[62] — со своими людьми, слугами или дворянами из «убогой», то есть бедной, шляхты. В конце концов собиралась ватага авантюристов, которой обычно в походе командовал поручик — заместитель ротмистра, занятого своими делами.
У гусар были крылья. Когда Фриц впервые увидел эти массивные сооружения, трепыхавшиеся у них за спиной, он просто разинул рот. Потом он не раз пытался выяснить, зачем такое дикое украшение — два лировидных крыла, укрепленные сзади на кирасе. На деревянных стойках были настоящие перья орла или сокола, а с учетом того, что гусары накидывали поверх доспехов еще и звериную шкуру, хотя бы волчью, выглядел такой воин, как оживший из древних веков варвар. Да еще копье с обязательным флажком.
Фриц в конце концов сумел выяснить, что гусары стали крылатыми, подражая коннице султана. На Востоке это была защита от арканов, а вот зачем такое украшении гусарии в Европе, где никто арканов не кидал, да и в глаза не видал, так и осталось для него загадкой.
Но теперь он в польской армии, крылатые конники — его боевые товарищи, и к их странностям надо относиться спокойно. К тому же положение обязывает: он не рядовой и не капрал, а настоящий капитан. Никогда бы у него не накопилось денег, чтоб купить такую должность. Да и дураков, чтобы продавать ее перед войной, сулящей капитану самое настоящее богатство… Таких дураков и в польской армии не нашлось бы.
Нет, такое везение случается только на войне! Шутка ли: стать командиром авангарда, штурмующего вражескую крепость!.. Если будет штурм, то у него, Фрица Майера, «Фрица фон Зуля», есть все возможности доказать Сигизмунду, что король с неожиданным назначением не ошибся. Одно дело — рубиться на шутовском «турнире» со всяким сбродом и отбивать нападения польских гусар, взявших в руки вместо привычных копий неудобные палаши, и совсем другое — брать приступом крепость! Первому — не просто честь и слава, но главное — быть первым в разграблении города. Грабеж — святое право авангарда, иначе как еще заставишь бойцов лезть под пулями на стены крепости?
Словом, все складывалось самым наилучшим образом, и он мог чувствовать себя счастливчиком…
Мог. Но не чувствовал. Радостное головокружение от стремительного взлета прошло, и теперь Майер мог смотреть на вещи трезво. Он узнал, что должность капитана была изначально объявленным призом победителю «рыцарского турнира» — потому-то и бились на нем с таким остервенением. Похоже, подобные забавы были любимым развлечением Сигизмунда, для которого десяток-другой жизней каких-то там наемников стоит не более их жалованья, а удовольствие видеть их озверелую драку искупает все расходы… «Что же будет на настоящей войне с такими людоедскими наклонностями у главнокомандующего?» — все чаще думалось Фрицу.
Потом зрелище в русской деревне, уже на подступах к Смоленску. Эпоха религиозных войн не способствовала мягкости нравов, и человеческая жизнь за последний век в Европе вообще перестала что-либо стоить. Но как профессионал Фриц старательно разделял в голове военную жестокость «нужную», коя разумно подавляет волю противника к сопротивлению, и «избыточную», которая, наоборот, это сопротивление провоцирует.
Фриц равнодушно относился к мародерам. Ведь война — это просто работа, а работают люди ради заработка — и только.
Так что же плохого в том, что кто-то пошарит в карманах своих или чужих мертвых? Мертвым деньги ни к чему. Обчистить же взятый город — так это и вовсе законнейшее право победителя. Без этого «права на разграбление» ни одно войско никогда воевать не будет.
Одного только Майер почему-то не выносил — это насильников. Ну, скажем, зарубил ты мужа при штурме — тут ничего не поделаешь, война. При другом раскладе он бы сам тебя зарезал. Его добро — твой законный военный трофей. Но после насильничать его женщин, да, Боже упаси, вымещать азарт штурма на стариках и малых детях — тут все профессиональное естество Фрица почему-то восставало. И дело не только в том, по-божески сие или нет — объяснял он сам себе. Дело в другом. Это недальновидно. Можно разгромить врага, но зачем его унижать? Униженный и оскорбленный противник опасен. Он затаит злобу и при первом же случае воткнет нож тебе в спину. Не тебе — так твоим детям.
И вот, не успели перейти границу — пожалуйста. Зачем-то первым делом сожгли церковь. Тут же порешили местного помещика и хуже того — деревенского попа, из-за какого-то совершенно дурацкого, удивлялся Майер, повода — «не в ту сторону» совершаемого крестного знамения…
Куда как разумнее Сигизмунду было бы показать себя правителем хоть и не званым, но добрым и справедливым. Просто показать. А не получить в результате в собственном королевстве толпу озлобленных подданных, думающих лишь о мести.
Последующие события и вовсе погрузили Фрица Майера в сомнения, которые он и сам пока не сумел бы объяснить.
