х братьев! Почему? Потому что мы по-иному крестимся? Или что-то не так читаем в Священном Писании?
— Не что-то, а сам Символ Веры, — очень спокойно, но отчего-то загоревшись краской, ответил отец Лукиан.
— Символ Веры принимался Никейским и Константинопольским Вселенскими Соборами[55] более тысячи лет назад, — тем же мягким, печальным голосом ответил ксендз. — Значит, принят людьми, но не Богом… А люди ведь не безгрешны, вы же не станете с этим спорить? Господь никогда не говорил своим апостолам, ни как должно совершать крестное знамение, ни как правильно строить храмы. Напротив, это мы взываем к Нему: «Per signem cruris de inimicis nostris libera nos, Deus noster»[56] и не спрашиваем совета, как нам правильно креститься. Мы все это долгие столетия решали сами. И если наши обычаи случайно разделились, то почему это должно разделять нас, едино верующих в Божественное Воскресение?!. Мы с вами живем в просвещенном веке, пан Лукиан. Не пора ли прекратить бесконечно думать о том, что нас разделяет, и вспомнить наконец, чем мы объединены? Верьте: мы, католики, несем мир на вашу землю!
— И святую инквизицию тоже? — тихо спросил батюшка. — И индульгенции за еще не совершенные, будущие грехи?
Ксендз всплеснул руками:
— О, вы очень умны, отец Лукиан. Я восхищаюсь вами. И буду тогда с вами полностью откровенным. Мы сами подчас творим ошибки, грешим, и увы, служители церкви от простого монаха до кардинала — не всегда и не во всем безгрешны. Мы, увы, всего лишь люди. Вы знаете правду об индульгенциях? Их продажа началась в связи со строительством собора Святого Петра в Риме. И это вовсе не было, как многие считают, оплатой прощения греха! Индульгенция заменяла собой епитимью. Вместо того, чтобы без толку стоять в церкви и бить поклоны, либо соблюдать длительный пост, либо скороговоркой три тысячи раз читать «Отче наш», грешник, осознав свой грех и раскаявшись в нем, должен пожертвовать церкви некую сумму… Это рационально — хотя такого слова в русском тоже нет. Благой смысл индульгенции был извращен врагами Церкви, которые и стали их продавать — собственно как отпущение грехов.
Такая же история и с инквизицией. Sanctum Officium[57] была учреждена когда-то как судебное и следственное заведение, чтобы защитить Церковь и христианские народы от нашествия ересей, от засилья чернокнижников, опасных и коварных. Это правда! И если порой инквизиция проявляет несправедливость в отношении кого-либо, то это лишь от того, что среди множества врагов трудно обычному слуге Божиему бывает разобраться в обстоятельствах… Мы несем миру просвещение, культуру, и, само собою, это нередко встречает противление сил Зла.
— Значит, вы пришли просвещать нас, неразумных? — вновь улыбнулся отец Лукиан.
Отец Януарий не успел ответить. Позади собеседников послышался конский топот, возбужденные голоса и затем густой голос возгласил по-польски:
— Дорогу! Дорогу великому христианскому королю Сигизмунду!
— Наш король приехал! — возбужденно воскликнул ксендз. — Основное войско догнало войско канцлера Льва Сапеги. Значит, через несколько дней мы будем в Смоленске!
— Вы в этом так уверены? — отец Лукиан, тоже поднявшись с поваленного ствола, тревожно смотрел на громадную конную толпу.
— Но, как я слыхал, бояре Смоленска счастливы встретить его величество и поднести ему ключи от города! — голос отца Януария зазвенел от возбуждения. — Мы пришли не проливать кровь, а… А вот и король!
Король со свитой и следовавшей за ним конной хоругвью подъехал к поместью. Крылья, укрепленные сзади на кирасах у гусар, были заметны издалека. И хорошо слышны: при движении это крылатое войско сразу начинало трещать, как флажок на ветру. Как тысячи праздничных флажков.
Вокруг, возле изгороди и внутри двора, толпились крестьяне, которые при появлении королевского отряда смятенно шарахнулись в разные стороны. Однако никто не ушел: конные обступили их со всех сторон.
Внутри дома слышались шум и брань, но голоса стихли, и к Сигизмунду подтащили старика Колдырева. Кафтан на нем был измят и в нескольких местах порван, седые волосы встрепаны, кисть руки перемотана…
— Что же ты не встаешь на колени, боярин? — насмешливо спросил вельможа из королевской свиты. Он говорил по-русски чисто, совсем без акцента.
— Царя не вижу, — буркнул Колдырев.
— Что? Привыкай говорить, чтобы тебя всем было слышно, как это принято у шляхты, — прикрикнул на старика вельможа. — А не бормотать себе под нос.
— У, присосался, как пиявка… Переведи своему королю. Русский всегда готов упасть на колени — перед Богом и царем.
Старик продолжал стоять.
Король сделал жест, чтобы переводивший к нему наклонился, и быстро произнес несколько слов.
— Это хорошо, что ты заговорил о Боге, — сказал поляк. — Перекрестись — и прозреешь, увидишь истинного царя.
Старик молча сложил двуперстие и осенил себя крестом. Справа налево.
