— Следить что ли, воевода, за тобой его послал государь наш?
— Не думаю, он царю сам не близок был… Когда-то по молодости в опричных ходил, а потом все при дворе — для всяких «особых поручений». Ну, денежным довольствием он при Разбойном приказе числился и жалованье там огроменное получал, сказывали, поболе чем какой дьяк. Но вот чем точно занимался — то в самом Приказе никто толком и не знал. Я-то сам расспрашивал осторожно, но так ничего и не выяснил. А послали его со мной, поскольку сам он смоленский, и род его здесь старый, уж не одно поколение в Смоленске живет, и отец отсюда, и дед, и прадед. Его фамилию здесь все уважают, потому, как я его в губные старосты представил, и выбрали сразу же. А в этом деле, сам знаешь, он незаменим. Жены и детишек нет, хозяйства большого не держит, с рассвета — уже в избе по делам. Знает всегда всё и про всех, это правда. И в Москве, думаю, со старых времен осталось у него множество верных людишек, кои ему служить, или услуживать, не знаю уж почему, но продолжают. Часто от них приходят сюда разные вести. И с начала осады Лаврентий не в первый раз от кого-то из них донос получает.
— И всё, что они доносят, правдой оказывается? — спросил владыка.
— Всегда.
— Вот оно как… Ну, в таком случае, доскажи, воевода, что еще прознал про дела в Москве твой сокольничий?
Михаил нахмурился:
— Узнал, будто кто-то за спиной государя переговоры с Сигизмундом ведет.
— И только-то? — тронутые сединой брови Сергия высоко взлетели. — Так это и я ведаю. Да и кто не ведает? Странно было б, ежели бы бояре не воротили свои темные делишки. Везде, где власть, там продажных душонок — целое сонмище.
— Да, но и не только это! — голос Михаила сделался твердым, как в тех случаях, когда он говорил со своими подчиненными и отдавал приказы. — Еще говорят, будто подумывают бояре передать трон Московский сыну Сигизмундову, королевичу Владиславу. Говорят, он православие примет.
— Нарядилась лиса петухом, да в курятник пустили! — воскликнул с негодованием архиепископ. — Кто ж поверит в такое?! Если даже и пообещали бы ляхи, то ведь солгут и обманут. Боле тебе скажу… а откуда знаю, извини, утаю… Римский папа, коего я допрежь не к ночи упоминал, Сигизмунда новым меченосцем мыслит. И пускает его как таран стенобитный и на Лютерову ересь, и на нас — как он говорит, «православных схизматиков». Разумеешь, в чем замысел? Польша ныне большую силу набрала, а когда Сигизмунд еще и королем Швеции был, так и вовсе под его рукой получалась бы главная держава Европы. Но злой король Сигизмунд — добрый католик. Он внемлет всему, что ему из Рима вещают-советуют. Так стравили его поначалу со шведскими лютеранцами — и те ослабли, и сам он одну корону потерял. Поляки, давай об этом не будем забывать, славянского корня. Это у нас с ними старинный спор славян, а вот для Римского папы они, по большому счету, чужие. Чем станет Польша, когда войну России проиграет? Будет ли вообще существовать? Не думаю я, что больно-то Римского папу беспокоит. Расчет его прост и, признаюсь, воевода, — хитер. Победит Польша — хорошо, православной вере конец и все христиане отныне будут Риму подчиняться. Победит Москва — тоже не страшно. Мы ведь на Запад со своей верой никогда не лезли и не лезем, а славян, что грызутся друг с другом, да друг дружку ослабляют, — тех не жалко. К тому ж поляки допрежь того и народа православного положат снопами, и церквей православных пожгут… все ж приятно — чужими руками-то… Папа, думаю, так рассуждать должен: пускай мол ляхи с русскими и татарами огнем и мечом отношения выясняют, а Рим пока со своими королями будет новые земли по всему миру завоевывать, новые границы и меридианы чертить, новых властителей самолично утверждать — и отовсюду в Рим будет течь золото. А золото для Рима — это самое главное, это власть над миром… Не удивлюсь, если Римский папа опосля еще всем Сигизмундовым воинам отдельной буллой отпущение грехов объявит.[74]
Голос арихиерея дрогнул. То, что он сказал, было для Шеина новостью.
— Войну с ляхами мы в конце концов выиграем — и эту, и любую, что ждет нас в будущем, — твердо сказал воевода. — Но сейчас, владыко, власть на Руси шатка. Люблю я государя нашего, но сердцем он не тверд. Измену выжигать надобно каленым железом и давить, едва та ростки пустит. Поэтому случиться сейчас может все что угодно. Лагерь Тушинского вора растет. Его полки вот уже более года стоят под Москвой, год с лишним, как осадили Троицу,[75] твердыню Веры нашей! И если не устоит она…
— Троица устоит, — неожиданно спокойно произнес Сергий. — Враги ее не возьмут, как нашей Церкви не одолеют врата адовы. В этом можешь не сомневаться, раб Божий Михаил… Но ты не договорил. Если в Москве некому и не в кого верить, для чего тебе посылать туда гонца с грамотой?
— Владыке Гермогену я верю, — ответил Шеин.
Сергий поднялся и, знаком велев Михаилу оставаться сидеть, прошелся взад-вперед по своей келье. Была она невелика, а шаг архиепископа достаточно широк, так что все пространство кельи он измерял шестью-семью шагами. Остановившись перед божницей, владыка осенил себя крестом и вновь обернулся к воеводе:
— О чем должно быть послание, отчего именно я должен его написать и что точно написать должно?