Инженер с кораблем(1609. Сентябрь)
Польский король подошел к городу ранним утром. Канцлер Сапега уже перекрыл ведущие к Смоленску дороги. Теперь основные силы польской армии встали невдалеке от окружавшего деревянный смоленский посад невысокого вала с частоколом. Судя по виду поднимавшихся из-за него теремов, жили смоляне не бедно, и у солдат сразу зачесались руки. Пора бы наведаться туда за первой военной добычей! Но его величество не мог этого позволить — до момента, как разрешится важнейший вопрос: вручат ему ключи от города или придется брать его силой. Если Смоленск сдастся, то грабить можно будет только после сдачи.
Солдаты принялись разводить костры и готовить еду, удивляясь тому, что из-за частокола не поднимается ни одного дымка. Оттуда не доносилось ни звука. Конечно, жители затаились в ожидании своей судьбы, но почему не слышно ни петушиного крика, ни лая собак?
Фриц пришел к большому шатру, в котором расположился сам король, как раз в момент, как из крепости на той стороне реки вернулся посланный Сигизмундом посол. Шатер гудел. Войдя, Майер увидал, что вокруг походного королевского трона (того самого кресла, что он видел в Вильно) толпятся человек пятнадцать: канцлер Сапега, гетман Жолкевский, несколько придворных и офицеров. Перед креслом стоял ротмистр Гносовский, дородный пышноусый шляхтич. Его холеное лицо казалось краснее жупана, в который офицер был облачен.
— Я не понимаю! — гневно звучал голос короля. — Я не понимаю этой русской шутки! Передайте точно, что вам сказал воевода?
Я передал, мой король… — пробормотал ротмистр, пятясь от королевского кресла.
— Вы заявили, что вас обещали напоить водой. Что, даже не предложили вина?
Посол вспыхнул еще ярче, хотя, казалось, покраснеть сильнее уже невозможно.
— Боярин воевода Шеин, — выдохнул Гносовский, — сказал буквально так: «Иди подобру-поздорову к своему королю. А вернешься — напоим водой Днепра!» Другими словами, мой король… Другими словами меня обещали утопить…
— А… Вот оно что… — в одну секунду Сигизмунд сделался почти так же красен, как его неудачливый посол. — Ладно. Хорошо. Ну так пускай не говорят потом, что я им не предлагал сдаться миром! Я готов был даже…
Что готов был сделать его величество, так никто и не узнал. Снаружи шатра послышались возбужденные голоса, и вдруг кто-то крикнул:
— Пожар! Смотрите, горит!
Фриц, стоявший ближе всех к выходу, невольно откинул полог и понял, почему, когда он только подходил сюда, нервно фыркали и раздували ноздри привязанные возле шатра кони. Животные раньше учуяли запах, который теперь с удивительной быстротой разливался кругом и наполнял воздух… Запах гари.
Фриц замер.
Над земляным валом и частоколом деревянного смоленского посада стеной вздымался огонь! Подожгли, скорее всего, сразу во многих местах, и утренний ветер за считаные минуты разогнал пламя по тесаным крышам, разметал его по срубам и заборам. Посад пылал.
— Кто?! — несся из шатра яростный вопль Сигизмунда. — Кто осмелился поджечь мой город?! Схватить поджигателей, схватить и повесить!
Фриц его не слышал. В странном оцепенении смотрел он на пожар. Затрещало, пыхнуло белесо-темными клубами дыма, и вот высокий терем, крыша которого возвышалась над частоколом, провалился, кренясь, внутрь себя. Мигом окутался снопом искр, сквозь дым жадно прорвались полотнища пламени, спиралью ввинтились в небо. Волной накатил жар. «Как же это…» — бессмысленно прошелестело в мозгу Фрица Майера. Чего-чего, а уж такого он никак не ожидал. Было ясно, что это сами смоляне подожгли свой город. Но зачем?! Разрушать то, что создал своими руками — и только ради того, чтобы созданное не досталось врагу? Если не мне, — значит, никому? Варварство…
Перед стеной огня метались черные фигурки поляков. Кто-то еще надеялся, что не весь деревянный Смоленск горит и можно будет отыскать в уцелевших теремах какое-нибудь добро. Но лазеек в огненной стене не было, Смоленск не подпускал их к себе. Хлопья копоти порхали в горячем воздухе, как черные бабочки.
Сквозь рев огня вдруг стали слышны крики:
— Поджигателя поймали! Поджигателя ведут!
Сигизмунд самолично вышел из шатра. К нему подвели молодого мужика с вывернутыми назад руками. Это был один из тех самых купцов, что приходил к Шеину на Фроловскую башню и пытался учить воеводу вести дела «по-купецки».
— Песья кровь! Быдло! — только и мог вымолвить король. — Повесить! Повесить сейчас же! Повесить под стеной крепости, чтобы грубый народ видел, что будет со всеми посягателями на собственность польского короля и его армии! А на грудь ему — доску, и написать, написать по-русски — «поджигатель».
Мужик посмотрел королю прямо в глаза, вдруг улыбнулся, легко стряхнул поляков и побежал — прямо в вертящийся огненный смерч.
Его никто не преследовал. Король молча смотрел ему вслед, не веря до конца в реальность происходящего. В пламени мелькнул и исчез черный силуэт.
— Смола, — произнес рядом с Фрицем какой-то польский офицер. — Пекло.[63]