— Ах ты ж, psja krew…[27] — офицер схватился за то место, где должен находиться эфес его сабли, но сабля лежала в двух шагах, среди всей его сваленной в беспорядке амуниции. — Забыл, кто мы и кто вы, свиньи?! Ничего, скоро наш король заставит вас вспомнить!
— Скоро — это когда? Никогда? Который месяц все собираетесь? По кабакам песни орете. Еще поорете — и разойдетесь снова против своего же короля бунтовать. Боязно ведь на Русь лезть, правда? Или пан знает день, когда придет к нам с мечом?
— Двадцать пятого сентября, — десятник даже не заметил, что выдал военную тайну, — двадцать пятого сентября мы зададим вам урок. Двадцать пятое — первый день! Кровью своей гнилой заплатите за науку! Смоленская земля была, есть и будет наша, а русские мужики были, есть и будут нашим быдлом — рабочим скотом! А ваши бабы годятся только, чтоб ноги перед нами раздвигать, и то только тогда, когда нет рядом с нами настоящей женщины! Ха-ха! И ежели кто сомневается, могу преподать ему урок прямо сейчас!
С этими словами десятник дотянулся наконец до своей сабли, рванул ее из ножен и, отпихивая столы, опрокидывая стулья, ринулся к Григорию. Несколько поляков вскочили с мест — пытаясь удержать взъяренного земляка и усадить на место. Женщины заверещали еще громче юной Крыси, но на них уже никто не обращал внимания.
Колдырев тоже выхватил свою шпагу, резко забросив за плечо сумку. Он был еще совершенно трезв, поэтому хорошо понимал: история выходит скверная. Отбиться от здоровенного десятника, хотя бы и пьяного в стельку, у него вряд ли выйдет, тут надо уносить ноги.
— А ну-ка прекратить!!!
Низкий, почти мужской голос перекрыл яростные вопли военных и женский визг.
— И так уже всю мебель вином залили, теперь только крови мне здесь не хватало, отмывай потом! Сабли в ножны, или я мигом позову солдат из казармы! Они все мои клиенты и будут только рады избавиться от соперников.
Пани Агнешка возникла посреди зала, разделяя готовых ринуться в драку мужчин. Ее фигура в черном платье с алыми перьями была весьма внушительной, а повелительный голос мгновенно подействовал отрезвляюще. Даже рекруты, недавно приехавшие в Оршу, успели прослышать про ее крутой норов и про покровительство, которое оказывают ей все в городе, вплоть до командующего гарнизоном, а потому желание затеять кровавую потасовку в веселом доме у большинства из них пропало.
У большинства, но не у всех. Разъяренный десятник успокаиваться не собирался.
— Этот щенок мне за все ответит, — прорычал он. — Я его проучу!
— Ваше дело, пан, — отрезала пани Агнешка. — Можете хоть в капусту друг друга изрубить, но — только за дверями этого дома. И желательно подальше от его порога. Вон отсюда, если не хотите, чтобы завтра же я пошла к пану Збыховскому. Ведь он командир вашей хоругви, я не ошиблась?
Услыхав фамилию командира, десятник присмирел. Зато другой поляк, еще более пьяный, завопил на весь зал:
— На улицу! Пошли-ка на улицу! Эй ты, деревенщина, а ну докажи, что умеешь не только языком болтать!
— Уходите отсюда, пан из Смоленьска! — заплакала успевшая спрятаться за спинкой дивана Крыся. — Уходите, или вас изрежут на куски!
Кровь вдруг ударила в голову Григорию. Пожалуй, такого с ним еще не бывало.
Равнодушное хладнокровие, с которым он поначалу лишь хотел, слегка подразнив ляшского десятника, выведать дату нападения, совершенно покинуло его. Он сжал челюсти, ему казалось, что они дрожат, но не от страха — страх и само чувство самосохранения вдруг исчезли совершенно — от необъяснимо обуявшего его бешенства. Кровь, пульсируя, била ему в виски, левое веко начало дергаться, связки, держащие скулы, вдруг начали словно вибрировать и тянуть вверх, к вискам.
Он уже забыл и про важность выведанной информации, и про свой план — лишь насмешливый хохот поляков, «щенок», «курвы», почему-то суровое лицо отца, при этом молодое — в стальном шлеме с тяжелой стрелой-наносником — какие-то еще обрывочные слова, картинки, образы мелькали у него перед глазами застилая очевидное — надо бежать, бежать прямо сейчас, при общей заминке, вызванной появлением хозяйки, бежать немедленно — стоит замешкается, за порогом тебя догонят — и конец.
— На улицу, Панове! — захрипел Григорий, и, взмахнув своей укороченной шпагой, первым шагнул к дверям.
Случай надежнее правила(1609. Сентябрь)
Улица была совершенно пустынна. Напротив ярко освещенного входа в веселый дом уныло коптил одинокий фонарь, дальше лишь пара тусклых окошек освещала путь. Конь Григория был привязан к одному из колец, вделанных в ограду небольшого фонтана, вместе с еще семью или восемью лошадями: большинство гостей веселого дома разместились на постой поблизости и пришли сюда пешком. Вздумай он сейчас вскочить в седло и дать коню шпоры, вряд ли бы его догнали…
Но Колдырев снова упустил возможность спастись.
