Меджеди хмыкнул.
— Тут ты не прав. Разве ты сможешь познать сложность узла, пока не распутаешь его? Когда я изучал ваш язык, меня весьма заинтересовало одно слово — «аналисис». Столько в нём смыслов — расчленение, освобождение, избавление. Даже отступление и смерть.
— Это софистика, почтенный Меджеди, — перебил египтянина Эвмен, — софистика и очередная попытка уклониться от ответа.
— Ты уже сам знаешь ответ. Я сказал достаточно.
— Но не назвал имя. Имя того, кто стоит за Эвтиппом. Я уже понял, что ты не доверяешь мне, Гефестиону и самому Александру. Не надеешься на наше благоразумие.
— Я уверен в твоём благоразумии, — возразил Меджеди.
— Тогда назови имя. Ты убедил себя, что узнав его, царь не поверит и начнёт выдумывать несуществующие козни египтян. Труды Ранефера пойдут прахом. Я клянусь, что сделаю всё, дабы этого избежать. Имя, Меджеди?
Хранитель некоторое время молчал. Хмурился, явно взвешивая все за и против. Наконец, он принял решение.
— Клит, которого ещё называют Чёрным.
Эвмен подался вперёд.
— Кто?
— Клит Чёрный, — повторил Меджеди, — прежде чем покинуть город, Эвтипп встречался с ним.
— Откуда ты знаешь? Ведь вы следили за критянином, а не за Эвтиппом.
— Мы следили и за Клитом тоже, — ответил Меджеди.
Эвмен вскочил, едва не уронив кресло. В последний момент подхватил плетёный из тростника обод спинки и сжал так, что плетёнка издала жалобный хруст. Египтянина кардиец едва не зарубил взглядом, но тот сохранил невозмутимость.
— Почему? — спросил, остывая, Эвмен.
— Анхнофрет как-то увидела его в царской конюшне, он разговаривал с незнакомцем. Обликом тот был похож на хуррита. Это её насторожило.
— Что тут такого? — недоумённо повысил голос Эвмен.
— Аналисис, достойнейший. Раздели всё, что тебе известно о Клите на части. Взвесь каждую отдельно, а затем сопоставь. Освободи свой разум от всего лишнего. Кто громче всех кричал, что на царя покушались египтяне? Как Клит относится к чужакам? Видел ли кто-нибудь его хотя бы раз в обществе чужаков? Кто из друзей царя наиболее…
— Достаточно! — отрезал Эвмен.
Он снова сел в кресло и устало откинулся на спинку.
— Всё это слова. Признаю, они звучат убедительно. Для меня. Для Александра они будут звучать иначе. У тебя есть доказательства участия Клита в этом деле?
— Нет.
Эвмен кивнул, мол: «Так я и знал». Оба долго молчали, потом архиграмматик сказал:
— Спасибо за урок. Ты увидишь, я — хороший ученик. Должен признать — ты прав. Царь не поверит. Ты имел все основания сомневаться в этом. Посему пока не следует ничего говорить царю об участии Клита. И резких телодвижений предпринимать не будем. Надо найти этого Эвтиппа.
— Да, — согласно кивнул Меджеди.
— И напоследок. Я верю, что Ранефер искренне заинтересован в том, чтобы между нами сохранился мир. Значит, мы сидим в одной лодке. А следовательно — никаких больше недомолвок по этому делу, никаких игр за моей спиной. Мне понадобится твоя помощь.
К вечеру явился Гнатон.
— Есть улов? — прямо на пороге вцепился в него Эвмен.
— Полная корзина! — расплылся в улыбке помощник.
— Жарь!
— В горле пересохло, весь день языком чесал, — Гнатон прошёл к столу, налил себе вина и залпом выпил, — в общем, я довольно быстро его вычислил. Наш критский любитель египетских луков и отравленных стрел ещё кое о чём раскололся. У Эвтиппа длинные волосы спереди зачёсаны на лоб.
— Клеймёный раб! — воскликнул Эвмен, хлопнув ладонью о стол.
— Ага. Беглый клеймёный раб, скрывающий клеймо или шрам от срезанного клейма.
— Какой наблюдательный критянин нам попался, — с улыбкой проговорил Эвмен.
— Не совсем. Он сначала утверждал, что особых примет не заметил. Это я напрямую задал вопрос про волосы. Так, кольнуло что-то, вот и спросил.
— Молодец! От скромности не умрёшь. Что ещё узнал?
— Дальше — проще. На восточных воротах стража видела такого человека. Он вошёл в город незадолго до заката и уехал за полночь. Верхом на осле.
— Эх, надо бы запирать ворота на ночь, — посетовал Эвмен.
— Какой смысл? Можно и по реке уйти и морем.
— Ладно, дальше что?
— В описи въезжающих никакого Эвтиппа нет. Назвался, конечно же, другим именем. Покинув город, поехал по дороге в Лавазантию.
— Эх… — снова огорчился Эвмен, — время потеряли… Если бы сразу, могли бы перехватить.
— Да, — кивнул Гнатон, — если он так на осле и ехал, то добрался до города как раз сегодня или ещё вчера.
— Ничего, мы всё равно его найдём с такой-то приметой.
— Если он не лежит где-то в кустах с перерезанным горлом, — возразил Гнатон.
— Да, это было бы неприятно и весьма осложнило бы задачу. Но нам ничего другого не остаётся, надо искать. У меня для тебя тоже есть важная новость.
Когда Эвмен рассказал помощнику о своей встрече с Меджеди, Гнатон присвистнул.