Шеин тоже поднялся. Так же прошелся по келье и стал против владыки. Лишь на мгновение его лицо выдало тревогу, которая терзала полководца не первый день, но тотчас он вновь сделался спокоен. И заговорил, как всегда уверенно:
— Слово в слово указывать тебе не могу и не буду. А смысл такой, что Гермоген должен поговорить с царем Василием, духовно его окормляя, о звездочетцах и звездословцах.
Архиепископ вновь вскинул брови.
— Филофей? Псковский старец? Третье послание — на звездочетцев… «Так знай, боголюбец и христолюбец, что все христианские царства пришли к концу и сошлись в едином царстве нашего государя, согласно пророческим книгам, это и есть римское царство: ибо два Рима пали, а третий стоит, а четвертому не бывать».
Сергий уверенно процитировал строки почти уж столетней давности и недоуменно воззрился на Шеина.
— Думаешь, не знает царь Василий сих слов? И побудят они его действовать, как царя Ивана Васильевича?
— Нет, владыко, все проще. Некто из нынешних московских звездословцев напел Василию, что следующим царем на Руси будет Михаил. А ведь нет у него ни наследника (дай-то Бог его царю и всем нам), ни возможного преемника с сим именем архангельским! И из всех, кто заметен ныне, носит его лишь Миша Скопин.
— Так. Продолжай.
— Князь Михаил Васильевич Скопин-Шуйский, царский родственник дальний, наш лучший полководец будет и мой друг. Он предан царю, как и я, ручаюсь. Но тень легла… Шуйский подозрителен сверх меры, Миша молод и горяч. Сейчас он идет как спаситель России, не зная поражений. Трижды разбил тушинцев, освободил на верхней Волге города. Найдутся доброхоты, завистники, а хуже того появятся горячие головы, что предложат Мишу заместо Шуйского… — Шеин невольно оглянулся. — В цари!
Сергий перекрестился.
— Постой. Я вижу, ты не договариваешь. Хоть ты и не на исповеди, Михайло Борисович, а скажи, пожалуйста, всю правду. Не верю я, что даже при Васильевой подозрительности прибежал бы ты ко мне из-за какого-то дурного пророчества.
— Это тайна военная, владыко. Поверяю тебе как на исповеди. В деле участвуют трое — Скопин, я и воевода Шереметев. Сигизмунд объявил войну России еще по весне, у нас было время снестись, все обсудить и все решить.
Шеин рассказал Сергию все. Весь, как он выразился, «умысел». Если коротко, то получалось так. Три русских полководца, как три богатыря, решили взять судьбу страны в свои руки. Оценив обстановку с ненадежным верховным командованием и шатающейся верховной властью, с большим числом разнообразных врагов — разных по силе и ненависти к России, с поднимающимся народным движением и грядущей внешней угрозой, они приняли стратегию, которая сейчас уже осуществлялась. Они нашли военное решение для спасения Родины.
Роль Шеина в этом плане была остановить вторжение, задержать армию Сигизмунда. В войне семнадцатого столетия крепости определяли границы государств. А успех военных кампаний — захват баз снабжения. Три полководца не сомневались в том, что Сигизмунд пойдет через Смоленск. Для того чтобы добыча показалась ему особо легкой, Шеин отправил в войско Скопина три из четырех стрелецких приказов — полков, призванных оборонять крепость. А потом еще и смоленское дворянское ополчение — на подмогу под Тверью.
Сигизмунд оставался в уверенности, что в Смоленске ратных людей не более пяти сотен, и его двадцати-, а потом и тридцатитысячная армия просто сдует их со стен как пыль. Увы, он не знал доподлинно ни страшной огневой мощи Смоленска, ни искусства русских пушкарей, почитавшихся фряжскими и аглицкими путешественниками за самых искусных в Европе, ни воистину бесконечного запаса в смоленских погребах пороху и ядер.
Еще Годунов распорядился в свое время создать в самой западной и самой современной крепости России воистину циклопические запасы пороху и оружия. Шеин понимал, что Годунов готовил Смоленску какую-то особую, опорную миссию в движении на Запад, в грядущем воссоединении с русскими на Украине и Белой Руси. Для предприятия таких походов требовалось, чтобы главная база снабжения и главная линия обороны были выдвинуты максимально к западной границе государства.
Не знал Сигизмунд и еще одного: что, не скрывая, отправив в Москву большую частью регулярного стрелецкого войска, Шеин немедленно начал тайные сборы и воинское обучение крестьянских и особливо посадских мужиков. И потому с сожжением посада крепость получила не только до тридцати тысяч едоков: баб, стариков да детей, но и несколько тысяч крепких ополченцев, обученных осадному бою, бою групповому — в поле, и ловко обращающихся со знакомым с детства оружием. Тут Шеин придумал хитрость: он не стал пытаться за короткий срок сделать из посадских, а тем паче крестьян новых стрельцов и мушкетеров. Часть из них, кто физически послабее, воевода сразу определил в пищальники на стены — все же научиться стрелять куда проще, чем орудовать саблей или бердышом — для этого нужны годы тренировок. Остальных он разбил по отрядам, или, как говорил воевода, усмехаясь, «по интересам». С легкого словца Шеина эти странные иррегулярные отряды тут же в Смоленске обозвали «интересными». Каждый отряд насчитывал пять сот бойцов, далее воевода строго разбил их на сотни и полусотни, поставив везде за командиров толковых дворян, а далее — десятки — с «десятниками» из самих ополченцев. В общем, после нескольких сборов на обширных лугах внутри крепостной стены — это была уже сравнительно организованная и дисциплинированная сила. Но главная сила «интересных» ополченцев была в их необычном оружии.