Все пятеро, один за другим, выскочили из траншеи и бегом ринулись к стене. Причем двое успели помахать троице, во все глаза смотревшей на них сверху…
Оглушительный выстрел пушки был слышен и снаружи, на поверхности, хотя наблюдатели не могли видеть того, что произошло в подземелье.
Менее секунды потребовалось раскаленным газам, чтобы через подземную щель ворваться в польский подкоп. И поначалу могло показаться, что вслед за грохотом пушки ничего не последовало… И лишь спустя почти минуту очень далеко, там, на польской стороне, из-под земли вырвался и стал разрастаться клуб оранжевого дыма. Еще несколько секунд — и скорченные темные фигурки стали выскакивать из тоннеля.
Одна за другой струйки оранжевого дыма вырывались из-под земли, выдавая присутствие отверстий, прорытых из тоннеля для доступа воздуха.
Пушкари только того и ждали. Они деловито перебегали от одного отверстия к другому, опуская под землю мешочки с зажженными фитилями. Увлекшись этим занятием, осадные люди едва успели отбежать, как поочередно загремели подземные взрывы, из отверстий фонтанами полетели земля и мелкие камни. Самый сильный взрыв грянул едва ли не под самой стеной. Скорее всего, поляки уже успели натаскать туда пороху.
Однако сейчас такой заряд оказался для крепости безвреден — хотя вздыбленная земля взлетела едва ли не до площадки, с которой Гриша, Фриц и Санька наблюдали за пушкарями…
И вместе с тучей земли, камней, обломков бревен, которыми поляки укрепляли тоннель, взмыл человек в широкополом плисовом камзоле, с развевающимися жидкими и длинными волосами. Он вопил так, что его было слышно даже сквозь заполнивший все окрест грохот.
Рухнув с высоты крепостной стены, счастливчик угодил в воронку с водой, и, разбив тонкий ледок, окунулся с головой. Но тотчас выскочил, завертелся на месте, отряхиваясь, как собака, и что есть духу помчался к своим, к полякам, уморительно вскидывая нескладные тощие ноги.
Григорий вытащил из-за пояса пистоль, приложился, выстрелил. Мимо.
— Вот ведь живучий! — расхохотался Колдырев. — Ни порохом его не взять, ни пулей.
— Это — инженер, специалист по петардам! — смеясь вместе с товарищем, пояснил Фриц. — Француз. Его Рене зовут. Рене Луазо.
— Францу-уз? — вытаращился на друга Григорий. — Ну тогда я — король Швеции.
— Не понимаю?
— Видишь ли, друг мой Фриц, в таком состоянии человек, надо думать, должен вопить на своем родном языке.
— Само собой, — кивнул немец. — А что?
— А этот вопил по-английски. «Я пропал!», «Я погиб!», «Спасите!» и еще что-то. Все по-английски.
Фриц тотчас вспомнил, как Луазо провалился в винный бочонок.
— A «help» — это на каком языке? — спросил он.
— На том же, на английском. Означает «Помогите». То же, что ваше «Hilfe».
— В таком случае я тоже слышал, как он орал именно на этом языке!
— По-английски? — Григорий вдруг нахмурился. — По-английски… Хм, любопытно… — А скажи-ка, друг Фриц, в войске Сигизмунда англичане есть?
— Нет, — уверенно покачал головой Майер. — Не любят они в наемники идти. В Англии кто посмелее — на флот записывается на каперское судно и там пиратствует под королевским флагом. Это дело — много доходнее, чем наемником. А вот шотландские капитаны у Сигизмунда есть… А что?
— Мой купец, которого убили, был англичанин, — медленно проговорил Григорий. — И письмо непонятное писал другу-англичанину. И тут француз, который, скорее всего, никакой не француз, а самый что ни есть англичанин…
Майер еще раз глянул в сторону взорванного подкопа.
— И о чем это говорит?
— Понятия не имею… Опять случай?..
Фриц положил руку на плечо Саньки, с интересом слушавшего, но, разумеется, не понимавшего разговора друзей.
— Вот, Алекс, это есть тфой первый… Гриша, как есть «ein großer Sieg»?
— Победа. А и точно — Сашкина победа-то! Воеводой быть тебе, Александр!
Плод трудов инженера, который числился в польском лагере как француз Рене Луазо и подозрительно хорошо ориентировался в системе подземных ходов вокруг крепости, оказался менее прочен, чем его создатель. За несколько минут земля осела на протяжении длинной ломаной линии, протянувшейся от расположения поляков почти до самой стены.
В образовавшийся ров начала сочиться вода, а наутро лишь полоска льда напоминала об этом случае на подземной войне.
Чтобы сраму не имати!(1609. Декабрь)
Первого декабря тысяча шестьсот девятого года от Рождества Христова архиепископ Сергий записал в своей летописи:
«Милостью Божией крепость Смоленская пережила два с половиной месяца осады вражьей. Было в начале врагов более нашего значительно, теперь, может статься, их уж и вдесятеро раз более, ежели только не станет вскоре в сотни раз превосходить их число наше. Гибнут люди смоленские не только в битвах. Многие мрут и от болезней.
