Алебарда была мощнее и прочнее казачьей сабли, к тому же Фриц не дал противнику сделать полный замах. Сталь лязгнула о сталь, посыпались искры, и бритый зарычал от досады — немец не только отбил удар, но ухитрился еще и отшвырнуть верзилу ударом сапога в живот на несколько шагов.
— Пошел вон, я тебя не трогал! — заорал Фриц. — Охота вам сходить с ума — воля ваша, я здесь ни при чем!
— А-а-а! — заревел татарин и вновь замахнулся.
— Ну, ты сам того хотел…
Майер вновь уклонился от атаки и со всего размаху опустил обух алебарды на бритую башку. Мог бы развернуть и лезвием, чего ему, по правде сказать, очень хотелось, однако верзила был, как-никак, его новым боевым товарищем… Впрочем, удара обухом оказалось достаточно: бритый, не вскрикнув, рухнул замертво.
Фриц оглянувшись, увидел, что собственно на ристалище кроме него и еще двух бойцов саженях в пятнадцати — как раз между позорным столбом-пилатом и виселицей — никого нет: видимо он тут оказался к самому концу «турнира». По краям площади сидело и полулежало несколько раненых, подбежавший лекарь со слугами быстро оттащили уже пришедшего в себя татарина под мышки в сторону и ловко накладывали ему повязку на разбитую голову. Фриц увидел, что сам монарх смотрит на него и смущенно поклонился, пятясь задом к выходу с площади.
Но незаметно откланяться не удалось. Последние из оставшихся на площади наемников, судя по всему — венгры — вдруг набросились на него, решив, что Фриц решил претендовать на их место победителей этого турнира. Фриц положил алебарду и выхватил свою длиннющую испанскую шпагу. Шпага Фрица мало чем напоминала «парадку» Григория Колдырева. В основании, у искусно заплетенной гарды, полностью защищавшей кисть, лезвие было шириной более двух испанских дюймов.[59] Шпага была тяжелой, почти три с половиной испанских фунта[60] и очень длинной — под четыре фута[61] клинка, при этом почти половина клинка от острия была остро отточена с двух сторон. Этой шпагой можно было не только колоть, находя щели в доспехах противника, но и отчаянно опасно рубить — почти как саблей. Венгры были вооружены своими традиционными саблями. Сам того не желая, Майер вдруг ощутил азарт: «Ах, вы так? Ладно же! Могу и я показать, чего стою!»
Венгры фехтовали грамотно, но Фриц оказался искуснее и, главное, быстрее — он не участвовал в турнире, и был совершенно свеж. Несколькими ловкими выпадами он обезоружил одного, а другого слегка, неопасно ранил в правую руку…
Теперь внимание уже всех зрителей, от городских зевак до королевской свиты, было полностью приковано к дерзкому новичку в кирасе. Фриц стоял в центре площади, улыбаясь и отвешивая поклоны толпе и, главным образом, королевской «ложе». Сигизмунд, что-то неслышно приказал, повернувшись вполоборота назад, и вдруг на Майера одновременно наехали двое конных польских гусар.
Здоровенные крылья из птичьих перьев, торчавшие у них за спиной, могли кому-то показаться забавными… Но их палаши, длинные и явно не затупленные, улыбки не вызывали, и поляки, раззадоренные королевским приказом «обломать упрямца», насели на Майера с неподдельной яростью.
Оказавшись один против двух всадников, Фриц, чудом отскочив, быстро подхватил с земли алебарду. На тесной площади гусары кружились на конях вокруг себя, им было негде особенно развернуться и пустить коня на Фрица в опор, и это оставляло ему ничтожные шансы в невероятной схватке двух конных с одним пешим. Время от времени, когда те заходили с противоположных сторон, Фриц применял свой излюбленный прием: выставлял алебарду вперед и принимался кружиться, одновременно вертя перед собою смертоносным лезвием. Лошади храпели, оступались на брусчатке и противники отступали. Можно было вновь стать в позицию, чтобы сделать выпад.
«Гусары, — думал Фриц. — Мне везет, что они с палашами. Ничего не умеют. Конечно, их оружие — копья. Ах ты, зараза!»
В конце концов, он свалил с седла одного, все так же используя обух вместо лезвия. Второй обозлившись, все же с полукруга пустил коня на него вскачь, размахивая палашом. Майер сделал в последний миг — прямо из-под копыт коня — резкий уклон и быстрый шаг влево и молниеносно ткнул всадника снизу вверх острием. Острие алебарды, проскрежетав о край кирасы, вонзилось всаднику в подмышку. В глазах поляка появилась не боль — а изумление. Фриц видел это изумление в глазах врагов, когда сталь входила в живую плоть, много раз. Свалившись с коня и затем с трудом поднявшись, гycap, прижав руку, заковылял прочь.
«Черт возьми — промелькнуло в голове Фрица, — упаси Господь, я не должен был ранить его тяжело. Иначе мне конец — заколоть гусара на глазах его короля, будь я проклят…» Но судьба раненого гусара, видимо, совершенно не волновала сидящих в королевской «ложе» на ступенях ратуши.