— Никому ни слова, — предупредил архиграмматик, — даже если Гефестион к тебе с раскалёнными клещами подступится.
— Это и ежу понятно, — кивнул Гнатон.
Эвмен сел в кресло, глазами пригласил присесть помощника. Гнатон занял соседнее.
Архиграмматик долго молчал. За окном шумел город. Гнатону вспомнилась Пелла, где по ночам были слышны всплески капель в клепсидре. Здесь не так. Новый город Александра с самого своего рождения даже ночью не смыкает глаз.
— Он уехал в Лавазантию… — задумчиво проговорил Эвмен, — и в деле замешан Клит… Скверно, очень скверно… Был бы кто другой… Но Лавазантия…
— Полагаю, мы думаем об одном и том же человеке? — осторожно напомнил о себе Гнатон.
Эвмен поднял на него глаза. При тусклом свете масляной лампы, зажжённой с наступлением сумерек, Гнатон рассматривал свою ладонь. Тыльная сторона её была изуродована ожогом. Такое же «украшение» имелось и на второй руке. На людях Гнатон всегда старался скрыть ладони от досужего взгляда и уже выработал удивившую Анхнофрет привычку прятать руки за пазуху хитона. Ожогами его «наградил» египетский неугасимый огонь. Случилось это при Камире, где помощник архиграмматика оказался в числе отряжённых с Филотой служителей царского грамматеона.
Прежде Гнатон был писцом, помощником Диодота из Эретрии, который заведовал дворцовыми дневниками. Едва ли не единственный свободный среди царских рабов и вольноотпущеников. Именно Диодот его приметил в Македонии и привлёк на службу в грамматеон. За большой каллиграфический талант, особенно удивительный тем, что Гнатон специально чистописанию никогда не учился. По злой иронии судьбы выдающийся каллиграф теперь вообще едва мог писать, от былой чуткости пальцев не осталось и следа. К счастью, боги одарили его не одним талантом.
— Об одном и том же? — рассеяно переспросил Эвмен, — да… Думаю, да.
Он сгрёб со стола палочку для письма, повертел пальцами.
— Мне ехать? — спросил Гнатон.
— Да, — кивнул Эвмен, — возьмёшь с собой Филонида. Если что-то нароешь, без промедления пошлёшь его ко мне. Я не могу поехать, тут много дел.
Гнатон кивнул.
Филонид, сын Зота, критянин, был царским скороходом, знаменитым тем, что как-то пробежал за день тысячу триста стадий[28].
Гнатон встал и шагнул к выходу.
— Стой, — сказал Эвмен, — если подтвердится, никому ни слова. Даже Филониду. Скажешь ему, чтобы передал мне: «Всё подтвердилось». Если выяснится иное, тогда распишешь подробно.
Гнатон кивнул.
— Да, ещё кое-что. Тебе может помочь Антигона. Это рабыня, захваченная в Дамаске. Обратись к ней.
— Она в его свите? — спросил Гнатон.
— Его любовница. Может знать многое, если не всё. Он перед ней любит спьяну похваляться своими подвигами.
— Хорошо, — ответил Гнатон и вышел.
Он уехал в ночь. Когда стихли перестук копыт и недовольное ворчание Филонида, Эвмен, ещё слабый и вымотанный за день, собрался было ложиться спать, но его побеспокоили.
Вошёл Иероним и сообщил, что какой-то финикиец добивается встречи с царём.
— Ну, пригласи его, — устало вздохнул архиграмматик.
Вошедший финикиец выглядел, как… финикиец. Ничего особо примечательного в его облике не было. Одет неброско, но и небедно. Он низко поклонился, едва не коснувшись лбом пола, и замер в таком положении.
— Поднимись, уважаемый, — попросил Эвмен.
Финикиец не разгибаясь, извернулся, взглянул на архиграмматика и вновь уткнулся глазами в пол.
— Здравствуй тысячу лет, великий царь Александр!
Эвмен и Иероним переглянулись. Финикиец говорил на своём родном языке. Эвмен его активно изучал и разобрал приветствие. Даже смог ответить.
— Ты ошибся, уважаемый, я не царь.
Финикиец снова извернулся и посмотрел на Эвмена чуть испуганно, частично разогнулся и попятился. Посмотрел на Иеронима.
— Он главный над писцы, — подсказал ему Иероним на финикийском, — большой человек. Царь слушать он.
Финикиец что-то залепетал, из чего Эвмен и его племянник не поняли уже ни слова.
— Зови переводчика, — велел Эвмен Иерониму.
Однако услуги переводчика не слишком ускорили переговоры. Финикиец непременно хотел говорить с царём и ни с кем иным. Эвмен, со всей возможной вежливостью добивался, чтобы тот назвал цель визита. Гость долго отнекивался, используя до того витиеватые выражения, что у кардийца заболела голова. Неизвестно, сколько это бы ещё продолжалось (Эвмен уже собирался выпроводить посетителя восвояси), если бы из уст финикийца не прозвучало имя, заставившее архиграмматика насторожиться.
Нитбалу.
Это имя упоминалось в последнем донесении Эфраима. Упоминалось в весьма негативном ключе.
— Тебя прислал почтенный Нитбалу, уважаемый?
Финикиец кивнул.
— Пусть наш гость подождёт здесь, — обратился Эвмен к переводчику, — я лично доложу царю о его деле.
Александр, несмотря на поздний час, ещё не ложился. Он совещался в своих покоях с Гефестионом, Птолемеем, Кеном, Пердиккой и Полиперхонтом. Здесь же присутствовали землеописатели Бетон и Диогнет. На большом столе грудой были навалены папирусы — карты и периплы.