— Пан помещик! — воскликнул вельможа, вновь обращаясь к старику Колдыреву. — Его величество король Сигизмунд изволили спросить: христианин ли ты?
— Конечно, христианин, а то кто ж. Бусурман в Сущеве отродясь не водилось, — угрюмо насупясь, ответил отставной воевода.
— В доказательство, пан помещик, наложите на себя крестное знамение во имя Господа нашего Иисуса Христа.
Колдырев вновь осенил себя православным крестом. Вельможа брезгливо пожал плечами и обернулся к королю. Тот кивнул.
Толпа крестьян смотрела на все происходящее молча. Приумолкли и окружающие короля верховые.
— Не так, не так! Неправильно крестишься, русский… Но наш король милостив — он в третий раз спрашивает тебя: верный ли ты сын нашей матери — святой католической Церкви? Его величество вновь спрашивает, христианин ли ты, пан, или проклятый схизматик? Но сначала подумай, пан! Перекрестись как должно истинному христианину!
Рука старика вновь поднялась со сложенным двуперстием, и только пошла направо, как тотчас упала. Гром выстрела заставил толпу ахнуть. Картечь отбросила старика назад, он упал, раскинув руки, под одной из лип, среди которых так любил сиживать, один или с друзьями.
— Mater Dei, ora pro nobis…[58] — потрясенно прошептал отец Януарий и машинально перекрестился. Слева направо.
Король Сигизмунд снова подозвал своего переводчика, который отдал солдату дымящейся пистоль и принял из его рук новый, заряженный.
— Ну зачем же вы так, пан Пальчевский… — недовольно проговорил король. — Я бы не хотел начинать свое правление на этой земле с подобных… с подобных резких мер. И потом мне было о чем его порасспросить…
— Прошу великодушно извинить, ваше величество, — шепотом и с неизменной улыбкой ответил Пальчевский, — но вы плохо знаете русских. С ними иначе нельзя. Только кнут, с самого начала. Чтобы почувствовали твердую руку. Рабство у них в крови со времен монгольского ига.
Сигизмунд молчал, недовольно поджав губы.
— Вы знаете, что творится в их Москве, а все почему? — продолжать заводиться Пальчевский. — Нету на них сильного правителя, каким являетесь вы, ваше величество! — он еще раз поклонился королю. — И доказать это необходимо прямо здесь и прямо сейчас. Времена Смуты прошли, наступает новая эпоха! Эпоха нового Порядка! Я писал вам, вы помните: Россия должна стать польским Новым Светом. Русских еретиков следует перекрестить и обратить в рабов, как испанцы поступили с индейцами. Использовать бескрайние просторы России, как испанский король использует бескрайние просторы Америки!
Сигизмунд ничего не сказал, выпрямился в седле и раздраженно отвернулся.
— Во имя Отца и Сына, и Святаго Духа! Прими, Господи, душу раба Твоего, новопреставленного Дмитрия, за Отечество и Веру Православную убиенного, прости ему все прегрешения вольные и невольные и сотвори ему вечную память!
С силой оттолкнув державших его под руки поляков, отец Лукиан метнулся к убитому, опустился на колени, закрыл старику глаза и молча осенил себя все тем же православным крестным знамением. И посмотрел снизу на верховых.
— Надеюсь, вы не будете убивать священника? — по-прежнему глядя в сторону, произнес король. — В конце концов, это его работа.
— Почему же, ваша милость? В конце концов, это моя работа. Эй, поп! Давай…
Пальчевский дулом пистоля показал, что священнику надо встать. А потом так же нарисовал в воздухе крест.
— Тебя, молодой человек, ждет ад. А тебя, твое величество, ждет Смоленск!
Священник перекрестился. Раздался выстрел. Батюшка завалился набок. Он глубоко вздохнул и вытянулся… Тела помещика и священника легли крестом.
Пальчевский сунул за пояс второй разряженный пистоль.
Толпа застонала. Глухой ропот прокатился по поляне под вековыми липами.
— Крестьяне! — закричал, изо всех сил возвысив голос, Пальчевский. — Король Сигизмунд несет вам вольность! Не будет над вами отныне ни московитских помещиков, ни попов-еретиков!
— Изверги! — прокричал кто-то.
В воздухе что-то свистнуло, мелькнула тень, Пальчевский едва успел отклониться — и брошенный из толпы комок земли шмякнулся о ствол дерева.
— Вы видели, мой король?! — закричал Пальчевский. — Вот об этом я и говорил!
Солдаты, не видя, кто именно крикнул и кто кидал, наугад выволокли вперед пожилого, лысоватого мужика.
— Перекрестись, мужик. Да не ошибись! — в голосе Пальчевского звенела ярость.
Крестьянин как будто не понимая, что от него хотят, ошарашенно оглядывался по сторонам. И вдруг — увидел клубы черного дыма оттуда, где стояла церковь. И сразу — высокие языки красного пламени.
Нашарив на груди крест, мужик вытащил его, зажал в пятерне, поцеловал и, вперив глаза в польского вельможу, медленно совершил крестное знамение. Вновь — справа налево.
Вновь — выстрел, и вот на зеленой траве лежат дворянин, священник и крестьянин.