Временами трупы полностью заполняли проходы, и тогда противникам было не пробиться друг к другу. В ярости они оттаскивали коченеющие тела. Откидывали их назад с той и с другой стороны, чтобы возобновить подземную битву. Однако силы тех и других таяли. И мало-помалу бой пошел на убыль, хотя ни с той, ни с другой стороны никто не командовал отступления. Просто враги перестали напирать, понимая, что лягут вплотную к тем, кто шел впереди, а защитники крепости не преследовали тех, кто, спотыкаясь в кровавой каше, уходил прочь из тоннеля.
Григорий потом не мог вспомнить, как оказался наверху, почти под самой крепостной стеной. Он сидел на снегу и тупо смотрел, как Фриц, стащив покореженный шлем, отирает черной от копоти тряпкой кровь со лба. У него была косая, глубокая ссадина над левой бровью, кровь текла сильно, однако, немец улыбался.
— Редко очень, чтобы драка была такой тесной! — проговорил он. — Из такой мошно было и не выйти.
Там, внизу, Григорию казалось, что давно наступила ночь. Но был день.
Землю покрывал голубой снег. Ни выстрела, ни крика. Ничего.
На другое утро воевода вызвал Григория к себе. Не в воеводскую избу, а в свое «орлиное гнездо», как в народе прозвали площадку на Фроловской башне. Черный двуглавый орел с золотым скипетром и державой, несмотря на все усилия польских канониров с их мортирами, по-прежнему парил над башней.
Михаил, всю ночь не сомкнувший глаз, расхаживал между зубцами, накинув шубу поверх доспехов.
Колдырев ответил глубоким поклоном на кивок воеводы и улыбнулся. Со дня своего обручения с Катериной он теперь все время улыбался. На исхудавшем за эти месяцы лице, в которое въелась пороховая гарь, еще белее казались зубы, и улыбка от этого казалась совсем отчаянной и бесшабашной. Вряд ли сейчас в Посольском приказе признали бы в нем щеголеватого придворного.
— Почто звал, воевода?
Шеин тоже посилился улыбнуться, но ничего у него не вышло.
— Гриша, — голос Михаила был сухим, хриплым, — еще пару дней такой подземной рубки, и крепость некому будет оборонять. Подкопы эти как-то все взорвать надобно.
Григорий кивнул:
— Постараемся, Михайло Борисыч.
— Нет! — Шеин шагнул к Григорию так резко, что тот даже попятился. — Нет, не постарайся, а взорви. Слышишь, Гриша! Как хочешь, а сделай! Бери людей сколько надо. Бери все, что почтешь нужным. Но взорви их! Взорви! У ляхов нынче на рассвете еще семь рот подошло. Немецкие. В каждой по семьсот кнехтов. А у меня ныне всего из старых семьсот ратных людей осталось! Слышишь?
— Да как же не слышать…
Воевода подошел к нему вплотную, взял за плечи, сжал так, что хрустнули ключицы.
— Если сомневаешься в том, что я прав, скажи. Скажи, гнева не будет. Многие, возможно, уж не раз задавались вопросом, не с ума ли я сошел, что держу оборону… Скажи, думал ли ты сам, что, может, и зазря все это, зазря я людей на смерть посылаю?
— Нет, — Григорий твердо смотрел в глаза Михаилу. — Не думал.
— Правда?
— Правда.
Шеин перевел дыхание и, отпустив Колдырева, вновь устало упал на скамью.
— Если ляхи войдут в крепость, — всему, конец! Всему нашему плану, Гриша, конец. Всей мечте моей конец, всей жизни — смысла нет больше, понимаешь?..
Григорий совершенно не понимал, о чем говорит воевода, да, собственно, никогда и не силился его понять. Он просто знал сердцем, что Шеин — прав, и раздумывать, сомневаться, метаться, искать иные, может, более осмысленные пути и решения почитал делом не просто ненужным, но и бесчестным, недостойным русского дворянина.
— А так мы их держим. Понимаешь, держим, Гриша, за самое такое место! И пока держим, все еще может обернуться по-нашему. И обернется, верь! Понял ли, Григорий Дмитрич?
— Так чего ж тут не понять, Михайло Борисыч? — Колдырев снова улыбнулся. — Сделаем, будь покоен.
Воевода кинул взгляд на безмятежную белизну, простиравшуюся под башней и вокруг стен. Эх, если б можно было поверить этой безмятежности!
— Фриц-то твой как? — спросил он, помолчав несколько мгновений. — Живой ли?
— Да куда ж он денется. Со мной был там. И со мной из-под земли вышел.
— Слава Богу! Держись за него. Он немец опытный — если что, подскажет, как лучше все обделать.
— Возьму. Только…
— Что?
— Можно я от твоего имени Сане дам какое-нибудь поручение в крепости? На стене, либо еще где-то?
Михаил кивнул:
— Не хочешь, чтоб за тобой увязался?
И вновь на чумазом лице Колдырева сверкнули белые, как снег, зубы.
— Так ведь опасное дело — если мы те ходы взрывать будем. Может статься, и не все выйдут-то оттуда, воевода!
Эти слова вывели Шеина из суровой задумчивости. Он вдруг встряхнулся, вновь поднялся на ноги, но теперь ни в его лице, ни в его движениях не было заметно и следа былой усталости.
— Ты что это мне говоришь, а? — вскинулся он. — Ты людей-то сбереги. Ты что — может, и сам собираешься погибнуть в этих крысиных норах?! А кому я в жены дочь брата своего родного отдаю? С кем она на Пасху под венец пойдет?! Я те дам!
