тенцем. Зимой боли несколько уменьшаются, а летом все начинается сначала. Унизительно зависеть от собственных ног. Пока можно было, я не обращала на них внимания. До определенного предела к боли очень даже можно привыкнуть. Раз вылечить ноги я не могла, я притерпелась к боли.
Приближалось Рождество, лес все больше походил на сверкающую рождественскую сказку. Мне она не больно нравилась. Я по-прежнему не находила сил без ужаса думать об этом вечере. Против воспоминаний я бессильна и должна быть начеку. Снег шел до двадцатого декабря. Он лежал теперь почти метровым слоем — мягкое голубоватое покрывало под серым небом. Солнце прекратило вылазки, свет был холодным и белесым. За дичь пока можно не опасаться. Снег не смерзся, на прогалине из-под него можно выкопать траву. Но если ударят морозы, он покроется настом и превратится в коварную ловушку. Двадцатого после обеда потеплело. Облака потемнели, пошел мокрый снег. Я оттепелей не люблю, но для животных это был сущий подарок. Ночью плохо спалось, я прислушивалась к свисту ветра, слетавшего с гор и стучавшего дранкой. Долго не засыпала, ноги болели сильнее, чем когда бы то ни было. Наутро снег местами совсем растаял. Ручей разлился, в ущелье текли по дороге ручейки. Я радовалась за дичь. Может, и вовсе зря, ведь если после оттепели похолодает, то добыть траву станет невозможно. Иногда природа кажется мне огромной ловушкой для своих созданий.
Но в тот момент погода была благоприятной: солнце внезапно засияло меж черных туч на фиолетовом небе, очистило от снега почти всю поляну. Рождественское настроение улетучилось, и за это я была готова примириться с южным ветром. У меня пошаливало сердце, а животные стали беспокойными и раздражительными. Тигра настиг очередной припадок любовной лихорадки. Его топазовые глаза помутнели, носик стал сухим и горячим, он с жалобным мяуканьем валялся по полу. Потом убежал в лес.
Судя по всему тому, что я видела, любовные страдания — состояние для зверя неприятное. Они ведь не знают, что всему приходит конец; для них каждый миг — вечность. Глухой рев Беллы, жалобы старой Кошки и отчаянье Тигра — нигде ни намека на счастье. А потом — изнеможение, тусклый мех да мертвый сон.
Так вот, бедный Тигр с воем умчался в лес. Мать его мрачно сидела на полу. Она опять шипела на него, когда он попытался пристать к ней с нежностями. Я внимательно к ней пригляделась и обнаружила, что она втихомолку округлилась под зимней шкуркой. И к тому же капризы. Все сходится. Господин Ка-ау Ка-ау давно опередил сынишку. Кошка охотно дала себя осмотреть и слегка ощупать животик, потом внезапно схватила мою руку и осторожно укусила. Казалось, она потешается над моей слепотой.
Как раз тогда я меньше волновалась за Тигра. Ведь однажды он уже вернулся, и он стал таким большим и сильным. Но Тигр не вернулся, ни той ночью, ни вообще. Двадцать четвертого декабря я послала Лукса искать его. Я взяла его на поводок, а он уверенно пошел по следу. Конечно, в лесу было множество всяких следов, иногда Лукс терялся. Целый час он таскал меня то туда, то сюда, затем вдруг взбудоражился и почти вырвал у меня поводок. Потом мы неожиданно очутились у ручья много выше дома. Лукс взглянул на меня и тихонько залаял. Тут кончался след Тигра. Мы перешли ручей, но Лукс больше не взял след, он все возвращался к тому же месту на другом берегу. Я обыскала все вокруг, но ничего не нашла. Если Тигр упал в ручей, что совершенно необъяснимо, его давно унесло талой водой. Никогда мне не узнать, что случилось с Тигром, это мучает меня и по сей день.
Вечером я сидела и читала при свете лампы календарь, но только глазами — мысли мои были в темном лесу. Все снова поглядывала на кошачий лаз, но Тигр не вернулся. На следующий день южный ветер улегся, снова пошел снег. Падал весь день. Я знала, что должна перенести новую потерю, и даже не пыталась не горевать по Тигру. Сугробы перед домом все росли, дорожки к хлевам приходилось расчищать каждый день. Начался новый год. Я делала свою работу и бродила, словно оглушенная, по снежной пустыне. Наконец перестала каждый вечер ждать Тигра. Но не забыла его. По сей день он мелькает серой тенью в моих снах. За ним последовали Лукс и Бычок, а Жемчужина его опередила. Они все покинули меня, они не хотели уходить, они с таким удовольствием прожили бы до конца свои короткие простые жизни. Но я не смогла уберечь их.