— Браво. Браво! — донеслось оттуда. — Великолепно! Этот немец выше всяческих похвал. Это ведь немец, да?
С таким вопросом король Сигизмунд обернулся к своей свите, и свита согласно закивала.
— Эй, подойди сюда! — замахали Фрицу руками придворные. — Его величество желает говорить с тобой!
Фриц, раззадоренный схваткой, низко склонился перед польским королем.
— Ты — профессиональный военный? — спросил Сигизмунд, с любопытством глядя на Майера.
— Да, ваше величество, — ответил Фриц, исподтишка разглядывая короля — с такого близкого расстояния монарших особ ему видеть еще не доводилось.
Лицо его величества понравилось Фрицу. Аристократически бледное, благородно узкое, проницательные глаза чуть навыкате, длинный прямой нос, немного растрепанные усы и бородка клинышком — такое лицо должно принадлежать человеку умному, волевому и решительному. «Если натура соответствует внешности, с таким королем мы войну не проиграем!» — довольно подумал Майер.
— Ты — немец?
— Так точно.
— И как твое имя?
— Фриц Майер, ваше величество. Родом из города Зуль.
— Ты отлично дерешься, Фриц Майер из города Зуль, и это мне нравится. У тебя есть патент или что-нибудь, что бы удостоверяло твой воинский опыт?
— Всемилостивейше прошу принять. — Фриц протянул королю бумагу.
— А! Ага… Отлично! Вижу, в мою армию прибыл бывалый вояка. И по-польски ты говоришь. Прекрасно! Какие-нибудь еще языки знаешь?
— Совсем немного латынь.
— Ну, латынь тебе не понадобится! — рассмеялся король и нахмурился, пролив немного вина на золотое шитье своего камзола. Судя по всему, это был далеко не первый бокал за это утро.
— Ну и последний вопрос: ты ведь добрый католик?
— Так точно!
— Я так и думал… — Король на мгновенье задумался, а потом объявил во всеуслышанье: — Итак, Фриц Майер из славного немецкого города Зуль, отныне ты — капитан! И я назначаю тебя командовать ротой в передовом отряде моей армии. Завтра мы выступаем и через три дня с Божией помощью примем ключи от польского города Смоленска, который когда-то московиты отняли у нас… Если же это логово варваров нам не сдастся само, мы возьмем его в считаные часы парой передовых отрядов. Ты готов, Майер фон Зуль?
— Я здесь, чтобы служить вашему величеству, — ответил Майер и вновь поклонился. Поспешность и легкость, с которыми Сигизмунд презентовал ему чин и самое выгодное назначение, немного Фрица озадачили… Впрочем, чего тут думать. Он — капитан. Лихо!
Вот так и получилось, что, едва прибыв в Вильно, Фриц не только сразу попался на глаза королю, но и невероятно взлетел по армейской иерархии. На что он мог рассчитывать у поляков? В принципе, несмотря на свой патент, мог оказаться и простым капралом. При хорошем раскладе — сержантом. А должность капитана в армии стоила целое состояние, и чтобы купить ее, надо еще чтобы кто-то решил капитанство продать.
Фрицу были хорошо известны европейские армейские порядки. Рядовой, капрал или сержант в мирное время служил полгода — когда ему было удобнее, офицеры служили четыре месяца в году, тоже по своему усмотрению, а полковники — по три или даже меньше. Но на время войны все это отменялось, и каждый переходил в полное распоряжение своего короля.
Сражаться солдат семнадцатого века должен был в своей одежде и своим собственным оружием. До такого, чтобы одевать всех военных одинаково, еще не додумались. Правда, все равно солдаты выглядели похоже: цветные яркие ткани стоили дорого, поэтому одежда у всех была коричневых и желтых тонов.
Жены и дети даже во время войны следовали за офицерами. Те получали из казны деньги на жалование, пропитание, фураж всего своего подразделения — и расходовали исключительно по собственному усмотрению. Приписки были страшные (потому-то капитанство и считали выгодным предприятием). Случалось, что треть роты или полка состояла из «мертвых душ». Несуществующий рекрут мог с боями пройти пол-Европы и потом только как бы погибнуть. Фрица как-то отправили в составе свежей, только что подошедшей роты штурмовать бастион. В роте той было… сорок два человека.
А существующим солдатам можно было недоплачивать, их можно было недокармливать, справедливо полагая, что во время движения роты ее имущество должно не уменьшаться, а прибывать. Человек с ружьем всегда добудет себе пропитание, не без оснований считали отцы-командиры. И покупали себе кружева и шпаги по полсотни турских ливров с драгоценными камнями и бархатными ножнами, отделанными золотом.
Конечно, в армии каждого государства были какие-то свои отличия. Фриц знал, например, как чудно образуется польская хоругвь — та же рота в сто-двести человек, но конная. Как раз с гусарами он только что и сражался… Король назначал ротмистра — кого-то из своих друзей или просто заметных людей, магнатов, давая ему «лист пшиповедны», своего рода патент. На этом формирование нового подразделения польской армии ее командующий считал законченным. Ротмистр приглашал товарищей — кто-то отказывался, а тот, кто соглашался, должен был приходить со своим почтом