— Как прикажешь, воевода! — очень серьезно ответил Григорий. — Прикажешь всем живым остаться — все и останемся… А Саню все же дозволь твоим приказом здесь оставить.
— Сам прикажи. Или он тебя не послушает?
— Обычно слушает. А тут… Смекалистый больно.
— Ладно. Передай, что я приказал. А уж по какому делу ему тут быть, сам исхитрись придумать. Ну, все. Действуй.
Дойдя до лестницы, Григорий обернулся:
— Кстати, о крысах. Прости, что вспоминаю, воевода… Что-то там Лаврентий предателя выискать все никак не может? Ведь могло все так обернуться, что полякам не пришлось бы и ходы рыть. Если б тогда стрельцы дурака в подвалах не схватили. Запалил бы он свой огонечек, да и взлетели бы мы все за милую душу…
Шеин покачал головой:
— Кабы стрелок с крыши терема дурака не уложил, надо думать, мы бы про ту крысу многое узнали. Но, видишь, больно хитра крыса. Склады теперь стерегу, как зеницу ока… А почто спросил?
— Так ведь меня ж твой сокольничий первого подозревал.
Теперь рассмеялся Михаил:
— Да брось ты. Не тебя первого, не тебя последнего. Он и Фрица подозревал, и каменных дел мастера, что мог планы крепости срисовать, и, кажется, Довотчикова подозревал, хотя уж его-то как можно… Может, он даже на вьюношу Александра, второго твоего дружка, порой думает.
— На Саньку? — вытаращил глаза Григорий. — Ну, уж это…
— Это ли, то ли, а про него Лаврушка тоже не раз говорил и людей о нем расспрашивал… — Воевода помолчал и неожиданно добавил: — Иной раз мне кажется, он и меня подозревает.
— Чего-о?!
— А кто его знает… Служба у него такая, друг Григорий, — всех подозревать, да никому не верить. Но о тебе он, думаю, уж давно ничего дурного не измышляет.
— Хорошо, коли так…
Этой ночью Колдырев и Майер осуществили замысел, который созрел у них еще накануне, после жестокой ночной рубки в подземельях.
В самом широком месте центрального подземного тоннеля русские установили три спущенные сюда на веревках пушки. Перед ними, в разных местах, куда только смогли добраться, не наткнувшись на польские посты, разместили бочонки с порохом. Пока их катали, обсчитались: то ли ровно две дюжины, то ли на один бочонок меньше. Тройным зарядом снабдили и каждую из пушек.
Произвести выстрел вызвались двое самых опытных пушкарей… хотя оба отлично понимали, что опыт едва ли поможет — скорее всего, им самим уже из подземелья не выйти.
Пушкари обнялись, перекрестились и одновременно поднесли к запалам факелы…
Тройной выстрел слился со взрывом чудовищной силы. Огненная лавина смела все на своем пути: груды мертвых тел, земляные завалы, деревянные перегородки. Кое-где глубокие проходы обвалились, и рухнувшие вниз балки, доски, камни тоже унесло взрывной волной.
В черные от огня, жаркие ходы тотчас ринулись русские. Мчались, сжимая сабли и бердыши, сметая польские посты, до которых не добрался огонь.
Плоды месяцев подземной работы были уничтожены за несколько часов…
На этот раз снаружи нельзя было не услыхать подземного боя. От грозного гула дрожала даже крепостная стена. Вновь и вновь гремели взрывы, местами на поверхность вырывался огонь, и на снегу оставались черные уродливые пятна.
Григорий и Фриц, шатаясь и поддерживая друг друга, выбрались через щель, возникшую там, где рухнул свод тоннеля.
Воевода сам встретил друзей, обнял одного, потом другого. Он что-то говорил, но тот и другой лишь мотали головами.
— Мой лучше, чем есть Гриша! — прохрипел, улыбаясь такой же, как у друга, белозубой улыбкой, воскликнул Фриц. — Я не понимай потому, што еще плёхо знай русский. Он не понимай потому, што оглёхнуть! Я тоше оглёхнуть…
Но подземная война прекратилась лишь на время. Лаврентьевы «соколы» донесли, что у поляков есть еще подкоп — много глубже предыдущих. Обнаружили тоннель, когда он дошел почти до цели, поэтому его нельзя было взрывать — мог взлететь и пороховой склад.
И снова долгие дни и ночи в глубине Смоленского холма шла подземная война — русские и поляки охотились друг на друга, как хищники, беззвучно таясь в засадах, нападая из темноты и беззвучно же убивая. Враги переняли у наших подземное оружие — укороченный бердыш, а наши теперь все чаще сражались под землей топорами и дротиками-сулицами. Пытались биться боевыми молотами, предназначенными для разбивания доспехов у всадников; такой суженный в ударной части молот, подсмотренный в многоязыкой армии Сигизмунда, стал нашим ратникам верным товарищем наверху, на стенах, но совсем не годился под землей — не было замаха.
Постепенно в прорытые подкопы просачивалась вода. В кромешной тьме врага можно было угадать по чавкающим по грязи шагам. В некоторых местах воды набралось уже по колено, а где — и по пояс.
— Придавить бы, наконец, этого Луазо… или, надо думать, Вёрда![93] — в сердцах воскликнул однажды Григорий. — Наверняка другого такого инженера у Сигизмунда не найдется. Сразу б прекратились все эти подкопы.