До своего терема Никита Прокопьевич дошел скорым шагом и уже во дворе бросил своему провожатому:
— Проследи, Коржак, что еще не упаковано и не погружено. А я отужинаю, да еще в город пройдусь. Один. Кое с кем потолковать надобно.
Слуга молча поклонился.
Тем временем на другом конце посада, где теснились друг к другу дома победнее, было шумно и суетно. На телеги грузили всё что ни попадя: одежу всю, какая у кого находилась, домашнюю утварь от деревянной и глиняной посуды до старых деревянных же ведер с коромыслами; лари да сундуки, люльки, половики, столярный инструмент. Особо бережно пристраивали кули с мукой и зерном, вино фруктовое в бочонках (у кого было) да бутыли с водкой, самогоном или иным вином хлебным (опять же, у кого было).
Во время этих сборов мужики больше молчали либо ругались, иные смачно и зло, другие, напротив, весело, отпуская бранные слова в адрес «треклятых ляхов» и обещая им «заместо хлеба с солью — красного петушка». Бабы плакали, кричали на путавшихся под ногами ребятишек, отнимали у мужиков какую-нибудь рухлядь, которую те норовили незаметно выкинуть, чтоб не тащить с собой, и бережливо пристраивали среди прочего барахла.
Вдовая стрельчиха Варвара, та, что недавно учинила шум на базарной площади, вернулась к своему дому, когда уже стало темнеть. Ей не так уж и много надо было собирать, пожалуй, еще меньше, чем большинству соседей. Правда, муки, пшеницы и овса она запасла, были у нее и сало, и копченый окорок, и водка… Лошади, правда, не было, но крепкая телом баба надеялась дотащить свое добро до крепости в два присеста, самой впрягшись в небольшую тачку.
Ее изба немного отстояла от соседских — с одной стороны протекала неглубокая речушка, с другой была гончарная мастерская, хозяин которой жил не этажом выше своей гончарни, а рядком — стена в стену…
Варя отворила дверь и тотчас испуганно прянула назад: в горнице почему-то горела свеча.
— Кто там? — Варвара протянула руку к стоявшему у двери коромыслу.
— Я это, я, — со смехом ответил сидевший в углу на скамье человек. — Сама ж дверь не замкнула.
— Фу, напугал, — она мотнула головой, стряхивая на плечи и без того снова сползший с головы платок. — Горазд же ты шутить, сердечный друг…
— А что? Сама не хочешь, чтоб я к тебе открыто ходил. Только и крадусь аки тать!
Вечерний гость поднялся и, шагнув навстречу Варваре, подхватил ее и поднял. Та не протестовала, напротив — охватила руками его шею и соединила свои вишневые губы с его губами.
— Тебя ж берегу, — задыхаясь после долгого поцелуя, прошептала Варя. — Ну, как твоя прознает, что ты ко мне ходишь?
— А что ж, по-твоему, она думает, будто я младенец невинный? — гость опустил женщину на скамью и сам сел рядом, продолжая обвивать руками ее талию. — Катя не глупей нас с тобой и ведает, поди-ка, каково мужчине без женской ласки! Пошла б она за меня, так тогда и могла бы попрекать, ежели меня ноги в посад заведут!
— Значит, как ты с нею повенчаешься, так я тебя более и не увижу? — голос Варвары зазвенел, а глаза сверкнули опасным огнем.
Дедюшин не смутился.
— Про то, что я Катю люблю, ты знаешь. Я не скрывал! И, коли женюсь на ней, так, может статься, и не стану изменять. А может, и стану… кто ж нас, мужей честных, знает? Ты-то, Варюшенька, ты-то изменяешь мне али как?
Варвара вырвалась из его объятий, встала, неспешно отступила, качнув бедрами. Застыла, заслонив свечу, так, чтобы свет обрисовывал ее фигуру. И вдруг одним движением, как умеют далеко не многие женщины, сорвала через голову сарафан вместе с рубахой. Совершенное нагое тело возникло среди темноты, как наваждение. Андрей видел это не впервые, но все равно вздрогнул, напрягся, подавляя невольный порыв, и осел обратно на лавку. Нет, ничуть не похожа была Варвара на Катерину — та светлая, крутобедрая, пышногрудая, эта — смуглая, тонкая, гибкая… Но отчего же тогда тянет Андрея сразу к обеим?
— А то ты не знаешь? — голос Варвары сделался низким и глуховатым, будто ей трудно стало говорить. — С тех пор, как полюбила я тебя, аспида, никто меня взять не может, я себя ото всех зачаровала! Ты ведь это хотел услыхать?
— Так, ведьмочка ты моя ненаглядная! — Андрей рассмеялся, но смех его прозвучал сипло — мешало охватившее его непреодолимое вожделение.
Он сглотнул.
— Слушай, я пришел к тебе сегодня не за этим… Не только за этим.
— А за чем? — Варя стояла, не шевелясь, и алый контур ее точеного тела дрожал и расплывался перед глазами Андрея. — А-а! Знаю, зачем! Опять судьбу пытать, на воде гадать? Этого ты хочешь?
Дедюшин вновь привстал с места, но на сей раз легко овладел собой.
Так?
— На чем хочешь погадай, краса моя ненаглядная! На чем хочешь, только растолкуй мне, прошу тебя, почто сердце неспокойно…
Варвара засмеялась.! — Я тебе это и так скажу, Андреюшко! Потому как уж гадала на тебя давеча.
— И что?
— А то, что вышло, будто меж тобой и твоей любушкой кто-то иной встал.
