Михаил усмехнулся.
— Главное, думаю, в том как раз, что позор для него великий оставить осаду города, у которого сил в десять раз меньше, чем у него. Со стыда помрет!
— Только ли? — светлые глаза архиепископа Сергия вдруг потемнели и сузились. — Могу поверить, что король польский не семи пядей во лбу, это видно по тому, как он ведет себя на нашей земле: всех отвратил, уж все его ненавидят. Но полным-то недоумком он быть не может, так? Какая такая сила способна подвигнуть его терять сотни воинов, злить собственное войско, — но торчать под неприступными для него стенами, рискуя потерять все остальное? Велика должна быть та сила, как думаешь?
Воевода лишь пожал плечами и отвел глаза под пронзительным взором владыки.
— Все ли сказал мне, Михайло? Или утаил что-то?
И вновь Шеин нахмурился. Казалось, он взвешивает разные решения, но ни одного не может выбрать. Потом воевода улыбнулся, тряхнул головой и сунул руку в притороченную к его поясу небольшую кожаную сумку.
— Вот, только это как будто безделица. — Шеину показалось, что он слышал подобные слова в схожей ситуации, и теперь повторял за кем-то. — Все время с собой ношу, а что ношу, и сам толком не знаю. Эту карту мне перед отъездом сюда вручил государь Василий Иванович. Сказал, что получил ее от монаха какого-то, коему ее доверил перед смертью царь Борис.[76] Монах сам толком не понял, что за карта: Годунов был уже при последнем издыхании. Государь наказал мне, если получится, попытаться проведать, где остальные куски оной карты и для чего она вообще составлена. Но мне, как ты понимаешь, владыко, было не до нее. Посему и положил ее в сумку до лучших времен. И поверяю тебе первому, никто ранее не видал.
— И Лаврентий?
— И он. Но если видал, то не я ему показывал.
Михаил положил на стол кусочек тонкой кожи, сложенный в несколько раз.
— Пергамен? — удивился владыка. — Что ж это — старинная грамота?
— Уж точно не старинная, — возразил Михаил. — Потому что на ней — часть плана наших смоленских подземелий. Да еще точнейшим образом срисованного, словно с чертежей Федора Савельича покойного.
Воевода развернул, разгладил на столешнице листок, и стало видно, что тот обрезан с двух сторон, то есть от целого листа отделили часть. Темными линиями на коже действительно был нарисован план, а внизу, под ним, виднелись оборванные, то есть тоже обрезанные мелкие строки какой-то записи.
— Ого, латынь! — теперь уже архиепископ Сергий не скрывал изумления. — И ты знаешь, что тут писано?
— Узнал совсем недавно. Гриша перевел… Да не смотри так, владыко: он не видел пергамена, я просто срисовал эти строки и показал ему. Но это — полнейшая несуразица.
Сергий поднес кожу ближе к свече и стал читать:
— «Идя от первого крестика на северо-восток, двадцать…» Это первая строка. Вторая: «… сорок шагов. Свернуть в левый коридор и идти…» Третья: «… до третьего поворота по этому проходу до…» И четвертая: «Выбрать первый. Коридор завершается разветвлением». Каждый отрезок — кусок целой строки. Скорее всего, третья часть. Если на пергамене — действительно план крепостных подземелий…
— Действительно он, точнее часть его! — уверенно подтвердил воевода. — Причем кто-то скопировал чертеж, всякую мелочь изобразив. Я даже узнал пометки, что делал каменных дел мастер Федор. Он отмечал толщину стен в том или ином месте и глубину кладки. Это — именно Смоленская крепость.
— И какая же часть здесь изображена? — владыка повертел пергамен, ища, не отмечены ли на нем стороны света или хотя бы одна из сторон, однако таких пометок не оказалось.
Шеин покачал головой:
— Уверенно сказать не могу. Возможно, западная сторона, но возможно, и восточная. Я изучал подземелья крепости. Расположение проходов в них примерно одинаковое. Если на карте отмечен какой-то потайной выход, то в какой стороне крепости — без других частей пергамена — не понять.
Архиепископ вновь пристально поглядел в глаза Михаилу и улыбнулся:
— Думаешь, есть в крепости что-то такое, из-за чего польский король так отчаянно жаждет ее захватить? А мы про то и не ведаем?
Михаил махнул рукой:
— Я же не могу думать за Сигизмунда. Просто пытаюсь понять, что именно могло вызвать в нем этакую одержимость? Возможно, страх оставить врага за спиной. Возможно, и того проще — лишь гонор и упрямство. Но если нет, то нужно искать причину. Может, она и в карте…
— Думаю, ответ знал покойный воевода Колдырев. Али половину ответа, али четвертушку… Мне ведь эта епархия досталась через полгода, как скончался прежний смоленский пастырь. В бумагах его нашли какие-то туманные указания на тайну, связующую покойного архиепископа с воеводой Димитрием. Хотел я сам к нему ехать, да опоздал. Уже навсегда.
Архиепископ сел, придвинул бумагу и окунул перо в чернильницу.
— Напишу все как надо, воевода. Кого ж пошлешь? Григория?
— Да нет, он мне здесь нужен. Лаврентий пускай думает, кого — это по его части. А пока…
— Воевода!
Крик, раздавшийся за дверью, заставил обоих резко обернуться. За криком сразу последовал стук в дверь, Шеин, шагнув к двери, распахнул ее и едва не столкнулся лоб в лоб с Безобразовым.
