Половинка луны вновь выглянула из-за облака, и немец понял, что движется он почему-то не от крепости, а к ней. Тем лучше, если встать вплотную к стене, а лучше прилечь под тем карнизиком из белого камня, что тянется у самой земли на протяжении всей стены, то меньше вероятность, что русские тебя заметят и подстрелят. Привалиться, прижаться к неприступному камню, перетянуть рану, главное — перетянуть рану, оглядеться, а потом…
Потом возвращаться к своим… Своим… К дьяволу бросили раненого товарища, командира, на поле боя?! Трусы… Правильно сказал ему полковник Вейер: «Командовал бы лучше немецкой полуротой, чем польской сотней. С этими до беды недалеко». Интересно, сколько потерял сам Вейер — немцев-то, как заметил Фриц, король бросает в самую мясорубку.
«Проклятый удел — воевать за чужого короля на чужой земле… Русские, — теперь Фриц отчетливо понял такую простую, казалось, вещь, — им хоть есть, за что умирать. Они защищают свой дом. А где мой? Господи, что в этом аду делаю я?»
Странно, но чем ближе к стене подходил Фриц, тем дальше она становилась. И даже вроде бы начала покачиваться из стороны в сторону, как лодка на волне… И даже плеск этой волны как будто стал слышен, то нарастающий, то убывающий, и точно так же нарастала и убывала боль в простреленном плече. В бойницах подошвенного боя мелькнул свет, Фрицу показалось, что он сквозь шорох волн различает глухие голоса, кто-то вроде засмеялся. Определенно русские заметили его. Ну и ладно.
А затем вдруг свет погас — не только в бойницах и на стене, но и повсеместно. Фриц Майер опять провалился в черный колодец беспамятства…
— …Ну что, очухался, лях недобитый? Идти-то можешь?
Голос, идущий, казалось, с неба, не был заботливым, но не был и насмешливым. Хриплый усталый голос, который не спрашивал, а утверждал. Слов Майер не понял, он отметил главное: в этом голосе не было угрозы.
Фриц с трудом разлепил веки, поморгал, чтобы прогнать пелену с глаз.
Его окружали шестеро — шесть русских, один с пищалью, четверо с топорами, и один — с самой настоящей алебардой. Не с похожим на нее местным бердышом, а именно с алебардой.
«А… — с вялым безразличием подумал Майер. — Да ведь это же моя. Я с нею и карабкался на стену — доберись я наверх, она бы здорово пригодилась… Значит, местные сделали вылазку. И алебарду подобрали, и меня заодно… Ну, и славно. Было бы жалко, если б пропало такое хорошее оружие. Только вот держит ее этот парень по-дурацки — явно не умеет обращаться…»
В голове по-прежнему плескались волны, но мир уже не качался. Фриц огляделся. Он внутри крепости. И отчего-то почувствовал облегчение. Судьба сама сделала за него выбор. Раз подобрали — значит, не убьют. А если и убьют, то не сразу.
Его аккуратно поставили на ноги и подхватив под руки, потащили куда-то, мимо сооруженных прямо под крепостной стеной землянок, мимо возникшего за дни штурма кладбища. Негустая рощица наспех сколоченных деревянных крестов над свежими могилами.
— Нечего зыркать, — столь же беззлобно обронил тот, что нес алебарду. Фриц опять его не понял и промолчал.
Трудно сказать, сколько времени они шли. Выступающие из могучей кладки стен круглые башни чередовались с четырехугольными. Возле каждой небольшими пирамидами были сложены пушечные ядра, стояли пустые корзины. Посадские да деревенские мужики и бабы спали на расстеленных по земле рогожах. Сентябрьская ночь была тепла, а ветра здесь, вплотную к высоким стенам крепости, не ощущалось вовсе.
Рана продолжала кровоточить, и переставлять ноги становилось все труднее. Надо бы сказать, что он ранен. Но они же не поймут по-немецки. Ладно! Недостойно немецкого офицера жаловаться на пустяковое ранение. Куда-то же они его ведут.
Узкая дверь в стене очередной башни, лестница. Здесь приходилось идти друг за другом, и двое русских вели пленного, развернувшись боком, держа его с двух сторон за руки, будто в какой-то детской игре. Подъем показался бесконечным.
Но вот несколько поворотов лестницы, а затем — резкий порыв ветра. Широкая верхняя площадка башни, крытая деревянной кровлей, освещена двумя укрепленными на ее зубцах факелами. На скамейках спят, укрывшись овчинами, пушкари. В одном из углов — тоже скамейки, стол, возле него — несколько человек.
— Опять пойдут, Горчаков, — произнес, отрываясь от карты и распрямляясь, мужчина в наброшенном поверх кольчуги и зерцала багряном плаще. — И с Днепра пойдут, и со стороны Московской дороги. Покуда мы их отогнали, но завтра вновь ударят. Вишь, костры жгут. Хотят, чтоб мы им поверили. Поверили, будто они далеко и станом стали. Может, и станут, но не теперь. Еще день, а то и два будут нас испытывать.
— А потом что же? Неужто уйдут?
Слова были непонятны, но голос того, кто задал вопрос воеводе (почему-то Фриц сразу понял — человек в багряном плаще и есть воевода Шеин), показался очень знакомым. Если бы еще в ушах по-прежнему не шумело!
— Не скажи. Они, Гриша, возьмут нас в осаду… А это что же такое? Не пленного ли вновь привели?