На этот раз Андрей вскочил на ноги:
— Врешь!
— Да с чего ж вру, коли и по тебе видно, что так оно и есть. Явился кто-то, кому судьба разлучить вас. Только… — тут она усмехнулась. — Только ненадолго это будет.
— Что?
— Да разлучение, Андреюшко. А вот потом…
Она умолкла и подошла к Дедюшину вплотную. Он ощутил, как его коснулись ее твердые груди, и едва подавил новый, куда более сильный порыв вожделения. Не за тем он пришел сегодня к Варваре, но та слишком хорошо его знала…
— Так что потом-то? — он посмотрел Варьке в лицо и вновь обжегся об ее глаза.
— А потом он, тот, что меж вами стал, навсегда с твоей Катей расстанется. Не веришь — пойдем, я тебе на речной воде погадаю. Верней того гадания не будет.
И, сказав это, Варька резко развернулась. Андрей не успел схватить ее за талию, чтобы, как велела ему плоть, опрокинуть на лежанку. До лежанки и было-то три шага… Однако, когда он настиг женщину, та столь же непостижимым образом успела обратно вдеться в свои рубаху и сарафан да еще и платок на голову накинуть.
— Идем? — она улыбалась, скромно потупив взор.
— Идем! — Дедюшин уже не знал, на кого более зол — на себя ли, на Варвару ли, или на Катерину, из-за которой снова пришел к этой женщине, с которой не раз и не два давал себе слово более не видаться.
Но Андрею еще предстояло нарушить слово в тот же вечер и вернуться, чтобы стать свидетелем и участником ужасного конца этого тяжелого дня. И этой ночи, которая бросит семя для куда более ужасных событий в будущем.
У них и у нас(1609. Сентябрь)
В палаты воеводы Григорий входил, потирая макушку, и посмеиваясь на пару с Шейным.
— Никак не привыкну к нашим дверям! Через раз — лобом об косяк.
— Зима придет, спасибо скажешь низеньким дверцам да узеньким оконцам.
— Да я понимаю, не настолько подоторвался… А вот иноземцы, Михайло Борисыч, всерьез думают, что такие двери у нас не чтоб тепло хранить…
— А зачем еще?
— Один деятель написал, мол, царь русский такое приказание издал, чтоб народ не заносился. Чтоб почаще кланялся да и вообще — и знал свое место.
— Врешь!
— Да, а остальные принялись за ним повторять: мол низкие двери у русских — есть результат их рабской согнутой натуры… А почему у нас любят кулачные бои, как думаешь, Михаил Борисович? Нет, еще лучше, — увидев накрытый стол, нашелся Григорий, — скажи, почему мы любим калачи. За что? А за то, пишут иноземные сочинители, что русским они напоминают ярмо!
Хозяина и гостя уже ждала немудреная трапеза. Стол, по постному дню, был рыбным: головы осетровые, уха из днепровской стерляди, щи с борщом (то есть квашеной свеклой), лещи жареные со взваром и перцем, пироги с визигой, караваи с рыбой, икра черная с луком и красная с перцем… К щам, по русскому обычаю, полагались еще пироги с соленой рыбой, а к ухе — с морковью. «Как французы подбирают к еде вино, так мы — пироги», — подумал с улыбкой Григорий и вдруг понял, как скучал по ним — подовым, ряженым, дрожжевым, слоеным, квадратным, круглым, открытым, расстегаям, закрытым, творожным, с яйцом и луком, с кашами, фруктами, ягодами, грибами и горохом… По пирогам!
Кроме Шеина и Колдырева, за стол сели жена воеводы Евдокия, совсем худенькая, точно не выносила и не родила ему четверых сыновей, двое из которых жили уж в Москве — старший при дворе, а второй в учении, да воеводина племянница Катерина, а еще дальний родственник и давний друг — Андрей Дедюшин. Он был в доме свой, уже почти нареченный жених Катерины.
Михаил кратко, без лишних подробностей, рассказал кто таков его гость, сообщил, что тот привез ему важное известие и ныне остается в Смоленске — записался в осадные люди.
— Сменял человек выгодную службу московскую на воинскую у нас. А ведь при самом Государевом дворе да Посольском приказе служил, в чужие края катался! — с этими словами Шеин крепко хлопнул Гришу по плечу и своей рукой подал чарку хмельного меда.
«Письма еще разные тайные развозил», — добавил Шеин как бы про себя и так тихо, что не расслышал даже Григорий.
— Да, сколько ж можно по этим чужим землям околачиваться? — рассмеялся Колдырев. — Отец всю жизнь прослужил, а сын, что же, от войны бегать станет? Побегал уже, будет!
Отпив из чарки, он сел и начал неторопливо разворачивать кожаный футляр с одним предметом, который удивительным образом пережил все треволнения, связанные с возвращением Колдырева на Родину. Этим предметом была вилка. Григорию не раз приходилось наслаждаться впечатлением, которое на немцев и особенно французов производил его привычный для кремлевских жителей столовый прибор.
Уже лет тридцать как первые вилки привезла во Францию из Италии королева Екатерина Медичи, но в Париже их до сих пор считали модным излишеством, а тамошнее духовенство так и вовсе называло вилку «дьявольским изобретением».
Здесь, в Смоленске, он ожидал того же.
Григорий ловко подцепил кусок севрюжины, отправил в рот и стал неторопливо жевать, посматривая на всех, будто ничего не произошло. Свою серебряную вилку он по-прежнему демонстративно сжимал в руке трезубцем вверх.