Фриц приложил палец к губам. Сам он, торжествуя, прошипел:
— Я говориль! Кароший зольдат, храпрый зольдат!
— Да уж, не откажешь, — теперь уж шепотом согласился Колдырев. — Ну и что там?
— Вот, — Санька чертил ножиком на освещенном участке земляной стены. — Там ход идет. Широкий. Вот так идет и так. Ход под уклон, в глубину забираются. Сюда они мешки таскают какие-то.
— Ясно! — выдохнул Григорий. Он тщательно переносил Санькин чертеж остро отточенным стилосом на специальную табличку. — Правду пушкари сказывали: дорогого ты стоишь… Спасибо тебе. Иду к воеводе, доложить надобно. Наверху, верно, ночь еще, но кабы утром поздно не было. Расскажу ему про первого подземного разведчика… Может, он тебя, как подрастешь, саблей воеводской наградит!
Санька залился краской и порадовался, что в слухе темно.
— Да куда ж мне сабля-то… У меня вон, пистоль есть!
Он поднял с земли свой армяк и показал Григорию и Фрицу свое сокровище — заморский дядюшкин пистоль.
— Помнишь его, Гриш, да?
— Помню. Он у отца над столом висел. Это из него ты поляка уложил? Того, что… что батюшку… убил?
— Из него. Я б его тебе еще тогда показал, да только ты сам не свой сделался. На, возьми.
— Да нет, он твой. По праву твой.
— Можно посмотрель?
Фриц взял у Саньки оружие, взглянул на его рукоять и удивленно вскинул брови:
— Это сделан нашей ружейной мастерской, Григорий! Это делал мой отец… Значит, владел им твой отец?!
— Верно… — Григорий перешел на немецкий. — Да, вижу: та же гравировка, что на ноже, который ты мне тогда подарил: MF. Тот нож спас мне жизнь… А вот пистоль отца не спас… зато помог за него расквитаться. Из него Александр впервые убил врага.
Майер с уважением вложил оружие в руку мальчика:
— Гут. Карашо. Ти карашо стреляй, Алекс!
— Плохо, — вздохнул Санька. — Случайно попал.
— Ничего, — Григорий взъерошил волосы мальчика, такие же грязные, перепачканные землей, как его собственная ладонь. — Научишься. А с лица ты, Саня, сейчас чистый арап!
Мальчик, никогда в жизни не видавший арапов, но знавший, что они очень страшные, состроил зверскую гримасу.
— Пошли, Фриц, — сказал Григорий. — Оба к воеводе с докладом пойдем.
— Погоди, — вдруг нахмурился Фриц. — Странно это все…
— Что именно? — не понял Григорий.
— Мы с тобой случайно встретились в Кельне, потом случайно увиделись в Орше. А теперь оказывается, что у твоего отца был пистолет, который изготовил мой отец! Это был очень особый и дорогой пистоль. Отец всего четыре штуки изготовил по какому-то особому заказу, и так получилось, что один из них оказался в Смоленске, где оказался и я! Это случайность?
— А помнишь, что я тебе говорил? Случай — надежнее правила!
Когда они выбрались из слуха и, пригибаясь, двигались вдоль стены в сереющем сумраке рассвета, перед ними вдруг мелькнула светлая тень.
— Сокол! — ахнул Санька. — Вновь он летает! Видать, что-то будет…
— Какой сокол? — удивился Григорий. — Ночь ведь.
— А он и ночью летает. Неужто не видал?
— Видал, птица какая-то пролетела. Думал, сова… Да откуда сокол по ночам! Почудилось тебе.
— Нет-нет, это он — белый сокол.
— Es war einen Falke! — изумленно воскликнул Фриц. — Unmoglich![77]
— Да? Он тоже говорит, что это сокол был… — пожал плечами Григорий. — Чудно…
Шеин поблагодарил Колдырева и Майера за важное донесение.
— Ну, сейчас мы их угостим от души да на славу! — потирал руки воевода. — Сыты будут и пьяны. А вы, добры молодцы, можете со стены поглядеть, как славно им достанется. Хотите?
— Да! — хором ответили русский и немец, а Григорий спросил: — А Саню взять можно?
— Само собой. Не он бы, мы б как слепые котята были…
Когда соратники вышли, воевода распахнул дверь, соединявшую его спальню с центральной палатой воеводской избы. В последнее время он перебрался сюда жить, поселив Евдокию с детьми на верхнем этаже, а свои палаты уступил трем дворянским семьям, покинувшим смоленский посад. И сделал это не из тщеславного желания показать, что ему, как и другим обитателям крепости тоже приходится потесниться ради погорельцев… Просто так надо было — и все.
— Лаврентий, войди-ка, — негромко позвал Михаил.
Тотчас появился Логачев.
— Все слышал?
— Как ты и пожелал, воевода.
Шеин, нахмурясь, посмотрел в лицо сокольничему:
— И по-прежнему в чем-то кого-либо из них подозреваешь?
Лаврентий развел руками:
— Ни тот, ни другой мне по-прежнему непонятны, Михайло Борисович.
— Господь сказал: «По делам узнаете их»! — вспыхнул воевода. — Осада длится не первый месяц, Лаврентий. За это время и Фриц, и Гриша нам много помогали. Оба отважны. Так почему я должен думать, что один из них… Или ты считаешь, что оба?