— Глянь-ко, боярин воевода! — воскликнул один из поднявшихся на площадку посадских мужиков. Между ним и воеводой, но чуть в стороне, незаметно тут же встал крепкий парень в кольчуге. — Мы, как утихло малость, за стену-то вылезли — посмотреть. Может, поляки, драпая, чего полезное обронили. А тут этот орелик. К стене привалился и ручонкой вот так призывно делал. А глаза закрыты. Ну, мы его и подобрали. Вдруг что важное выпытаем у него? По всему видать, не простой ратник.
— Гриш! Это по твоей части.
Михаил Борисович шагнул к пленному. Следом из-за стола поднялся человек, голос которого показался Фрицу знакомым.
— Пресвятая Богородице! Вот так встреча!
— Григорий…
Мгновение спустя Григорий Колдырев уже сжимал ослабевшего приятеля в объятьях на глазах изумленного Шеина.
— Ты как тут оказался?
— Стреляли, — с трудом раздвинул губы в улыбке Майер. — И попали. А я к вам попал…
— Так ты ранен?
— Не сильно. Пулю вынуть надо. А, в общем, пустяк, оглушило меня — это да… Рад, что ты жив.
— Колдырев! — рявкнул наконец Михаил. — Разъясни же мне, неразумному, кто таков этот твой сердечный друг?
— Да тот самый немец, про коего я тебе сказывал! — улыбаясь, воскликнул Григорий. — Тот, кому я в Кельне помог, а он мне потом в Орше.
— Немец?.. Может, и офицер?
Григорий коротко уточнил у Фрица его должность.
— Капитан.
— Ого! Помоги ему, Гриша, снять кирасу. Она пробита и в крови, значит, его ранили. Надо перевязать. А потом будем допрашивать. Раз уж залетела птичка в наши силки, так пускай излагает всю Сигизмундову стратегу. Как удачно получилось-то! Наши на слухах ловили-ловили языков, но что те знают? Простые ратники. А тут цельный капитан!
Секундой спустя Фриц понял, что его не держат ноги. Почти упал на вовремя подставленную Григорием скамью, с помощью товарища стащил нагрудник и кафтан.
— Чуть не над самым сердцем засела! — присвистнул в стороне, кажется, тот самый мужик, что докладывал воеводе о пленном. — Не окочурился бы… Захара-костоправа звать надобно.
— Так убили ж его утром, — отозвался другой голос. — А кто у нас еще пулю-то вынуть может?
— Дочка Захарова, Наташа. Вроде, он ее обучал.
— Слушайте, вы! — Колдырев в гневе обернулся к посадским. — Долго будете судить да рядить? Зовите хоть Наташу, хоть Маняшу, хоть Дуняшу, но чтоб пулю вытащила!
— Григорий, — негромко обратился Фриц к своему другу. Его лицо сделалось еще более бледным, хотя, казалось, дальше некуда.
Но на сей раз бледность была вызвана не ранением. Фриц решился, переступил черту… Это был, наверное, самый спонтанный и неожиданный выбор в своей жизни.
— Понимаю, эти люди собираются звать лекаря… Послушай… Я не предатель, видит Бог. Я всегда сражался честно, но… тут другая история… Не могу сейчас вдаваться в подробности… — он сжал зубы, — но поверь мне, просто поверь: готовится новый штурм, мне известно, откуда он начнется и каким образом будет осуществляться. А если ваш лекарь вынет пулю, может уйти много крови, я опять потеряю сознание и, пожалуй, до самого штурма проваляюсь. Скажи это вашему главнокомандующему.
Колдырев донес до Шеина опасения пленного. Воевода с любопытством глянул на немца и воскликнул:
— Это ж как ляхи ему опротивели, коли человек от помощи отказывается, покуда их вражьи планы не раскроет! Ты спроси, Григорий, сколь твой немец терпеть сможет? Не хотелось бы, чтоб тут помер.
— Пять минуток потерплю, — со слабой улыбкой ответил Майер.
— Все! Все, что нужно, я услышал. А на приятеле твоем, Григорий, уже и вовсе лица нету. Эй, где ваша костоправка? Так и не пришла?
— Да пришла я! — ответил почти детский голос. — Вон уже сколько жду. А внизу тоже многим помощь нужна. Где тут ваш раненый?
Фриц обернулся. К нему приближалась девочка (именно так он вначале и подумал), одетая в простой, сшитый из некрашеного льна сарафан и в откровенно мужской охабень, распахнутый и волочившийся сзади по кирпичной кладке пола, ибо он был велик «костоправке», и на этом охабне, равно как и на подоле сарафана местами виднелись темные пятна — определенно кровь! При этом лицо девушки, обрамленное цветастым платком, было круглое, веснушчатое, со слегка вздернутым носом, пухлыми детскими губами и голубыми, светлыми, как родник, глазами.
— Господи, Григорий, — прошептал Фриц. — Во имя всего святого, что этот ребенок делает на войне?..
— Воюет, — не удосуживаясь переводить и ждать ответа, объяснил Колдырев. — По-своему. Отец ее был здешний раневый врач. В посаде они жили. Чему-то он ее обучил, вот Наташа и делает теперь для раненых, что может. Отца сегодня убили.
Наташа извлекла из своей корзинки бутыль зеленого стекла, щедро плеснула прозрачной жидкости из нее в чашку, решительно протянула раненому:
— Пей.
— Что это? — настороженно спросил Фриц.
— Пей, пей, — сказал Колдырев. — Это лекарство.
Он что-то спросил у Наташи по-русски, и девушка ответила ему парой фраз. К удивлению Фрица, она, похоже, произнесла смутно знакомое ему слово «Парацельсус».