Вот уже из дверей с бранью выскочил десятник, успевший на ходу напялить голубой жупан, пояс с пистолетом и даже перевязь с сумкой. Он был уверен, что сейчас зарубит наглого русского и ему вряд ли придется возвращаться в заведение пани Агнешки за вещами.
За десятником суматошной гурьбой вывалилось еще с дюжину вопящих, размахивающих саблями поляков… Дело оборачивалось совсем плохо. Видимо, никакого поединка один на один не будет, его просто сейчас убьют.
Григорий отступил к противоположной стене, прикрыв спину.
— Щас узнаешь, скотина, как оскорблять благородных людей! — завопил десятник.
— Вместо тебя здесь будет валяться десяток маленьких русских! — выкрикнули из толпы.
Из тех уроков, что брал Григорий, он запомнил не так уж и много, но твердо уяснил для себя одну простую вещь: на одного человека невозможно напасть более, чем вчетвером, в противном случае нападающие просто-напросто станут мешать друг другу. Однако все пошло почти по правилам. Десятник встал в позицию. Остальные поляки столпились полукругом в свете фонаря — глядя с насмешками на кончик колдыревской шпаги, который фигурально выписывал перед ними горизонтальные восьмерки. Вторым учеником фехтовальщика в Париже был странный мальчик по имени Рене Де Карт — мудрый, как маленький старичок. Де Карт очень смеялся, когда узнал, что такие лежачие восьмерки надо совершать, чтобы как можно дольше держать противника на расстоянии — и притом иметь возможность резко нанести с самой неожиданной стороны короткий рубящий удар. Шпага Григория была, как и положено, остро заточена на верхнюю треть лезвия и при необходимости не только колола, но и опасно рубила, хоть и без сабельной протяжки.
— L'infini, l'infini![28] — кричал странный малыш Де Карт, вводя в замешательство и русского, и наставника-виртуоза.
«Какая чушь вспоминается в последние мгновения», — сказал себе Григорий — и, увы, едва не угадал.
Усатый десятник рванулся к Григорию, сделал пару обманных выпадов и занес над ним саблю — в тот момент, когда рука Колдырева со шпагой ушла далеко в сторону. Тускло блеснул остро заточенный металл над головой, неостановимо понесся вниз, Григорий, чувствуя, что уже не успевает парировать удар, как на тренировке, резко ушел, скрутясь вниз и вбок, отчаянным нырком в сторону удара… Сабля усатого буквально скользнула ему сзади смертельным холодом по воротнику всего лишь в миллиметре от шеи. Григорий неловко изогнулся, рассчитывая по теории полоснуть соперника вершком лезвия шпаги справа, но не словчился и подвернув ступню, рухнул в жидкую, растоптанную десятками копыт землю.
«Лежачего не бьют!» — мелькнуло молнией в голове Григория, но, видимо, во дворе борделя это старинное правило поединков не действовало. «А-аа!» — предсмертно заорал Григорий, не успевая обернуться, но чувствуя, как, со свистом рассекая воздух, заносится для последнего разящего удара польская сабля. Но вдруг сталь лязгнула о сталь, и судорожно оглянувшись, Колдырев увидел, как десятник, почему-то выронив саблю и видно получив страшнейший удар сапогом в самое чувствительное место, стоит, согнувшись пополам, отчаянно открывая и закрывая, как молчаливая рыба, рот.
— По-вашему, это — честный бой, господа?! Пан офицер против… студента? Ну-ну!
Неожиданный союзник недобро улыбался. И тут он стал… насвистывать, а потом и запел по-немецки:
На месте нашей встречи
Фонарь опять горит,
Горит он каждый вечер,
Но я давно забыт.
И если меня проткнут клинком,
Кто будет стоять под фонарем
С тобой, Лили-Марлен?
С тобой, Лили-Марлен?[29]
Увидев, что к противнику вдруг подошла подмога, а их товарищ пострадал самым жалким и унизительным образом, поляки забыли о рыцарстве и бросились вперед всей гурьбой — теперь уже на двоих. Первыми оказались наиболее горячие — рекруты, едва научившиеся держать оружие в руках, но уже возомнившие себя непревзойденными рубаками. Они толкались и бестолково сшибались друг с другом, не нанося ни одного мало-мальски прицельного удара. Вдруг один из нападавших взвыл от боли и завалился на Григория; в лицо Колдыреву брызнула прямо-таки струя крови.
Уже потом он сообразил, что ранение нанес его союзник, и ранение совершеннейше пустяковое — невероятным по точности ударом он рассек поляку ухо; но, как известно, любая, даже незначительная ранка на голове, из-за множества кровеносных сосудов, кровоточит обильно…
Колдырев стряхнул с себя «смертельно раненого», и тот повалился наземь, под ноги остальным. Споткнувшись о поверженного вояку, упал второй, причем настолько пьяный, что сразу встать ему не удалось.
А неожиданный соратник, напевая, сделал выпад, ранив еще одного нападающего в правое плечо. Тот с коротким стоном выронил оружие. Оставшиеся предпочли отступить на пару шагов и лишь тогда, видимо, разглядели человека, неожиданно и необъяснимо пришедшего на помощь русскому дикарю.