— Ты что, с ума спятил! — прикрикнул на него Михаил. — С чего тебе взбрело без спросу к владыке являться?
— Я, воевода, за тобой!
— С какой такой стати? Сдурел что ли?
— Там… — Безобразов замялся.
— Говори, чужих нет!
— К Логачеву из Москвы гонец прибыл. Подземным ходом, по слухам прошел.
— Ну, к Лаврушке его и веди. Потом мне доложите.
Безобразов странно покривился, зыркнул на владыку, будто сомневаясь, говорить ли при нем, но потом махнул рукой и произнес:
— Некого вести, Михайло Борисович! Мертвым нашли мы того гонца. Прямо около стены.
— С той стороны или с этой? — быстро спросил воевода. — Где убили?
— По другую сторону, — Безобразов кивнул в направлении крепостной стены, что была видна из окошка митрополичьей кельи. — Возле слухов и убили — в ворота постучать не успел. Наши вылазку делали — вот его и нашли. Помер, можно сказать, на руках у них…
— Лаврентию сообщили?
— Он уже там.
Шеин стоял рядом с Логачевым и несколькими стрельцами возле тела москвича — мужчины средних лет, которого вернувшиеся вылазные люди перенесли в крепость и уложили возле стены.
— Ты его ждал? — кратко спросил воевода сокольничего.
— Ждал, — после небольшой заминки кивнул Лаврентий.
— Что он вез тебе?
— Того наверняка не знаю! — отчего-то выказал раздражение Логачев. — Думаю, письмо от одного надежного человека, что при государе состоит. Кто таков, потом расскажу тебе, Михайло Борисович. Извини, на людях не стану. И так, видишь, как у нас… гонцов-то встречают.
— Вижу, — Михаил мрачно рассматривал тело. Зачем-то откинул полу кафтана, пропитанную кровью, и взглянул на рану. Отверстие было совсем небольшое, как от очень узкого лезвия. — Странно. Будто бы гишпанской рапирой кололи. У нас таких нет, да и у поляков не примечал.
Логачев усмехнулся:
— Не гадай. Нож-то остался — гонец за него ухватился и, видно, в судороге стиснул так крепко, что убийца вырвать не сумел.
Шеин недоверчиво покачал головой:
— Так-то уж и не сумел! Оставлять такой след в теле — это ж с головой себя выдать… Должен был, обязан был убийца нож забрать, чтоб подозрение на себя не навести.
— Верно мыслишь, — сумрачно кивнул Логачев. — Да не так все, может, было… Слышал же: умер гонец на руках у наших. Стало быть, наши уж шли из крепости, как его ножиком ткнули… Нет, воевода: просто не успел лиходей ножик забрать. Или растерялся. Побоялся, что приметят его, вот и сбежал быстренько, пока не заметили. Ведь светало уже…
— То есть, думаешь, спугнули его?
— Именно так.
— И люди, конечно, никого не видели, — не столько спросил, сколько утвердительно сказал Шеин.
Логачев как-то странно передернул плечами, потом вытащил из-за пояса небольшой сверток и подал воеводе:
— Вот.
В куске рогожи оказался нож. Обоюдоострый, узкое, тонкое лезвие. И необычно красивая рукоять — роговая, отделанная серебром и перламутром.
— Ах ты, бес лукавый! — Шеин взял оружие и минуту пристально его рассматривал. — Ей-богу, видел такой у кого-то!.. А вот у кого?
— Посмотри с другой стороны рукояти, — глядя куда-то в сторону, почему-то очень тихо проговорил Логачев. — Посмотри: там буковки есть… Только не наши они.
Михаил повернул нож и прочитал выгравированные на серебре две буквы: MF.
Петардные битвы(1609. Ноябрь)
Два месяца длится осада. Два месяца русские и поляки испытывают друг друга в нескончаемом противостоянии. И гарнизон Смоленской крепости, численность которого в сравнении с армией польского короля несравненно мала, раз за разом одерживает верх…
Штурмовать стены враг давно уже не решается. Идет война петардная — хитроумная война, в которой каждый старался перехитрить другого. Поляки раз за разом пытались, прорыв подкопы, подобраться к стене, чтобы подорвать ее возле основания. Осадные люди те подкопы обнаруживали, закладывали свои петарды и взрывали подземные тоннели вместе с теми, кто их рыл.
Эта подземная война — первая в Истории! — была изнурительной и тяжкой.
Наступила середина ноября. Было уже холодно. Очень холодно. Близились настоящие морозы, и, ночуя вместе с пушкарями возле стены, у костра — он тогда нес караул, — Колдырев для тепла завернулся в широкую овчину. Ее принесла Катя… но, в конце концов, она всем приносила теплую одежду, воду, хлеб, особенного ничего в том не было, только что эта овчина была особенно теплой, сшитой из четырех бараньих шкур и очень аккуратно, чисто расчесанной. Он заснул крепко и не сразу проснулся, ощутив, как кто-то не сильно, но настойчиво встряхивает его за плечо.
— Что?! — вскинулся Григорий.
— Тс-с-с!
Угасающий костер почти не давал света, но в высоком холодном небе желтела долька луны. Она обрисовала тонким белым контуром высоко поднимавшуюся над головой крепостную стену и на фоне этой