— И ключи от города сдать?! — голос Шеина вновь дрогнул от ярости, рука против воли сдавила рукоять висевшей у пояса сабли. — И присягу, государю данную, нарушить? И веру православную на чужую поменять?!
— Да разве Сигизмунд того требует? — возвысил голос Зобов. — Ты, Михайло Борисыч, его «Мемораднум» — тьфу, слово бесовское — хоть читал? Обещает Сигизмунд церкви православные не трогать. Он, может, и вообще оставит Смоленск в покое, ежели мы сами воевать не начнем!
— И пойдет мимо нас преспокойно на Москву? — Тут Михаил в упор посмотрел на Зобова, но тот до поры до времени выдерживал жгучий взгляд воеводы.
— Но в Москве-то — смута! — подал голос еще один купец. — Многие не только в народе, но и бояре — ропщут на Шуйского. Может, Сигизмунд и впрямь навел бы там порядок?
— Чей порядок? — резко обернулся к купцу Михайло Борисович. — Свой? Али не помнишь ты, что послы польские заявили Годунову, когда он на престол вступил? Прямо ведь сказали ему: отдай, царь Борис, княжество Смоленское нам! А Самозванец чем похвалялся, тоже забыл? Обещал же половину княжества воеводе Мнишеку, а половину — королю!.. И после этого, думаешь, поляки сейчас Смоленск стороной обойдут, не обидят?!
— Послушайте меня, честные люди! А ты, боярин воевода, дозволь сказать…
Все находившиеся на площадке разом посмотрели на Григория, до того лишь в сторонке молча слушавшего Шеина и посадских «послов».
— Говори.
— Я недавно прибыл из Европы, — проговорил Григорий. — Под конец скакал сюда из Орши, потому как видел там сборы польской армии и проведал кое-что об их планах… Не с миром идет к нам король польский, все его обещания — слова, и только. Его армия — алчный сброд из разных земель, единственное желание которого — поболе награбить.
Перекрикивая ропот, он возвысил голос:
— Я вот что еще скажу. Никто из завоевателей не приходил на чужую землю, чтобы подарить ей мир и с миром из нее уйти! Все идут, дабы ту землю полонить, опустошить или себе навсегда забрать… Смоленск ляхи польским городом считают и нас, русских, презирают, будто мы нелюди какие. Дикари… и нехристи, ибо они нашу веру не признают христианской. И этих вот «миротворцев» вы хотите в город впустить? Условия их принять?! Да они вас обманут, потому как побожиться вы им можете, только по православному перекрестясь, а это для них — не божба. Выходит, они, будто иудеи, считают себя вправе обманывать всех, кто не их веры! Так что — жаль не жаль посада, а все едино его не уберечь. Захватят его ляхи, обратят в оружие против крепости, а посадским от них и житья не будет, и добра они вам вашего все едино — не оставят!
И торговли они вам не оставят — и не мечтайте, — продолжал Григорий. — Знаете ли вы, господа купцы, что такое налоги? Не знаете? Потому что ихние налоги куда как выше, чем наши подати. А еще сборы бесчетные! За рождение, за смерть, за ловлю рыбы, за ловлю птиц, за сбор желудей? Да-да, желудей. Каждого шляхтича кормить надо! И это так они со своими. Вы же для них будете чужими!
В конце Григорий говорил спокойно, лишь чуть громче, чем обычно, да и побледнев, но более ничем волнения не выдавая, и от этого его речь произвела особенно сильное впечатление. Купцы за спиною Зобова, переглянулись и вновь согласно потупились. Смутился и сам Зобов, только что исполненный сознания своей правоты.
— Мы тебя не знаем, — только и нашелся он что сказать.
— По грехам нашим… — прошептал другой купец, осенив себя крестом. — Но все равно: своими руками погубить все, что годами строили…
— Будем живы — все вновь отстроим! — твердо сказал воевода.
Зобов все же собрался:
— В посаде нас тридцать тысяч! Да крестьяне из волости придут. Куда всех поселишь? Чем людей кормить будешь, если ляхи осадой встанут?
— Для дворян, стрельцов и люда купеческого места определены, — вместо Шеина ответил посадскому голове Безобразов. — Потеснятся наши, чай терема не треснут. Остальным выделят амбары да сараи — запасы из них уже перенесены в погреба. Там и сохраннее будут. Еще землю отведем, чтоб землянки рыть. Земли пустой в крепости много. Между Молоховскими и Крылошевскими воротами как раз место удобное. Зерна в крепости запасено вдоволь, надолго хватит. А на сколько — так это при всех сказать не могу, извини.
— Затянул Сигизмунд, — подал голос Горчаков. — Долго любезный собирался. Для длительной осады, согласно военному искусству, лучшее время — перед жатвой, когда закрома пусты. А у нас урожай собран и в этом году прямо на диво хорош. Ржи уродилось сам-десять, овса сам-шесть, ячменя опять сам-десять… Ну да вы-то все знаете, чего это я докладывать взялся.
— Господь вам всем судья! — проговорил, минуту помолчав, Никита Прокопьевич. — Хотел бы я, Бог свидетель, чтоб по-вашему все вышло…
С этими словами, уже не кланяясь, отвернулся и направился к лестнице. Его спутники на сей раз шли впереди него.
Шеин подошел к проему между зубцами. Он перевел дыхание и только теперь разжал пальцы, добела стиснутые на рукояти сабли.