Старая Кошка лежит передо мной на столе и глядит сквозь меня. Тогда, неделю спустя после исчезновения Тигра, она забралась в шкаф и с громкими стонами родила четверых мертвых котят. Я их забрала и похоронила на поляне, засыпав землей и снегом. Это были двое крошечных, прелестной расцветки полосатых, и двое рыжих котят. Они были само совершенство от ушек до кончиков хвостов, а вот выжить не смогли. Старая Кошка так расхворалась, что я боялась потерять и ее. Поднялась температура, она ничего не ела и все тихо мяукала, словно от боли. Что с ней было, не знаю до сих пор, даже не представляю. Много дней она могла только слизывать молоко у меня с пальцев. Шерстка поблекла и спуталась, склеились глаза. И каждую ночь она выбиралась на улицу, а через несколько минут, мяукая, с трудом возвращалась. Ни за что не напачкала бы в комнате или на подстилке. Я делала для нее, что могла: поила ромашкой и давала маленькие кусочки аспирина, она глотала только потому, что была слишком слаба, чтобы их выплюнуть. Только тогда я заметила, что Кошка стала частью моей новой жизни. Со времени тяжелой болезни она, кажется, сильнее привязалась ко мне, чем прежде. Через неделю она начала есть, а еще через четыре дня зажила по-прежнему. Но что-то с ней было не так. Часами сидела, не трогаясь с места, а если я ее гладила, тихо мяукала и тыкалась носом мне в ладошку. У нее не было сил даже шипеть на Лукса, если тот любопытно ее обнюхивал. Она только покорно закрывала глаза и опускала голову. Во время болезни от нее очень странно пахло — остро, чуть горьковато. Прошло три недели, прежде чем прошел этот запах болезни. Потом, однако, она быстро поправилась и шерстка на ней снова стала блестящей и густой.
Не успела поправиться Кошка, как болезнь свалила меня. Я два дня таскала сено из ущелья, вернулась измотанная и насквозь пропотевшая. И только войдя в дом из хлева и собравшись переодеться, заметила, что озябла и вся дрожу. Печка погасла, пришлось растапливать. Я выпила горячего молока, но лучше не стало. Стучали зубы, я с трудом удерживала чашку. Сообразила, что разболелась серьезно, но страшно развеселилась при этой мысли и громко расхохоталась. Подошел Лукс и в виде предостережения толкнул меня головой. А мне было не остановиться, я хохотала неестественно громко и долго. Однако в глубине меня таилось очень холодное и ясное сознание, оно наблюдало за происходящим. А я послушно выполняла все, что оно велело. Накормила Лукса и Кошку, подбросила дров в печку и легла. Но перед этим приняла жаропонижающее и выпила стакан коньяку из запасов Гуго. У меня был сильный жар, я беспокойно металась. Слышала какие-то голоса, видела какие-то лица, кто-то тянул с меня одеяло. Иногда шум стихал, тогда я различала темноту, чувствовала, как шевелится возле кровати Лукс. Он не ушел под печку, а наконец улегся, как мне когда-то хотелось, на Луизиной овечьей шкуре. Я страшно волновалась за зверей и плакала от беспомощности.
К утру просветления стали чаще, а когда рассвело, я встала, неверными движениями оделась и пошла в хлев. Голова была совсем ясной, я надеялась, что буду в силах доить Беллу хоть раз в день. Вскарабкалась по лестнице, принесла на два дня сена Белле и Бычку. Налила им воды. Все очень медленно: сильно болел левый бок. Потом вернулась в дом, поставила Кошке и Луксу молока и мяса, набила печку дровами. Двери не запирала, чтобы Лукс мог выйти. Если я умру, он должен быть свободным. Белла и Бычок легко выбьют свои двери, запоры там слабые, а привязаны они так, чтобы веревки не могли затянуться и задушить их, если они захотят сорваться с привязи. Да веревки и не толстые. Впрочем, все это им не поможет, ведь за дверью хлева их ждут только голод и холод. Снова проглотила таблетки и коньяку, потом упала на кровать. Но пришлось встать еще раз. Добралась до стола и написала в календаре: «Двадцать четвертого января заболела». Затем поставила у кровати кувшин молока, а уж потом наконец задула свечку и рухнула в постель.
В жилах громко стучал пульс, меня уносило горячее красное облако. Дом начал оживать, это больше был не дом, а высокий темный зал. Множество людей входило и выходило. Я и не знала, что людей так много. Все они были мне незнакомы, все вели себя очень скверно. Голоса их звучали как кудахтанье, я громко рассмеялась, и тут мое горячее красное облако вновь понесло меня куда-то, и очнулась я на холоде. Большой зал превратился в пещеру, полную зверей, огромных мохнатых теней; они пробирались вдоль стен, сидели по всем углам и таращили на меня красные глаза. Иногда я вновь оказывалась в собственной постели, Лукс, тихо поскуливая, лизал мне руку. Очень хотелось приободрить его, но я могла только шептать. Я твердо знала, что мне очень худо и что только сама я могу спастись и спасти зверей. Я решила взять с собой это намерение и не забывать о нем. Быстро приняла таблетки, запив молоком, и снова отправилась в огненное путешествие. Тут они и пришли — люди и звери, огромные и совсем чужие. Они кудахтали и дергали одеяло, тыкали мне в левый бок пальцами и лапами. Я была совершенно беспомощна, губы от пота и слез совсем соленые. А потом я очнулась.
Было темно и холодно, болела голова. Я зажгла свечку. Четыре часа. Дверь стояла нараспашку, снегу намело до середины комнаты. Я надела халат, закрыла дверь и принялась растапливать печку. Дело двигалось очень медленно, но наконец занялось ровное пламя, а Лукс едва не опрокинул меня, громко лая от радости. В любую минуту горячка могла начаться снова. Тепло одевшись, я побрела в сарай. Белла жалобно поздоровалась. Меня охватило подозрение, что я пролежала в горячке два дня. Подоила бедную животину, принесла сена и воды. Думаю, на это ушло не меньше часа, настоль