— Предупреждал я тебя, воевода: не нужно было этого Фрица из-под замка выпускать, — сумрачно сказал Лаврентий. — Не послушал ты меня…
— И сейчас не послушаю, — резко бросил Шеин. Он сел за стол, раздраженно отодвинул какие-то бумаги. — Как тогда тебе говорил, так и повторю: у нас каждый человек на счету. Фриц этот, хоть и из польской армии, но друг Колдырева. А Колдыреву я доверяю, как себе… Не перебивай, Лаврентий! Он ведь не сам в плен сдался, мы его взяли, верно? Как он может быть засланным?! А если б не взяли? Так бы и помер он там, под стеной… Да и крыса твоя раньше Фрица в крепости объявилась. Вот ее искать и надо, а не подозревать всех подряд!
— Ты веришь своему сердцу, воевода, — Лаврентий сказал это почти с грустью. — А я — только своему разуму. Нож помнишь ли, коим гонца из Москвы убили?
— Ты мне уже доносил. Говорил, что буквы М и F на рукояти могут означать «Майер Фриц». И что Григорий рассказывал о предках Фрица — дескать, они были оружейных дел мастера… Ну и что? Ты этот нож у Фрица видел?
— Нет, — понуро покачал головой сокольничий и отвернулся к окну. — Но я долго вспоминал, у кого видал его… И ведь вспомнил, воевода.
— Ну? — вскинулся Шеин.
Лаврентий сделал паузу, быстро-быстро потер лысину туда-сюда, а потом развернулся к Шеину и сказал негромко, но твердо:
— У Григория. Я его видел у Григория! Вернее, у стрельцов, что его в крепость привезли. Они Колдырева обыскали, вот ножик-то и отняли. А я приметил — вижу, не наш, не тутошний. Спросил стрельца, тот заюлил, заюлил и признался: взял, мол, а назад отдать позабыл! Я велел тотчас отнести назад Колдыреву.
Шеин хлопнул ладонью по столешнице:
— И точно знаешь, что стрелец-воришка и впрямь отнес? Ну? Что в пол смотришь?!
— Не уверен…
— Так проверь! И прежде времени голову мне не морочь! Мало что в свое время не донес мне про вора…
— Виноват, виноват, воевода! — Лаврентий покорно склонил голову. — Не до того было. Но только я у того стрельца ничего уже не узнаю. И ты уже не накажешь его.
— Убит?!
— При первом же приступе… Я это узнал тотчас же, едва мне нож вспомнился. Так что гонца не тот человек заколол, не стрелец…
— Он мог нож продать. В зернь проиграть — никак я эту заразу из крепости не выведу… — Михаил встал из-за стола и принялся по привычке мерить комнату шагами. — А если и отдал Григорию, так и у того могли вновь стащить, либо он потерял его при какой-нибудь вылазке. Подозревать ни его, ни Фрица нет никакого повода.
Логачев вздохнул и вновь глянул в лицо воеводе. Огонек свечи, раздвоившись, мелькнул в стеклышках у него на носу.
— Фриц — пленный враг. Мы не можем сказать с уверенностью, что он не подослан к нам Сигизмундом. Заметь, Михаил: едва попавшись, он тотчас здесь друга нашел. Не странно ли?.. Да и Григорий не совсем понятно, из-за чего остался в Смоленске, зная, что нас здесь ждет. Наконец, где его грамота из Приказа? Как так, царскую бумагу взять да порвать? И знаем о том мы только из его собственных слов… Воля твоя, но нельзя было немца из-под замка освобождать!
Неожиданно Михаил расхохотался:
— Иногда не слишком полезно верить одному разуму, Лавруша. Я тоже не дитя, тоже многое вижу. И кстати, догадываюсь, чего ради Гриша здесь остался… — он насмешливо глянул на слегка опешившего Логачева и добавил: — Но не то важно. Важно, что он — человек русский, за землю русскую радеющий и оборону ее почитающий долгом своим.
Спустя час после разговора с воеводой, все трое — Григорий, Фриц и Санька — стояли на стене и наблюдали, как посадские пушкари, хохоча и перебрасываясь злорадными шуточками, снаряжали смрадный снаряд. Слов их слышно не было, но взрывы хохота доносились отчетливо.
Пушкари не спеша набивали в пузатую пушечку порох, затем закладывали серу, селитру, сыпали какие-то перья. Григорий все это знал — пушкари рассказывали ему о таком заряде, и Колдырев объяснял про снаряд Майеру и Саньке, говоря то по-русски, то по-немецки, чтобы понятно было обоим. Но дальше не все ясно стало и ему самому. Вот один пушкарь несет бутылку с жидкостью шафранно-желтого цвета, вот другой тащит два мешочка, явно наполненных чем-то мягким, держа их в руке немного на отлете. Хохот внизу усилился. Но при этом двое из заряжающих напоказ зажимают себе носы.
Наконец широкое жерло пушечки заткнули пыжом и, подхватив ее на ремни, четверо пушкарей бегом направились к воротам.
Потом показались с той стороны стены и, перекрестившись, исчезли в траншее.
— Теперь лишь бы не нашумели раньше времени, — прошептал Григорий и тоже перекрестился.
— А ведь пушкари слухов-то не знают! — всполошился Санька. — Никогда ж мы туда не хаживали.
— А то б воевода об этом не подумал, — фыркнул Григорий. — Их там проводник ждет.
Они уже не могли видеть, как пушкари дотащили пушку до той самой щели, по которой ползал Санька. Как затолкали ее насколько возможно глубже, так, чтоб видна была только тарелка с длинным фитилем. Трое пушкарей и проводник отошли, в то время как четвертый, наклонив факел, поджег фитиль.
— Вот они! — воскликнул Санька.