За Днепром раскинулся посад. Его как раз накрыло большое солнечное пятно. Восемь церквей. Господи, прости. Дальше шли прямоугольники полей — светлые, где убрали урожай, темные, где посеяли озимые. Дальше — леса, леса… И на горизонте — столбы пыли или дыма.
Первым к воеводе подошел Колдырев и озвучил ту же мысль, что посетила и Шеина:
— А Зобов этот твой — не может ли он крысой оказаться, а, Михайло Борисыч?
— Да ну! Не скажи… — задумчиво ответил воевода. — Крыса ведь втихую свои делишки делает, тайно, под покровом темноты. А этот — этот эвона как люто меня ненавидит! Давно народ баламутит, а сделать я ничего против него не могу. Что богат — так это завидовать надо! Работает он день и ночь. Вон как Безобразов все про пушки, так Зобов про все свое хозяйство знает, и приказчики у него лучше всех живут, и работники в мастерских — больше всех, почитай, в городе имеют. Уважает его народ и слушает. За то и посадским головой — считай, что земским старостой — избрал. А что меня не любит — то не скрывает… Нет, Гриш, сомнительно это.
Вторым был Лаврентий.
— А может, мне его пока — того? — шепнул Логачев Шеину, оказавшись у него за спиной.
— Чего — того?
— В подвал прибрать.
— Слушай, Логачев, а меня ты часом не собираешься — того? Это ж глава выборный! Это ты под Разбойным приказом[44] ходишь, и сам черт тебе не брат, а для меня по закону — в дела Зобова, вмешиваться — не моги и сместить его — не смей.
— Нынче закон у нас воевода один — военного времени. Взял бы я Зобова под белы рученьки… Может, и выведал бы про крысу-переметчика. Ну а коли он ни при чем — и ладно, все ж без него поспокойнее бы было… Гляди, Михайло Борисыч, а то, может?..
— Нет, это ты гляди, Лаврентий Павлиныч. За головой своей гляди. И место свое помни. Чай не воевода ты пока, а, Лаврентий? Зобова не трожь.
Очочки Логачева обиженно блеснули. Зачем так-то — да при новеньком?
Слезы Богородицы(1609. Сентябрь)
Солнце добралось до Фроловской башни, и его луч, попав на рукоять воеводиной сабли, заставил багрово вспыхнуть огромный, искусно ограненный рубин, вделанный в серебро.
Воевода перехватил взгляд Колдырева, невольно брошенный на его оружие.
— Хороша сабля? — Михаил гордо улыбнулся. Боевая. Посильней будет, чем твоя шпажонка-то, Гриш. От самого Государя мне подарок. За Тулу, за государев поход. И знаешь что главное — ведь именно с этой саблей Шуйский Василий Иванович в Кремль въезжал через Фроловскую башню — тамошнюю, конечно, — чтобы самозванца свергнуть! Представляешь? В одной руке — сабля эта, в другой — крест! Сам не видел, но рассказывали: величаво было. Так к чему я это — по европским обычаям, знаешь, что воеводе делать положено при сдаче крепости? Голова городской, или магистратус, как они говорят новому хозяину на подносе ключ от городских ворот отдает, а военный начальник — шпату свою. Ну, Зобову-то хоть ключ, хоть сам замок отдать, видно, не жалко. А мне как прикажешь — вот эту самую саблю без бою Сигизмундушке с поклоном вручить? Так что ли?
— Нельзя отдавать, — согласился Колдырев. — Токо шпажонку ты мою тож не ругай, она мне жизнь уже спасала.
— Коли ей доверяешь, так и в путь-дорогу можно. Ты ведь в Москву теперь? В Приказе дела ждут?
Колдырев опустил глаза:
— А здесь остаться дозволишь?
— Здесь? — Шеин, казалось, не удивился. — А пошто?
— Да чтоб с самого начала войны воевать, — не раздумывая, ответил Григорий. — Потом еще один человек у тебя будет.
— Ты что, просишь, чтоб я тебя в число осадных людей[45] записал? — спросил воевода.
— Запишешь — за честь почту.
Михаил кивнул:
— Видно, в отца ты пошел, Григорий. Не зря Дмитрий Станиславович столько лет в смоленских воеводах проходил… — Шеин явно был тронут. — А что сабель у меня сейчас мало, так сам я, получается, и виноват. Сигизмунд войну нам объявил еще в апреле, как государь Василий союз со Швецией заключил. Тогда же Москва три приказа смоленских стрельцов забрала. А я не возразил, не попереречил…
Осмотр стен и башен продолжался почти до темноты, и когда воевода отпустил всех по домам, на крепостных стенах уже зажигали факелы.
В церквах началась вечерняя служба. Проходя мимо раскрытых дверей Успенского собора, главного городского храма, Михаил и Григорий услышали стройное пение хора. В полутьме трепетали сотни крохотных огоньков, точно души собравшихся там людей дрожали в тревоге перед наступлением тяжкого испытания.
Шеин осенил себя крестом, шагнул через порог, взглядом позвав за собою Григория.
— Хоть оно и грех — не к самому началу службы быть. Поглядят, скажут: загордился, сильно важен стал!.. Поверишь ли, уж неделю как службу не стоял, не причащался.
Кто-то из молящихся и впрямь поглядел на них, пролетел шепоток: «Воевода! Воевода…» Смоляне знали о предстоящем ужасном событии — гибели городского посада. В общем молчании иногда слышался приглушенный женский плач. Но едва начинал петь церковный хор, как все прочие зву