Был недавно у нас большой падеж скота, коему не хватает сена. Резать своих коров да свиней крестьяне сразу не пожелали, вот и лишились их. Туши побросали в ров крепостной, и ныне воронье да галки над ним кружат тучами, ночами же прибегают из лесу лисицы. Тех птиц и зверей люди, от нехватки пищи сильно страждущие, бьют из луков, а после выходят и собирают добычу. Верно, от мяса тех наевшихся падали лис да галок многие болезни и происходят…
Чтоб нужды осадных людей да посадских переселенцев облегчить, воевода новые указы прописал, кои ныне дьяк на Соборной горке[78] прилюдно зачитывал. Блюдя в осадных людях твердость повиновения и в крепостной обороне послушение, приказал воевода всем дворянам, службу нести способным, самолично в свой черед на стражу заступать, и слуг вместо себя впредь в ту стражу не посылать. А нарушение приказа сего карать жестоким посечением плетьми. Многие дворяне из-за гордыни своей возроптали, но ослушаться не смеют.
Наймы за жилье, кои поначалу взимали иные из тех, к кому пришлых подселили, воевода отменил, отныне будут пришлые жить в крепости безплатно.
В речках городских запрещено стирать белье по средам, пятницам и воскресеньям, дабы сберечь для питья добрую воду.
Зима будет, по многим приметам, морозной. Пошли нам, Господи, сил пережить сию зиму, град наш отстоять и врагу не дать надругаться над землею и верою нашими!
Молюсь денно и нощно о воеводе, ратных людях его, обо всех, кто бремя сие несет. И о заблудших душах тех, кто сего бремени не вынес… На сей неделе третьего дни два сына дворянских, крепких и статных, близнецами рожденные братья, подобрались на рассвете к страже у Молоховских ворот и в спину тех стражников закололи. После же бежали из крепости во вражий стан. Прости Господи их души и воздай им по делам их!»
…В то время как владыка писал эти строки, за десяток верст от крепости, по припорошенной снегом дороге шел странник — старик с согбенной спиной, совсем дряхлый на вид. Однако шагал он на удивление споро, отмеривая версты разбитыми бахилами, опираясь на посох, вырезанный из кривого ствола молодой липки.
Путь его лежал от одного села к другому. Дорожный мех,[79] что висел на веревке, перекинутой через плечо странника, был почти пуст, в нем лежали лишь аккуратно сложенные, совсем старые и затертые, но чисто выстиранные онучи,[80] обвязанные бечевой лапти да завернутая в платок краюха, уже до того черствая, что казалась будто вылепленной из глины. Присаживаясь где-нибудь на пенек либо на поваленный ствол дерева, дабы передохнуть, странник отламывал от краюшки несколько крошек и долго, медленно их жевал, потом собирал в горсть немного снега, лепил снежок и тоже комочками отправлял в рот.
Если бы этого странника мог увидеть защитник Смоленской крепости отрок Александр, он тотчас признал бы в нем того самого инока-отшельника, в избушке которого несколько месяцев назад ел вкусную тюрю с луком, спал на узенькой лежанке… и видел удивительно страшный сон.
Инок-отшельник был в длинном поношенном тулупе, под которым мелькали припорошенные снегом полы его подрясника, схиму он надел поверх бараньей шапки, и концы ее развевались у него спиной. Он шагал, время от времени бросая взгляд на запад, где над черной кромкой леса виднелся алый диск солнца, медленно опускавшегося и уже разлившего вокруг себя холодную сиреневую зарю. На ходу схимник молился, по обыкновению после каждой молитвы повторяя:
— Господи Исусе Христе, прости меня грешного и помилуй!
Старик понимал, что к ночи может и не добраться до цели, до следующей деревни, но его это не пугало. За время скитаний он уже ночевал в чистом поле, разведя костер и пощипывая все ту же окаменевшую краюшку, которой давно пора было закончиться, но от нее почему-то все время оставалось около половины.
В деревнях, куда приходил отшельник, его непременно хоть чем-то, да кормили. И даже если у кого-то была возможность угостить странствующего монаха лишь пареной репой, то все равно, казалось, монах был искренне и премного благодарен. «Квас да репа — жизни скрепа», — в таких случаях откликался старик монастырской поговоркой. Как-то случилось, что странника пустили в жилье, в котором вовсе не было еды. Тогда он тут же отломил большую часть того, что оставалось от его краюхи. Наутро хозяева поразились: как это из небольшого ломтя вышла целая миса тюри, так что досыта наелись и взрослые, и ребята?
А наутро половинка краюшки оказалась такой же, как накануне…
Опасения путника оправдывались. Начало темнеть, алый диск исчез за погруженным в сумрак лесом, на востоке проступили звезды, а деревни впереди все не было видно. В той, где он остановился накануне, предупреждали: следующее селение далеко, лучше заночевать и идти поутру. Однако отец Савватий не хотел терять времени — деревень в округе много, и он взял обет обойти их все, покуда хватит сил… Так и ходил, из конца в конец округи, по смоленским селам, вот уже третий месяц. И покуда не видел никоих плодов своего подвижничества: везде крестьяне, к которым он обращался с одним и тем же призывом, согласно кивали, бабы пускали слезу, мужики сопели в бороды, однако незаметно было, чтобы хоть кто-то да решился…