. Лицо спокойно можно отложить в сторону, оно больше не нужно. Эта мысль вызвала ощущение какой-то пустоты, от него непременно нужно избавиться. Я чем-то занялась, говоря себе, что печалиться о лице в моем положении — ребячество, но ощущение утраты чего-то важного не проходило.
На четвертый день дождь стал надоедать и я, памятуя о принесенном им избавлении от южного ветра, сочла себя неблагодарной. Но нельзя было отрицать, что я сыта им по горло, и звери были со мной совершенно согласны. Тут мы очень похожи. Нам бы хотелось, чтобы все время стояла тихая ясная погода, а раз в неделю — дождик, чтобы выспаться. Но никому не было до этого дела, и еще четыре дня пришлось слушать тихую капель и журчанье. Когда мы с Луксом гуляли по лесу, по ногам били мокрые ветки и одежда промокала. В воспоминаниях дождливые дни сливаются иногда в один дождливый день длиною в месяц, когда я безутешно глядела в серое небо. При этом я точно знаю, что за два с половиной года дождь никогда не шел дольше десяти дней кряду.
Тем временем события в хлеву приняли угрожающий оборот. Белла требовала супруга и ревела день напролет. Ничего нового в этом не было, так и прежде случалось, и я привыкла не брать это в голову, раз уж не могла помочь. Не понимаю, отчего я не задумывалась о будущем. Наверное, что-то во мне не давало воли мыслям о том, что в один прекрасный день Бычок станет взрослым. Однако с самого его рождения я ждала этого момента. Так или иначе, но однажды я увидела, как он приближается к матери со вполне недвусмысленными намерениями. Первой реакцией были испуг и раздражение. Он оборвал веревку и стоял передо мной, весь дрожа, с налившимися кровью глазами. Вид, в общем-то говоря, страшный. Тем не менее он дал себя привязать, и ничего больше не случилось.
Я тут же вернулась в дом и села к столу подумать. Ни малейшего представления, как вести себя дальше. Можно ли вообще оставлять их вместе, не принесет ли это вреда Белле, она ведь слабее Бычка? Он становился все настойчивее, Белла, кажется, боится его. Их необходимо разлучить. Как ни желанна была зрелость Бычка, на первых порах она не принесла ничего, кроме досады. Стало ясно, что необходимо соорудить для него в хлеву надежное стойло, откуда он не смог бы вырваться. Досками не обойтись, нужны бревна. Я срубила два молодых деревца, потом поняла, что построить стой